Табуллярий. Исторический роман

II

Резиденция Константина располагалась на вершине большого холма, с которого открывался вид на древнюю Наколею. Посреди полиса возвышался собор. Город пересекала река Парфениос, по берегам которой крестьяне Анатолийской фемы пасли скот, держали пашни и огороды. За рекой начиналась, простираясь до горизонта, Фригийская долина, сплошь усеянная столовыми холмами и замысловатыми туфовыми образованиями. За сельскохозяйственными угодьями начинались сосновые леса. За холмами простиралась долина, упиравшаяся в другой город – Акронион.

Епископ Наколеи ходил вокруг письменного стола, за которым сидел его верный секретарь – дьякон Димитрис, готовый записывать за владыкой. В правой руке дьякон держал заточенный до игольной остроты стилос, перед ним стояла чернильница в виде креста, рядом – желтела внушительная стопка папирусных листов.

– Да-а, – протянул Константин, в который раз перечитывая послание Германа, – вот мы и встретились на перепутье. Кому-то надо будет уступить дорогу.

Глядя на щедрую Анатолийскую землю, епископ, еще не до конца проснувшись, широко зевнул:

– Я, по крайней мере, этого делать не намерен…

Константин кутался от утренней прохлады в широкополый халат, поминутно глядя в патриаршее послание.

– Диктую! – вдруг сказал он Димитрису:

Боголюбивым малоазийским епископам радоваться!

Немало беспокоит меня многовековое нечестие, укоренившееся в нашей святой Церкви. Нечестие это многие ошибочно называют священным Преданием, хотя ни на одном Вселенском Соборе никогда не поднимался вопрос о законности изображений Господа и Его святых, нарисованных красками и воском. Имея воздержанность и обеты монашеского послушания, я долгое время не предпринимал никаких действий, надеясь, что сама Церковь в лице боголюбивых патриархов, заговорит об искоренении сего идолопоклонения.

«Я не хочу, чтобы вы были в общении с бесами102», – говорит Господь. Оказывается, христиане могут быть в общении с бесами? Каким образом? Самое прямое для христиан общение с бесами есть иконопоклонение.

Как же дьяволу удалось ввести верных Христа в идолопоклонство под маской поклонения иконам? Ответ – через невежество! Христос говорит: «Заблуждаетесь, не зная Писаний, ни – силы Божьей103».

В первые три века христианской истории не было ни одного изображения Иисуса, ни одного изображения Марии, апостолов, святых или ангелов.

Что же мы сейчас наблюдаем в Церкви? Люди преклоняются перед иконами, целуют их, молятся им, надеются на них, как на самого Бога.

Христос говорит о поклонении Богу в Духе и истине, а не посредством изображений. Только таких поклонников Отец ищет Себе!104

Призываю вас также уклоняться от грубейшей формы идолопоклонства – поклонения мощам, останкам умерших святых праведных, мучеников. Они и без того претерпели за Христа, так зачем же их вторично распинать, разделяя их тела на части, запечатывая в кивоты и мощевики!

Какие еще я найду примеры, чтобы показать, боголюбезные отцы и братья во Христе, необходимость всеми силами избегать идолопоклонства? Пусть истина живого Бога сделает нас свободными!

Смиренный во Христе,

Константин, Божиим произволением епископ города Наколеи.

Глава одиннадцатая

– Ты совсем не весела, хотя прежде вечерние ванны радовали тебя, – сказала Октавия, протягивая госпоже простынь для вытирания.

«Фидий! – подумала она, глядя на выточенное из благородного розового мрамора тело гетеры. – Фидий распознал бы в тебе божественную Афину. Но и это не затмило бы твоего удрученного вида».

Пульхерия выглядела уставшей. Не взяв простыни, она лишь позволила служанке обмотать себя.

– Я и сама не пойму, что со мной происходит… – Гетера со вздохом опустилась на ложе, стоявшее с правой стороны тепидария105.

Октавия взяла стеклянный пузырек с ароматным маслом и принялась натирать ноги хозяйки.

– Скажи, – мечтательно спросила Пульхерия, – можно ли увидеть скрытое внутри, не познав внешнего?

Служанка на мгновение замешкалась, а потом чуть слышно дрожащим голосом произнесла:

– Ты упрекаешь меня в том, что я назвала Леонида идеалом, хотя ни один мужчина еще не касался меня!

