Табуллярий. Исторический роман

Табуллярий

Исторический роман

Денис Летуновский

Благодарности:

Икона святого великомученика Пантелеимона Византия, XII в. Местонахождение: Лавра, г. Афон

© Денис Летуновский, 2025

ISBN 978-5-0060-8499-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Денис Летуновский

Табуллярий

исторический роман

«Кто желает быть принятым в число табулляриев, тот должен быть избран голосованием и подвергнут испытанию… Требуется, чтобы он был также благочестивым по нраву, чистым в помышлениях, образованным, рассудительным, владел бы правильною речью и умел точно выражать мысли, чтобы, таким образом, он мог бы легко отличить подлоги в документах и двусмысленные выражения, вводимые в текст соглашений с целью обмана…

Тот, кто желает быть избранным, должен твердо знать сорок титулов закона Энхиридион и шестьдесят книг Василик, пройти курс энциклопедического образования, чтобы не делать ошибок при составлении документа и чтобы не допускать при произнесении речей непринятых выражений».

Книга Эпарха (IX – X вв.). О табулляриях. 1—2.

«…вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями

в Иерусалиме и во всей Иудее, и Самарии,

и даже до края земли».

Деян. 1: 8.

Протоиерею Николаю Озолину, духовному отцу и наставнику

Часть первая

ΠΡΟΛΟΓΟΣ1

Глава первая

I

В воскресенье, как правило, не устраивали ни скачек, ни театральных представлений, однако (будь то самый обыкновенный или святой день) звонкие голоса базарных зазывал достигали притвора святой Софии. И если бы не запертые тяжелые бронзовые двери, то голоса эти поспорили бы и с дьяконскими басами, и с двумя патриаршими клиросами.

На улице Месе – недалеко от ведомства эпарха, что между форумом Константина и Августеоном – два юных кандидата на должность табуллярия пробирались сквозь толпы бездельного люда, копошащегося у торговых лавок.

Молодые люди жарко спорили. Григорий показывал в сторону базарной площади, а Леонид, качая головой, упрашивал его остаться, чтобы увидеть императора, выходящего из церкви.

– Да ты послушай! – уговаривал Григорий. – Как только пройдем артополий и халкопратию2, я покажу тебе место, о котором толкуют все, кому не безразличны девичьи ласки.

– Знаю я твои злачные закоулки, где ни одной достойной девушки! А строят из себя дочерей проконсулов! – Леонид украдкой поглядывал на царские врата, ожидая, что вот-вот оттуда выйдет василевс с многочисленной свитой.

Григорий вдруг остановился и громко расхохотался.

– Теперь мне все понятно! Ты думаешь, мы слишком молоды, и девушки, повидавшие многих мужчин, нам откажут! Ты думаешь: «Григорий затеял безрассудное дельце, и для смелости берет меня с собой»! А? Так ты думаешь?

– Что ты, Григорий! – стушевался Леонид. – Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Я просто хотел посмотреть на шествие Льва3, к тому же сегодня воскресенье…

Григорий не унимался: его смешили и по-детски надутые щеки Леонида, и вспыхнувший багрянец, и потупленный взгляд друга.

– Насмотришься еще на Льва, – Григорий решительно взял Леонида под руку, уводя его в сторону пекарней, пахнущих свежим силингнитисом4. – Да ты не бойся! И за воскресенье не переживай – жизнь только начинается. Успеешь и помолиться, и в рай попасть. На то она и молодость, чтобы по девкам таскаться! Я тебе больше скажу, любовь создана только для молодых! Ты видел когда-нибудь целующихся стариков? Поверь мне, такое зрелище не пожелаешь и нашему архитабуллярию, будь он неладен. Пойдем, пойдем! Смотри, что у нас с тобой есть!

Он достал из-за пояса кошелек, туго набитый многообещающим звоном.

Нехотя поддаваясь веселости и опытности друга, Леонид старался не отставать и не терять из виду коричневую эфестриду5 Григория.

