Табуллярий. Исторический роман

Едва ли за все четыреста лет существования Константинополя на площади Августеон так гулко отзывались пустота и завывание зимнего ветра, а на улице Месе или на площади Тавра так уныло – с каким-то надмирным спокойствием – падал нетронутый, не попранный ногой (животного или человека) снег.

Снег лежал повсюду – на куполах, на Ипподроме. Город словно был погребен под слоем декабрьской мишуры.

Раньше – до войны – приезжему казалось, что он попал в водоворот нескончаемого карнавала, праздника жизни, от которого на второй-третий день остается оскомина, похмельное головокружение. Сейчас – когда запорошенный город лежал под крещальными рубашками разыгравшейся непогоды – оставалось ощущение тихого торжества, прежде не виданного чуда.

Шел четвертый месяц осады Константинополя130. Следуя особому распоряжению василевса, никто после захода солнца (в зимнее время – не позже десятого часа четвертой дневной стражи131) не должен был появляться на улицах, разве что по самой неотложной необходимости или по разрешительной грамоте, которую пекари, разносчики дров, воды и вина могли получить в Претории. Впрочем, даже в светлое время суток люди редко выходили из жилищ: почти все мужское население города в считаные дни было мобилизовано, а женщины и в мирное (не то, что в осадное) время оставались за шитьем, у колыбелей или натопленных докрасна жаровен.

Город погрузился в странное ожидание. Словно хотел оглянуться, спросить, отступить назад. Дороги с тротуарами за ночь покрывались заснеженной проказой. Снеговой покров рос и рос, так что уже спустя неделю после закрытия городских ворот и объявления комендантского часа снег доходил до дверей, до окон первого этажа.

Редко когда на древний Византий высыпало столько небесной манны!

Была и еще одна причина, вследствие которой увидеть в те дни людей на улицах едва представлялось возможным – мало у кого (разве что у осевших в городе славян, викингов или кельтов) нашлась бы подходящая одежда.

Дома топились непрестанно, так что среди трескучих морозов и опустошенности – там и здесь вспыхивали пожары. Целые кварталы выгорали за каких-нибудь пару часов. Очумелые погорельцы стучались в соседние дома, и люди, видя горе сограждан, впускали их под свой кров. Однако уже ко второму месяцу осады к этим несчастным мало-помалу привыкли.

«Сегодня вы, завтра мы» – отвечали из-за закрытых и уже негостеприимных дверей. Если людям – после отчаянных попыток – больше некуда было идти, они оставались у своих пепелищ. На следующее утро ни дозорные патрули, ни даже вороны не удивлялись почерневшим от копоти, заиндевевшим от мороза истуканам – детским, женским, старческим, реже мужским.

Патриарх лично назначал ответственных за ночные патрули. В их обязанность входило вести в ближайшую церковь или монастырь всех замерзающих, лишенных приюта. Но на многотысячный Вавилон это была капля в море.

Что же касается василевса, то он занимался обороной и укреплением стен, не обращая внимания на «случайные (как о том говорилось в ежедневных донесениях) жертвы».

Глава тринадцатая

Из-за диких морозов Золотой Рог с Босфором замерзли. С европейской на азиатскую сторону можно было переходить по толстому вздыбленному – в повторение застывших волн – льду. Подгоняемые сильным течением и бушующими ветрами, глыбы льда надвигались на морские стены, а жестокий мороз сковывал эти массы, образуя из них нереальные, будто восставшие из кошмарных видений, пейзажи.

I

Леонид никогда еще не видел врага так близко.

Всякий раз, когда архитабуллярий подходил к бойницам, он старался внимательно рассмотреть как дислокацию Масламовской гвардии, стенобитных орудий и прячущейся за ними пехоты, так и уставшие напряженные лица самих арабских воинов, все более и более походившие на осторожные, вытянутые морды шакалов.

«Когда это кончится? – прочитывалось в каждом из них. – Когда мы, наконец, войдем в Константинополь и поживимся всласть? Ну, держитесь тогда – никто живым не уйдет! Резать будем до тех пор, пока сам Аллах не скажет: довольно»!

– Эй, – солдаты нередко останавливали Леонида, – ты так долго не задерживайся у бойниц. Масламовы аль-сансары132 и на скаку не промахнутся в подброшенный тремисс133, а тут стоячая мишень, да еще такая любопытная.