Гетера, казалось, не услышала Октавию, и лишь после того, как служанка привстала, чтобы намащивать руки госпожи, шепнула ей на ухо:

– Порой мне кажется, что потаенному смыслу речей училась не я, а ты.

Октавия слегка отстранилась, ответила кротко и без гнева:

– Не обязательно слушать маститых риторов, чтобы понять, что тебе указывают на свое место.

– Совсем нет… глупышка… ну, прости меня. Не знаю, что со мной творится. Наболтала тьму несуразностей, хотя так совсем не думаю. Назвала тебя глупышкой, а сама дура дурой, если одним словом уязвила душу твою. Характер такой – скажу, а потом жалею – не сдержалась, лишний раз не подумала. С другими смелости не хватает признаться-раскаяться, а тебе могу хоть всю себя выплакать. Ну, улыбнись! Иначе не поверю, что простила меня, скверную.

Уголки губ Октавии понемногу, как бы через силу раздвинулись и приподнялись. А через минуту служанка уже широко улыбалась глазами, вишневым ртом, ямочками на щеках.

– Вот и хорошо, вот и славно! Простила и тебе простится… Спускается нам что-нибудь с рук, а мы и не знаем за что – может и просто так, по великой милости Божьей, а может и совсем не просто… – Пульхерия поцеловала Октавию в волосы. – Ничего не знаем! Как родились слепыми, так и продолжаем натыкаться на собственные тени… Чего просил Соломон? – глаза настоящие, незатуманенные… Эх…

В банный триклиний свет проникал через два противоположных – с востока и запада – окна. Таким образом, утренние ванны Пульхерия принимала на рассвете, а рыжие с красными закатные лучи освещали ее вечерние омовения. По всему периметру стен были выдолблены ниши. Во встроенных шкафчиках хранились мыльные настойки, душистые масла, крема, чистые полотенца, свечи, соли и прочие оздоровительные или омолаживающие добавки. Тепидарий строился как летняя комната, поэтому от залитых светом окон, от труб, расположенных в пространстве между двойным полом, поднималось уютное, баюкающее тепло. В центре – большой квадратный кальдарий106, а рядом – через перегородку – заиндевевший с поднимающимся паром фригидарий. Вода в последнем была настолько холодной, что мгновенная судорога сводила конечности, а от погружения спирало дыхание, обжигало внутри и снаружи, палило, не оставляя и тени от печали, гнева и раздражения. От старения…

Среди состоятельных константинопольцев ходила даже такая поговорка: «Человек рождается трижды: первый раз от матери, второй – в крещальной купели, а третий – в хорошем фригидарии».

Окончив с натиранием, Октавия присела на левом ложе, опёршись о мягкий парчовый валик с узорчатой вышивкой. Солнце, заходя за сухопутные западные стены города, понемногу оставляло и дом Пульхерии. В теплившихся сумерках угадывалось гудение насекомых, а благоухание тамарикса, словно несмелая мелодия флейты пана, зачинало звучание целого оркестра – мощного и многоголосого – ночных цветов.

– Он не придет! – усмехнулась гетера, под маской насмешки пряча затаенную обиду.

– Госпожа, – Октавия принялась разубеждать ее, – эти молодые люди всегда опаздывают. Это непростительно – ты обязательно придумаешь для него особое наказание. Но отчаиваться не стоит. В Софии даже отпуст с вечерни не звонили.

– Октавия, нельзя быть такой наивной – влюбленный юноша был бы здесь еще при начинательных псалмах! – махнула она рукой. – Ты не поняла? Он посмеялся надо мной, отомстил за то, что тогда я не вышла к ним и не впустила в дом.

Служанка задумалась над словами госпожи, но тут же одна тревожная мысль взволновала ее лицо:

– А вдруг с ним что-то случилось! Не мог он так просто взять и не прийти. Нескучная улица не место для вечерних прогулок с набитым кошельком. На левом плече его не какой-нибудь походный плащ, а эфестрида табуллярия, да и направляется он к дому не кого-нибудь, а самой Пуль-хе-рии!

Имя госпожи Октавия произнесла с особой важностью, подчеркнув, что кому ни попадя и в голову не придет даже приблизиться к порогу знаменитой гетеры.

– Тоже скажешь… – ответила она, будто польщенный поэт, которого восхищенная публика упрашивает прочесть стихи. – В душе я совсем другая… Ах, знали бы они, что совсем не ту превозносят уста их!