Приятели проходили мимо зловещего Претория6. От одного его вида веяло сыростью и безысходностью. В тюремных застенках дожидались своей участи, главным образом, наипервейшие преступники государственного значения. Элита! Вершители заговоров и дворцовых переворотов, высшие сановники, в один день оказавшиеся на самом дне.

Однако приятелей в данный момент меньше всего заботило государственное устройство с его неминуемой изнанкой и затхлыми казематами.

Их молодость дышала свободой, морским воздухом. Перед их взорами простиралось будущее не чиновников, коими они в силу своего образования должны были стать. В мечтах они уносились к далеким землям, где не ступали еще ромейские калиги7.

Они были дерзки, вспыльчивы, но и доверчивы. Красавицы пользовались их наивностью, вытаскивая из кошелька Григория всё до последнего кератия8. Леонид, будучи из небогатой семьи, всякий раз отговаривал друга от верных и напрасных издержек, ведь нередко девушки, получив деньги, оставляли их ни с чем.

– Снова ты заладил, – увлекал его за собой Григорий, – «транжирим, проматываем»! Ну и что из того, что проматываем? Когда еще доведется? Неужто когда введешь в дом свой жену? Посмотрю я тогда на тебя – не то, что девушек, друга своего забудешь, из дома и на шаг не выйдешь!

«Куда ты, Леонид? – Григорий остановился, захлопал ресницами и заговорил фальцетом. – Почему так поздно? Не слишком ли ты часто выходишь без меня, дорогой? Ты же семейный человек, муж, отец, всеми уважаемый скряга, видный лысеющий крючконос, в конце концов – толстеющий зануда, мысли которого заняты налогами, скучнейшими отчетами и прочим общественным благом…»

– Замолчи, Григорий! – Леонид толкнул приятеля, и тот, обрадовавшись, вприпрыжку побежал вдоль мощеного тротуара.

– Догоняй! – закричал он на всю улицу, подзадоривая Леонида. – Эй, ты! Или тебя раньше старческих седин называть скупердяем? Скупердяй, скупердяй!!!

Уличные зеваки шарахались в стороны, некоторые даже крестились вслед скачущего кандидата.

– Да стой же ты, ненормальный! – смирившись, Леонид послушно плелся позади. – Твоя взяла. Ну, идем… Только если как в прошлый раз, когда нас и на порог не пустили – засмеяли да молодчиками обозвали, то учти, последний раз я в твоей свите.

– Хорошо ты сказал, Леонид, только то было в позапрошлый раз, а в прошлый я ходил без тебя – ух, и устал я в ту ночь! Едва под утро домой доковылял.

– Ладно, ладно… Долго еще?

II

Прислонившись к апельсиновому дереву, стояла девушка, одетая в дорогой пеплум из тонкого оксоса9. Прохожие оглядывались, некоторые подходили, но девушка, не заговаривая, отворачивалась, давая понять, что развлечений, подходящих их общественному положению, им стоит искать в других местах – на окраинах или в порту.

Гетеры! Простому ремесленнику о них можно было и не мечтать. Музы поэтов и скульпторов, утешительницы консулов и военачальников. Их сравнивали с богинями, художники писали их портреты, сильные мира сего одаривали их по-царски.

В отличие от уличных порни10, гетеры были образованы – свободно владели (помимо греческого) латинским языком, который в Константинополе уже мало кто понимал; умели не только писать и читать, но и отличать написанное правильно от неправильного. Сильны были в грамматике, определяли размер стихов, сочиняли сами, говорили остроумно и сладкоречиво. Знали математическую четверицу: астрономию, геометрию, музыку и арифметику. Играли на лире, кифаре. Занимались риторикой, философией: всё ли можно опровергнуть сведением к абсурдному, всё ли можно доказать? Как заведомо ложным, но убедительным тезисом противопоставить любую сумасбродную идею правде, чтобы ложь выглядела привлекательнее истины? Что такое покой? Сколько видов тождества, различия? Непрерывна ли цепь причин, простирается ли она в бесконечность? Как что-то возникает, если из ничего ничто не происходит?