Над Леонидом подсмеивались, но по-своему любили. Даже не зная, кто он таков и для чего попал на городские стены, стратиоты принимали его за своего, только еще не обстрелянного. Оберегали, давали дельные – бывалые – советы.

– Если не хочешь оказаться мишенью для их пращников или лучников, как можно чаще переходи с места на место. Пригни голову. Бегай почаще, а устал бегать – на коленях ползай. Ничего, что неудобно – в земле, слышь, куда удобнее лежать! Пригибайся. Голову перед начальством – кто там у тебя в отцах – эпарх или игумен? – не выучился гнуть, так тут тебя сестра-стрела научит. Не хмурься, когда дело тебе толкуют. Слышите, братцы? Говорит, не пригодится ему! А я тебе вот что скажу: ты Богу молись, чтобы не пригодилось, а если спасет тебя хоть что-нибудь от рая-то небесного, так и за меня помолись. Казалось бы – выходи под арабский клинок – под «спасение» свое. Во-о-о, брат, то-то и оно! Тут тебе и вся религия, и священнические проповеди: никто, даже самый что ни на есть праведник загодя да почем зря в Царствие Небесное попадать не хочет! А отчего оно так? По мне, тут и богословствовать не надо – ведь чтобы в рай-то угодить, поначалу помереть надо, а кому помирать-то охота? Даже если потом и жизнь бесконечная. Тут не сомнение, тут самый верный расчет. Пусть уж лучше они первые, – солдат махнул в сторону бойницы, – в своих садах очутятся с тысячью – это на каждого-то! – гурий134. А мы уж как-нибудь потом, после ихнего. И не потому, что Христа Бога меньше любим и чтим – жисть она как-то разумнее, что ли. Почил, и нет тебя, даже если ты с самим Христом царствуешь. Оно-то, может, и хорошо, и полезно даже, только здесь-то из черепа твоего стрелу с хрустом вынут, а тебя в общую могилу со святыми упокой. Снежком присыпет, и до весны – тихо, беленько да ровнехонько.

– Псы живо растащат твое «ровнехонько»!

– Точно, продержит нас Маслама до лета ясного, сперва товарищей откапывать станем, а потом и за раненых примемся. У меня, брат, не один поход был – еще и не такое видывали.

В то же самое мгновение, когда солдат еще не договорил, а Леонид хотел подняться, чтобы размять ноги и показать, что все сказанное относится только к тем, кого судьба не жалует, в стену – прямо напротив бойницы – шлепнулся, отбив добрый кусок, здоровенный булыжник.

– Эка его!

– Царица Небесная!

– Чего всполошились-то? Али ангела смерти никогда не видели? Ишь, какая образина. А бывает, что и с другим обличием прилетит – со свистом, с проржавленным наконечником…

Леонид еще долго не мог ничего сказать – перед ним лежал не просто кусок гравия, этот булыжник предназначался для него и должен был размозжить ему голову… В задумчивости посмотрел на солдат: похоже, они уже и забыли об опасности, радостно перебрасывая один другому смертоносный снаряд.

– Хуже, – говорил десятник, – когда смерть не огорошит тебя таким вот камушком, а придет к тебе с морщинистой мордой дряхлого старика, никому не нужного, которого ни ты, ни кто другой и знать не желает. Смотришь на него и в затылке чешешь: каким же таким образом ты – такой красавец, потаскун, рубака и добрый выпивоха превратился в него – безобразного, беззубого и беспомощного?

– На, возьми! На добрую память, – солдат подполз к Леониду и отдал ему покореженный камень.

II

После этого случая архитабуллярий ходил только полусогнутым. И так свыкся, что едва разгибался даже во время отдыха.

На сухопутных стенах, во втором ряду, совсем недалеко от ворот святого Романа, Леонид поселился в узкой, сырой, но отдельной клетушке. Именно поселился, так как указом, пришедшим на второй день его пребывания на стенах, «архитабуллярий Леонид Филантропин высшей волей василевса ромеев» определялся на постоянную службу в непосредственной близости врага, «дабы ежедневно собирать и записывать данные, касающиеся содержания и настроения в рядах ромейских рекрутов, степени поврежденности стен от обстрелов противника; а также тщательно обрабатывать акты допросов пленников и рапорты лазутчиков о планах и передвижении неприятеля».