В этом «они» Пульхерия представляла и всех мужчин, и молву, и вечные сплетни. Отныне к безликому «они» относился и Леонид.

– А знаешь, милая Октавия, жаль, что ты не мужчина!

По глазам своей госпожи Октавия догадалась – в риторике это называется «зачин», после чего ритор предлагает своему противнику первую ловушку. И, в общем, даже не важно, как соперник ответит – ведь у ритора припасены минимум три возможных варианта запутывания разговора, чтобы, в конечном итоге, сам противник высказал (у него ничего не останется, как последовать предложенной ему логике) нужное ритору заключение. Зная это, служанка высказала первую мысль, пришедшую ей в голову:

– Ах, госпожа, если бы я была мужчиной, я бы сейчас стояла под знаменами Льва Исавра, разглядывая в туманном далеке Стенона носы арабской корабельной эскадры.

Пульхерия взяла в руки каппадокийскую кеманчу и, наигрывая печальную пастушью пастораль, стала напевать слова Октавии сложенными на ходу стихами:

Если бы камни стали мужчинами…

Если б деревья стали мужчинами…

Или девица, оставив родителей,

Ткацкий станок и свое обещание

Выйти за юношу синеглазого…

Если б она, променяв на блестящие

Шлем и копье – подвенечное платье,

Стала б мужчиной, она б под знаменами

Славного Льва василевса ромейского

Гордо смотрела бы в сторону дальнюю,

В синие волны чистого мрамора

С башен великого Феодосия,

В черной громаде узнав неприятеля,

Стаю ворон корабельной эскадры,

Остро заточенный полумесяц,

Словно скользящий клинок зульфикара107…

Октавия слушала, замерев от боязни нарушить – вздохом или неосторожным движением – чистый родник. Голос Пульхерии разливался по берегам слуха, а главное – сердца Октавии, находя в нем сочувствие. Струны кеманчи от простого наигрыша (как это произошло?) постепенно становились чем-то иным…

– Под шелест твоего голоса, – сказала Октавия, когда Пульхерия опустила на колени музыкальный инструмент, – мне представилась яркая – Венера или Сириус! – звезда. Понимаешь? Подобно Орфею, тебе дано простыми словами лечить и возносить душу.

– Прости, Октавия… – глаза Пульхерии стали похожи на беличьи щелки. – Но мне кажется, ты намеренно уходишь от разговора о мужчинах, стараясь переключить мое самолюбие на тщетные похвалы.

Служанка знала – Пульхерия никогда бы не опустилась до уличных поэтов, которых можно лишить и чернил, и хлеба, но только не сладкого меда в сторону их гимнов, посвященных вину и прекрасным богиням – Иринам, Еленам, Кларисам… Однако Октавии польстило то, что она смогла переменить тему разговора и что теперь в ее власти – продолжить разговор о мужчинах или о чем-то другом. Но ей не хотелось обидеть самолюбие своей хозяйки, поэтому она продолжила начатый разговор.

– Нисколько… Но мне кажется, если бы я была мужчиной, у нас с тобой не было бы таких доверительных бесед. Мы бы не проводили таких задушевных вечеров. И вообще, мы бы с тобой быстро рассорились – я бы стала ревновать тебя ко всем твоим воздыхателям, а ты, отводя глаза в сторону, напрасно бы убеждала меня, что телом и духом принадлежишь мне одному… одной.

– Возможно, моя милая Октавия, однако мы бы узнали друг друга совсем с другой стороны.

Пульхерия поднялась и, отложив кеманчу, подошла к служанке.

– Впрочем, – она провела рукой по длинным распущенным волосам Октавии, став позади нее, – может ли это помешать нашей возможной близости?

Лицо Октавии зарделось, по спине и рукам пробежал чуть слышный, но ощутимый холодок. Отчего-то грудь ее стала подниматься чаще. Она не могла – не смела пошевелиться, повернуть голову, чтобы увидеть Пульхерию, заговорить. Года три назад она бы весело рассмеялась в ответ на подобные слова или прикосновения хозяйки, но сейчас… Ее тело изнутри наполнялось каким-то доселе неведомым ожиданием. Когда же Пульхерия вторично коснулась ее волос, Октавия вдруг почувствовала непреодолимое… Раньше она только издали видела, как молодые люди касаются друг друга губами – при встрече или прощаясь… дети целуют руки родителям, родители – головы детей; руки священников, иконы. Моряки целуют землю, вернувшиеся из походов солдаты – своих дождавшихся невест, нищие – медные гроши…

– Сегодня вечером я тебя попрошу об одном, – дыханием Пульхерия обжигала ставшую бордовой ушную мочку служанки, – не заботься о масле в лампах – пусть себе догорает. Один за одним погаснут масляные светлячки. Комнаты окутает полумрак, после чего мы станем различимы друг для друга. Наощупь.

Ловкие пальцы гетеры развязали фиолетовую ленту на плече девушки. Шелковая эсфора108 неслышно соскользнула. Какое-то шестое чувство заставило Октавию поднять руки – закрыть, защититься… Но (крылья, напрасные взмахи раненой чайки), поднявшись, снова упали. Всем своим существом служанка почувствовала приближение – роковое. Она едва – чтобы сказать, остановить – приоткрыла обезвоженный рот, как туда со всей силой, нежностью – сплошным потоком ворвалось, обожгло, захватило ее всю, сковало…

Пульхерия поставила перед Октавией фарфоровую пиалу:

– Ты была занята своими мыслями, – сказала гетера: села на диван и снова взяла в руки каманчу, – поэтому фалернское109 я решила принести сама.

Ничего не понимая, Октавия глядела по сторонам:

«Неужели мне все это показалось? Но как? Как мне могло все это показаться!? Сколько минуло времени? Солнце еще не зашло за куст шиповника – как и до видения… Значит ли это, что время остановилось или стало идти так медленно, что я не заметила никаких изменений? А, может, прошел вечер, за ним – ночь, после – день и снова наступили сумерки? Но в таком случае, разве возможно, чтобы я сидела так же, как и в призрачном «вчера», а госпожа всего-то и сделала, что сходила за вином?.. Я провалилась в забытье? Сказать ли ей? Или она обо всем догадывается? Догадывается о чем? Боже, по ее взгляду ничего нельзя разобрать. Я вся горю: лента на эсфоре, прикосновения, «не заботься о масле в лампах – пусть себе догорает».

А тем временем Пульхерия, не обращая внимания на растерянность служанки, пригубила рубиновый сок, и из ее еще влажных губ драгоценными монетами посыпались стихи любимого ею Катулла:

Minister vetuli puer Falerni,

Inger mi calices amariores…

At vos quo libet hinc abite, lymphae,

Vini pernicies, et ad severos

Migrate: hic merus est thyonianus!110

Глава двенадцатая

I

К декабрю 717 года уже ни для кого – ни для местного охлоса, ни для заезжих купцов – не было секретом, что Константинополь находится на военном положении.

Любые попытки василевса скрыть тревожные вести о наступлении арабских орд под предводительством Масламы оказывались тщетными. А после того, как холодная синь Дарданелл почернела, и на город стала надвигаться неприятельская эскадра, скрывать уже было нечего.

Срочно отдавались приказы натягивать заграждающие цепи111, готовить к бою сифоны с «греческим» огнем. Везде по всему периметру морских стен и, в особенности, на башнях закреплялись массивные соленарии и онагры112. По улицам города маршировали стратиоты, строясь в боевые отряды. Лохаги113 несли воинские знамена. За легковооруженной пехотой кондараты114 дырявили небо длинными монавлами. Токсоты115 козыряли новенькими токсонами и токсофаретрами116. Ряды лучников сменялись шеренгами сфендонитов117. За ними тянулись скутаты118, закованные в блестящие паноплии. Впереди всех вышагивал высокий подтянутый скутерий119, символизируя самого василевса, шествующего впереди войска.

А тем временем Лев вот уже вторые сутки подряд совещался со своими стратигами. Все входы в Священный Дворец охранялись царскими соматофилаксами120.

На столе лежала карта Константинополя и близлежащих островов. Черные фигурки пеших и всадников обозначали армию Масламы, красные – ромеев. Еще были и другие – серые, расположенные со стороны Анатолийских возвышенностей. То были болгарские соции121.

– Как тебе уже известно, божественный василевс, – протоспафарий Галактион поклонился Льву и выступил вперед, – сухопутные войска халифа Сулеймана уже во Фракии. Они жгут наши города и крепости, не щадя население.

Артавазд только махнул рукой на беспокойства военачальника122:

– Саранча сарацинский! Сколько меня помню, они всегда на кого-то нападать. Тем они и промышлять. Ничего – пограбит и отойти в Сирия.