Все эти данные Леониду необходимо было выверять, собственноручно (чтобы не было лишних свидетелей) переписывать, сличать, подмечая малейшие перемены. Запечатанные сургучом акты зашивались в кожаную муфту и вручались царскому нарочному, приходившему прямо в Леонидову каморку. На каждый день недели нарочный по-особому стучал в дверь. Архитабуллярий сопоставлял стук с переданным ему шифром, и только после этого открывал железный засов.

В каморке было сыро и холодно.

Снега с каждым днем выпадало все больше. Из-за обилия снегопадов солнце почти не появлялось, стоял низкий туман, завывал пронизывающий ветер. Какая же должна быть одежда, чтобы хоть немного побыть в тепле! На деревянном ящике, заменившем Леониду письменный стол, за ночь замерзали чернила. Выбравшись из медвежьей шкуры, архитабуллярий разводил огонь, ставя чернильницу прямо на хазарскую печь – чугунный жбан, из которого труба выходила в оконное отверстие. Иначе, если нет вытяжки, утром можно и не проснуться – сколько солдат, согревшись, так и оставались в своем тепле! Печь согревала каморку не больше, чем собственное дыхание архитабуллярия. За ночь Леонид околевал до костей, волосы примерзали к шкуре бурого великана. О чем-либо думать или переписывать донесения было решительно невозможно. Одно застывшее желание – как-нибудь, не двигаясь, собрать в себе оставшееся тепло и так, без мыслей, просидеть до самой весны. Однако надо было вставать, растапливать печь, обжигаться, засовывая в открытый огонь одеревенелые пальцы.

Другим утешением был ежедневный паек. Леониду полагался офицерский рацион: мясо (курица или баранина), бобы, лук или чеснок, вино, сыр, хлеб и оливки. Еда согревала, оставляла иллюзию какой-никакой сытости и даже – надежды. Дальше надо было надевать кавадий135, стальные поножи, заиндевевшие кольчугу, шлем и кирасу136, к поясу пристегивать короткую ромфею137, а с другой стороны – сумку с письменными принадлежностями. Нехотя Леонид выполнял этот утренний «церемониал», затем открывал или, лучше сказать, отрывал примерзшие двери своей каморки. За ночь наваливало столько снега, что архитабуллярий лопатой расчищал себе путь до следующего внутреннего перехода в городской стене.

Чтобы скрасить одиночество, Леонид решил разыскать Григория.

«Григорий… когда представится возможность, он всадит мне в спину макеллу138. И это притом, что искренно считает меня своим лучшим другом! Наверное, так и есть и, наверное, так бывает. Зависть? Я же, в конце концов, не виноват, что василевс заметил меня, а не его. Причем специально-то я ничего не делал, чтобы занять пост личного табуллярия. Да и не хотел я вовсе этого возвышения. А Григорий и без того богат, мне же это даст возможность купить дом и обеспечить матери безбедную старость»…

Григорий служил в третьем подразделении добровольческой когорты.

Когорты (всего их было четыре) представляли собой нечто среднее между вольнонаемниками и партизанами. Они не подчинялись главнокомандующему армии, зато и не стояли на общем довольстве – каждый из них жил на что мог. Многие надеялись на большую добычу в случае победы, но были и такие, в чьих карманах не переводились золотые во все время осады.

Одним из таких «меценатов» был Григорий. Он угощал всех подряд, и чуть ли не каждый ходил у него в должниках, однако Григорий никогда не помнил и не считал долгов. Товарищи его любили, не столько потому, что он слыл рубахой-парнем, а оттого, что все, за что бы он ни брался, выходило у него взаправду: Григорий кутил, ввязывался в кровавые драки, играл в кости, проигрывался, ссуживал в долг, одаривал кого ни попадя – все он делал на широкую ногу, с азартом, с заразительным огоньком в глазах, блестяще и молодцевато.

С Леонидом они не виделись с начала осады. Тогда Григорий рвался в бой и доказывал на каждом углу необходимость военных действий. Из его слов выходило, что если Константинополь и сейчас откупится от халифата или на дипломатическом уровне утихомирит грозящую всему христианскому миру опасность, то скоро ромеи заговорят на арабском, а на месте главного православного храма империи будет стоять мечеть.

Приятели встретились случайно.

В отряде ночных копателей139 не хватало людей, и Леонид, не разглашая своего настоящего намерения наблюдать и записывать, пошел в добровольцы.