– На этот раз не отойдут, – не отступал Галактион. – Больно их много собралось. И Маслама, и Сулейман вместе с ними. Все это не к добру. Уже который месяц на территории ойкумены, и ни шагу назад.

– А тебе что, – вмешался спарапет Висир, – плохо живется на осадном положении? В Константинополе вдоволь питьевой воды, а провианта нам хватит еще на год полной блокады города.

– Так-то оно так, – Галактион, будучи рангом выше Висира, не мог смириться с тем, что слово его подначального окажется последним, – только по приказу Масламы по всему периметру сухопутных стен вырыт ров и насыпан земляной вал. Днем и ночью наши солдаты отбивают атаки сарацин. Эти псы наступают и наступают. На их счету уже с десяток дерзких прорывов за стены Константинополя. Пока Бог хранит твое царство и вверенный тебе город. Но как долго мы будем находиться в клещах халифата? У них есть все, что надо для длительной осады – камнебитные орудия, вышки, саперные отряды… Скоро их кроты изроют все подступы к сухопутным стенам, добравшись до подземных водохранилищ и потайных ходов, ведущих во Влахерны или Священный Палатий.

– Я разделяю твое беспокойство, – вмешался василевс, тем самым давая понять, что мнение протоспафария для него значимее других. – Нам остается надеяться на Господа и на ошибку в тактике неприятеля. Впрочем… сарацины ослабеют просто из-за собачьего холода.

Василевс оглядел всех присутствующих уверенным взглядом, будто говоря: «Мне открыто гораздо больше, доверьтесь мне, и победа будет за нами».

– Терпение, солдаты! То, что не сделает дротик и спафий123, то довершат заморозки и снегопады. Мы перекроем морские пути, так что уже через месяц, оставшись без поддержки Умара124, сарацины сожрут всех своих верблюдов и лошадей. Тогда им будет уже не до осады великого Константинополя! А до тех пор пусть во всех церквях империи служат молебны о чудесном избавлении от нашествия иноплеменников.

«Вот и пригодятся твои чернецы, святейший владыка!»

II

Леонид ждал в смежной дворцовой комнате – на тот случай, если Лев пожелает издать очередной указ. Вот уже второй день личный табуллярий василевса125 или – архитабуллярий сидел взаперти, не смея отлучиться хоть на короткое время. Во дворце жарко топили печи, а за окнами стояла настоящая зима – морозная, снежная, вьюжная, небывалая. У горожан-то и подходящей одежды не было – ютились, грелись кое-как, перезимовывали.

Леонид в эти два дня только и думал, что о матери – как она там?

«Если бы только я был рядом! Растопил бы печь, принес еды… Кто о ней позаботится?..»

– Архитабуллярий! – с негодованием повторял он, как будто василевс был виновен в том, что Леонид не может никуда отлучиться.

Леонид готов был сию минуту бросить все и бежать в их заиндевелую инсулу. Но каждый раз, уже решаясь на что-то, одумывался: «Ничего, мама! Вот увидишь – твой сын станет если не эпархом города, то кем-нибудь очень важным и богатым. Мы больше не будем думать о еде, о тепле в доме. Об этом позаботятся слуги. У меня будет вся жизнь впереди, а у тебя – беззаботная старость».

Спал архитабуллярий здесь же – на лавке, под голову подложив государеву грамоту о своем новом назначении. Другой бы на месте Леонида радовался и почитал свой успех верхом карьерной лестницы. Но юноша, казалось, и вовсе не думал о том. У него было какое-то предчувствие, что это только начало, то есть – самое первое начало. Когда Лев подписывал грамоту пурпурными чернилами, Леонид смотрел на скользящий по пергаменту стилос и был абсолютно спокоен, словно он давно знал, что этот день наступит, а если знал, то, стало быть, и удивляться не следует.

Если бы в то мгновение Леонид имел неосторожность оглянуться на своих собратьев по табуллярскому цеху, о-о-о-о-о! Сколько жгучей испепеляющей зависти прочел бы он на их лицах! Слыхано ли – младший из табулляриев, у которого вместо бороды – пух юношеский, в раз, по прихоти василевса становится старшим над ними!

Тут же поползли слухи, что Лев падок на таких вот тихих, неоперившихся птенцов. Злословили, сочиняли нелепые истории. От этих историй, когда они доходили до слуха Леонида, у юноши вспыхивали уши с щеками, словно их облили зеравшанской126 киноварью.

По правде говоря, Леонид был бы вполне счастлив в своем зевгмском статионе127. Там, по крайней мере, он не видел бы своих нынешних подчиненных, многим из которых годился не то, что в сыновья или внуки – в правнуки.

***

Наконец, дверь распахнулась. Изможденные бессонницей, выходили военачальники. Сам василевс – сосредоточенный, полный энергии – вышел последним.

– Зимовка! – сказал он на ходу. – Запомните! Все, что нам нужно – выждать время. Мороз и голод будет им достойным наказанием за их неслыханную дерзость. Ваша задача – сухопутные стены! Я лично, переодевшись в подначального стратиота, буду осматривать вашу готовность! – Лев остановился. – И помните, когда Господь прогонит этих еретиков, каждый из вас может стать тем, кем бы вы никогда не стали без этой войны – сияющими звездами или растоптанным комом грязи. Знайте и передайте своим подчиненным – один лишний сон, любая праздность могут им и вам дорого стоить. Я не смотрю на лица. И уличный бродяга в правление Исавров может вмиг взлететь до стратига. Дикси!

Как только василевс скрылся, Артавазд подозвал к себе Леонида:

– Я идти к сухопутные стены. Ты сопровождать меня, и записывать все необходимое распоряжения.

Леониду хотелось напомнить протоспафарию о том, что он – Леонид – уже не просто табуллярий, которого можно перебрасывать с места на место, но Артавазд опередил его.

– Я бы взять любой из твой подчиненный, однако… – протоспафарий поднял указательный палец, – по особое распоряжение! Гляди, скоро мы с тобой будет на равных… Возьми с ты все необходимое. Оружие и провиант ты получать много, а вот чернила и пергамент не получать. Не могу сказать, сколько дней будет война – дней, неделев, а, может, и месяцей.

– Я готов, – только и сумел сказать Леонид, пока Артавазд с шумом надевал на кожаные латы тяжелую кольчугу.

Когда они вышли из залы девятнадцати акувитов, на улице падал тихий снег. После шумного, суетного копошения в царских палатах дышалось легко, полной грудью. В первое мгновение Леониду показалось даже, что все вокруг него замерло или он очутился не в Константинополе – настолько заснеженный город был чужд местному пейзажу. Леонид несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух. Приятно закружилась голова. Ему вдруг стало лучше и спокойнее после стольких дней, проведенных взаперти. Даже за мать он уже не так беспокоился.

– А что, небось много работа у табуллярий в военное время? – то ли с насмешкой, то ли серьезно спросил Артавазд, прервав мысли Леонида.

– У табулляриев работенка всегда найдется – и в мирное благоденствие, и в военное лихолетье, – отвечал Леонид. – Не то, так другое.

– «Работенка»? – нахмурился Артавазд. – Вот как ты называть честь, которая василевс ты дал? Ну-ну…

III

Город в последние полгода жил иной – затаившейся, чуждой для Константинополя жизнью. От граждан, ежедневно наводнявших улицы, площади, парки, церкви, гавани, капилеи, общественные бани, Ипподром… остались городские патрули, набранные из мирного населения, да отряды регулярной армии, марширующие приглушенно (а не как всегда – браво, с задором, гремя блестящими спафеонами) и, вследствие военного положения, перебрасываемые с сухопутных стен на морские и обратно.

Константинополь замер: отныне утро не предваряли выкрики и бодрые переклички розовощеких булочников, водоносы не подгоняли своих ломовых лошадок, наперебой предлагая самую чистую и сладкую воду в городе Константина из Влахернской нимфеи и акведука Валенса, из которых поставляется вода на стол самого василевса. С утра не шныряли толпы коллибистов128, скупщиков старья, бродячих целителей, гадателей и прочих затейливых аферистов. Капилейщицы не отпирали – с шумным смехом и говором – стальные решетки. Разодетые в хламиды и туники, шитые золотыми строчками, не разгуливали праздные сынки купцов. Цветные гиматии димов, засаленное рванье разнорабочих, чалмы с кафтанами чужеземцев, неприступные паланкины светских недотрог, снование подворотной голытьбы, невидимые руки наперсточных шарлатанов, заточенные стилосы поэтов-переписчиков, готовых за три-четыре нуммии129 на заказ сочинить любовное послание, составить завещание или настрочить донос. Сами стены и мостовые города успели свыкнуться с цветастой – кто во что горазд – толпой, переливающейся от форума к форуму. И вот…