Солдатам раздали инструменты, и до самого вечера они предоставлены были самим себе. Каждый мог заниматься чем угодно – конечно, в известных пределах, прописанных в армейском уставе: нельзя было отлучаться из лагеря, приводить в лагерь кого бы то ни было, есть не учтенные пайком продукты, пить алкоголь, бросать на угли и вдыхать запах дурманящих трав, играть в азартные игры – не только на деньги, оружие или личные вещи, но и просто так, громко разговаривать, смеяться, спать, вступать с сослуживцами в половую связь, снимать с себя обмундирование…

– Лучше бы нас сразу убили!

– Остается одно – сидеть да на ваши кислые рожи смотреть.

– А ты не смотри – закрой глаза, только не усни, а то по несоблюдению устава пошлют тебя рыть туннель для самого себя.

– Мы и без того для себя его рыть будем.

– Это точно – немногие возвращаются оттуда.

– Что правда, то правда – здесь добровольцев нет.

– Почему нет? – очнулся Леонид. – Я, я доброволец.

На него посмотрели угрюмо и недоверчиво. Его будто только теперь приметили. Стали приглядываться. Наступило молчание. Леониду стало неудобно.

– Я что, и вправду здесь один доброволец? – не выдержал архитабуллярий, и по тому, как все девять человек продолжали на него пялиться, он опустил голову и больше ничего не спрашивал. Чтобы его не заподозрили в соглядатайстве, решил запоминать. «Потом запишу. Кратким рапортом изложу, как проходят ночные работы. Но изложу не со слов сикофандов140, а передам виденное своими глазами».

Огонь потрескивал, пожирая все новые и новые поленья. Перед самим костром клонило в сон, но спать было нельзя. А как не спать, когда веки сами собой смеживаются?

Спина с затылком – в холоде, а лицо, руки и подошвы обжигает, растапливает. Течешь и растекаешься внутри себя – от воспоминаний до забытья. Мгновенного – на один всего вдох-выдох. Сладость и ощущение, что в этом сиюминутном кроются все мировые сокровища, поиски счастья.

«Что мне из того, что приобрету весь мир?»

«Что для тебя мир?» – последует вопрос, и я отвечу:

«Сон».

«Правильно ты рассудил, – услышу я голос, – весь мир это всего лишь сон».

«Но, – возражу я, – такой желанный, ради которого и душу готов отдать…»

Уже несколько раз проваливался. Танцы живота, змеиные языки, выпады, выстрелы, извивающиеся кольца, ленты. Там, на самом дне наваленных березовых дров – жарево, пещь огненная. Роса Гедеонова на святых головах их. Еще и четвертый был здесь – утешал. Так что могли потом сказать: «И видели мы, и засвидетельствовали»… Одежда не опалилась, не прокоптилась гарью. Россыпи звезд – перелетают, гаснут. Вспыхивают. От того ли мне так тепло, что кто-то отдаст за меня свое дыхание, станет серым рыхлым пеплом? Не в этом ли и мое призвание – сгореть в одночасье, чтобы и памяти не осталось. Да и какая может быть память от березового полена? Было, и нет его – подавай следующее.

Копатели, глядя на странного новобранца, перемигивались. Наконец, Леонида окликнули:

– Эй, ты это… не того?

Леонид не отвечал, никак не реагировал на вопросы, но ему вдруг показалось, что в помещении – старом убогом пятачке одной из башен141 стало небезопасно.

– Эй, – послышалось с другого конца, – тебя спрашивают. Или ты из рода патрикиев?

– А, может, твой папочка первый архонт?

– Ни за что не поверю, чтобы такая миловидная красотка попала в наш потный забой по незнанию.

– Тебя спрашивают, мразь! Ты откуда здесь?

– Оставь его, разве не видишь – проигрался в кости, а откупиться нечем. Вот и пришел торговать своим задом. Но, видно, новичок: не знает, как себя предложить.

– А ты никак не предлагай – снимай свою кольчужку, а дальше мы сами – не ты первый, здесь таких много околачивается.

Если еще недавно Леонид охотно заговорил бы с солдатами, разделил их нелегкую работу, то сейчас – прямо сию минуту – он понял, что с ним не шутят и что десятник зайдет за ними только после наступления сумерек. «Господи, помоги!» – пронеслось в голове архитабуллярия. Но когда он уже хотел поднять голову и ответить, сославшись на болезнь или на то, что на другие участки его не взяли по причине…

Тяжелый подкованный сапожище одним махом сбил его. Леонид кубарем полетел и сильно ударился головой о стену. Но не успел он понять, что с ним произошло, как – удар за ударом – отовсюду на него посыпалось… Били кулачищами, железными подошвами. Леониду показалось, что достали из ножен… холодный блеск, стальное скольжение… «Господи, прости моя согрешения! Помяни мя в небесном Твоем…»

Дальше Леонид не помнил. Он как будто провалился во что-то вязкое с привкусом ржавчины. Даже мысли – бесконечный перебор черных с цветными четок – причиняли ему невероятные страдания. Болела голова, запекшиеся губы не шевелились, грудь была сдавлена. Чтобы вдохнуть, Леониду приходилось приподниматься, что стоило чудовищных усилий.

Он попытался приоткрыть слипшиеся глаза, и тут же отовсюду налетели на него громы колокольного набата:

– Как только они тебя в живых оставили? Я сам виноват – заранее надо было просмотреть список копателей. Теперь поздно. Да… Теперь ты, считай, в лазарете. Отлежишься у меня, поправишься, а там, глядишь, и война кончится. За свое поручение не волнуйся, я уже доложил Артавазду – он незамедлительно сообщит куда следует. Пришлют кого-нибудь. Ничего, незаменимых нет, тем более – архитабулляриев.

Колокольные перекаты порой напоминали что-то, кого-то… То Леониду казалось, что он вот-вот догадается, то снова забывался, или сам голос говорившего подхватывал его и раскачивал вместо тяжеловесного языка…

Было темно и душно, когда Леонид почувствовал, что может открыть глаза и пошевелить головой. Около него, сгорбившись и уткнувшись в колени, сидела женщина.

«Если, – подумал Леонид, – арабы все еще у стен города, что она здесь делает?»

Слышно было, как она дышит – глубоко.

«Наверное, уснула» – снова подумал архитабуллярий. Хотел поднять руку и дотронуться до… Только теперь он заметил, что на ней была надета одна прозрачная газовая накидка.

«Ей должно быть холодно!» – Леонид глазами обвел комнату, но ни печи, ни открытого огня нигде не было. Через распахнутую дверь внутрь залетал с улицы снег, протягивало ледяным сквозняком. Леонид хотел пошевелить рукой, но руки не слушались – все тело его онемело. У него вдруг перехватило дыхание оттого, что своего тела он совсем не чувствует, будто он сам находится там, откуда доносятся его мысли, а тело лежит ненужным придатком. Ему даже показалось, что это вовсе и не его тело.

«Значит рядом со мной лежит еще кто-то. Но почему я вижу его, а себя не вижу? Хорошо, что хотя бы глаза мои! Если так, то и остальное вернется. Здорово же меня отделали…»

Искра памяти зажглась в его сознании, завертелась вокруг слова «отделали». Вертелась она до тех пор, пока он не вспомнил ночных копателей.

Дверь заскрипела. Это отвлекло Леонида, и он увидел входящего солдата.

«Он, – пронеслось, – один из них! Вот и макелла за поясом. Та самая – холодный блеск, скольжение…»

За стратиотом в каморку протиснулся другой копатель. За тем – третий… Все девять (они словно не замечали Леонида, хотя он смотрел на них, на каждого из них) выстроились в шеренгу, и по одному подходили к сидевшей женщине. Они обступили ее. Никто не решался снять с нее прозрачный, не закрывающий наготы покров.

Солдаты переминались с ноги на ногу, переглядывались, будто тянули невидимый жребий. Глаза их наливались желчью, гневом, грязной похотью, желанием насилия и крови. Их непременно должно было что-то остановить, иначе… Леонид снова попытался приподнять руку. На этот раз рука поднималась, и даже без всякой боли и напряжения. При этом она лежала, как и прежде – частью омертвевшего, не своего тела. Леониду хотелось крикнуть, хоть как-нибудь отвлечь их внимание. Но рот его был забит, язык не слушался…

Копатели всё уже смыкали кольцо, окружив сидевшую гостью. Наконец, все они набросились на нее, срывая легкий, словно сотканный из паутины газ. Но, прикасаясь к ней, солдаты вспыхивали и падали, сгорая заживо. От них не оставалось ни обугленных тел, ни дымящихся головешек, ни даже пепла.

«Березовые поленья» – вспомнилось Леониду, но он тут же забыл о сгоревших наемниках… Женщина стала поднимать голову, выпрямляя свою дьявольскую спину. Леонид подумал еще, что спина может быть гибкая, какая угодно, но никак не дьявольская… Прозрачная накидка соскользнула с ее плеч. Сладковатый запах обнаженного неба… «Пульхерия!» Она повернулась, открыла малиновый от суриковой помады рот и стала звать его. С каждым произнесенным «Леонид» его становилось все меньше – она словно высасывала его из устричной раковины, отрезала его, проглатывая каждую следующую букву его имени…

Леонид проснулся с неопровержимым ощущением, что только что он смотрел в глаза своей смерти. Она пришла за ним, но почему-то все пошло не так, и смерть отступила… Перед иконой нерукотворного Спаса коптила лампада, отражаясь тусклым желатиновым пятном на оштукатуренном потолке. Леонид почувствовал, что в комнате был еще кто-то. Осторожно – так, чтобы не потревожить ноющую боль – с потолка перевел взгляд на сидящего около него, сгорбленного, уткнувшегося в колени Григория. Леонид пошевелил рукой.

– Слава Всевышнему! – заговорил Григорий, словно вынырнув на поверхность. «Он сидел рядом со мной во все время моей болезни» – подумал Леонид. – Я уже хотел молиться за упокой твоей прекрасной души. Избили тебя не дай Боже. Ничего, ты скоро поправишься, полежишь у меня, а там, глядишь, и войне конец. Наверх я уже отправил рапорты – василевс на твое место пришлет нового табуллярия.

– Ты мне это уже говорил, – с трудом произнес Леонид.

– И не однажды! – удивился Григорий. – Всякий раз, когда ты бредил или просил пить, я тебе рассказывал все наши новости на передовой.

– Здесь была женщина? – перебил его Леонид.

– Женщина? – засмеялся Григорий. – Да ты, вижу, совсем на поправку идешь! Правильно – карьера карьерой, а без красавицы хоть тресни.

Но Леонид не поддержал внезапной веселости своего товарища.

– А что случилось с солдатами, с которыми я должен был…

– Не говори, – остановил его Григорий. – Лучше пока старайся молчать… Как только эти скоты тебя в живых оставили? (Леониду снова показалось, что похожие слова он уже слышал) Я сам виноват – мне, как десятнику, заранее надо было просмотреть список копателей. Поверь, если бы я знал, что ты добровольно пойдешь под землю, я бы тебя вытащил оттуда до того, как эти звери искромсали тебя… Да, а впрочем, благодари Создателя, что тебя избили, иначе пошел бы и подорвался вместе с этими бедолагами. Все, как один. Там и остались… Теперь надо срочно менять наших лазутчиков в рядах Масламы. Устроить засаду, взять их якобы в плен, а потом новых заслать к ним со стороны болгар – под видом бегущих от сатрапа Льва Исавра. Там они на словах станут мусульманами и, насаждая Коран и знамя истинного пророка, будут освобождать родную землю.

– Так значит, – Леонид, казалось, не слушал, – они все сгорели в шахте? «Смерть приняла образ Пульхерии!» – хотел он добавить, но промолчал.

Григорий уже и забыл о судьбе погибших наемников:

– Ах, ты об этих? Да, все подорвались. Погорели в нашем славном «греческом огне».

Когда наступили сумерки и еще больше прихватило морозом, Григорий, как ни в чем не бывало, давал последние наставления уже новым вверенным ему солдатам.

– Сегодня ночью подкоп будут вести недалеко от Дома142, в пятидесяти шагах от Золотых ворот. По данным лазутчиков сарацины будут рыть сразу в нескольких местах, но только в одном подкоп будет настоящий, остальные – для отвода наших глаз.

– Так он еще и условия ставит? У тебя родилась дочь, которая, если ты не вернешься ни сегодня, ни завтра, через десять лет спросит меня, где ее отец. Что я ей тогда скажу?

Быть может, Леонид послушал бы жену, но… На этот раз в конце хрисовула стояла подпись: «Тень». Он сразу вспомнил чудесное – хоть и во сне – явление святого Пантелеимона и предостережения небесного целителя. К тому же ему предоставлялась возможность воочию увидеть того, кого в дальнейшем (он все еще верил в то, что жизнь не может так просто взять и оборваться) ему стоит обходить стороной.