Помимо знаний, гетеры умели по-настоящему ублажить мужчину. Не любого, а только того, которого они выбирали сами. На стенах мимариев11 вывешивались керамики12, на которых мужчины оставляли свои имена и имена желанных гетер. За утешительницами оставалось последнее слово: если они соглашались, то напротив имени воздыхателя ставили дату и время встречи.

Многие знатные константинопольцы добивались свиданий не ради плотских утех, но дабы получить совет, выслушать независимую критику, пополнить пробелы в образовании или просто поговорить.

Мог ли бедный Леонид, узнав к кому его привел Григорий, не пойти на попятную?

– Что ты? – растерялся он. – Ведь это сама Пульхерия! Она с нами и разговаривать не станет.

– Положись на меня! – Григорий поправил серебряную фибулу на эфестриде. – В конце концов, о чем с ней говорить? Не за разговорами же мы пришли. Ну, не дрейфь! А если она и прогонит нас, так что теперь – чужими быть на праздничном пире?

Будучи на приличном расстоянии от молоденькой, но уже довольно известной в городе гетеры, Леонид ощутил аромат. Ему показалось, что это утренний морской бриз или привратные цветники13, в один миг наполнившие город необычайным запахом. Розы, гвоздики, мята, цитрусовые. Можжевельник мешался с прохладой и свежестью, а в нежности, о которой минуту назад он и не подозревал, угадывался томительный настой спелых яблок14. Только потом, увидев ее оголенные локти и услышав бренчание спадающих с правой руки золотых браслетов, он понял, он увидел… С еще большей опаской он шел, пораженный, оглушенный и ослепленный, как некогда – Савл по дороге в Дамаск.

Леонид отстал от своего друга. Зардевшись и опустив глаза, он только слышал, как Григорий, запинаясь и не находя подходящих слов, обратился к девушке:

– Ради твоей красоты, не позволишь ли мне побеседовать о тебе с твоей служанкой? Я не скажу ей ничего, что останется скрыто от тебя, и не стану просить о бесплатной любви, а с радостью отблагодарю тебя не хуже первого казначея.

«О чем он толкует, – все не решаясь взглянуть, негодовал Леонид, – разве так надобно разговаривать с достойной из достойных?!»

– С моей служанкой, – нехотя отвечала она, – можешь разговаривать сколько угодно, но что тебе до меня? Разве для гетеры твоя молодость и неопытность не более, чем бурная река под навесным мостом?

Ее голос казался уставшим. Пульхерия не отвечала, она снисходила до ответа, как снисходят до подаяния, до печальной улыбки в сторону нищего. Она отвернулась. Григорий, постояв с минуту, но так, видимо, и не придумав, что бы добавить к сказанному, пожал плечами, вздохнул и уже собирался уходить, когда девушка, не поворачивая головы, спросила:

– А кто тот, кто пришел с тобой, но остался позади? Так же ли он глуп, как скромен? И как мне назвать его, чтобы он, наконец, посмотрел на меня?

– О, божественная! – Григорий снова озарился надеждой. – Это мой друг. Ты права, он скромен, однако в премудрости он преуспел больше, чем многие табуллярии. А звать ты его можешь «прекрасный друг Григория».

– Кто же этот Григорий, – звонко засмеялась Пульхерия, – не ты ли? Хитер! Ты заставил меня назвать твое имя! Что же… – Она подозвала служанку и что-то шепнула ей, та охотно кивнула, оценивающе посмотрев на друзей.

– Мы с моим приятелем всегда вместе, – Григорий цеплялся за тонкие нити благоволения девушки. – Чтобы позвать нас обоих, тебе достаточно знать имя одного из нас.

– Значит, – все еще смеясь, сказала Пульхерия, – если я захочу пожаловаться на вас преторианцам, то мне достаточно будет назвать имя одного из вас?

– О, коварная! – Григорий смотрел на нее с восхищением, ловя каждое ее слово.

– Сперва ты назвал меня божественной, а сейчас говоришь – коварная. Так какая все-таки я?

– Как дикого зверя, – речитативом, на манер уличных поэтов-риторов, начал декламировать Григорий, – ты загнала меня в клетку – не плеткой, но словом. Послушав медоточивые речи твои, я был побежден твоей божественной красотой, твоим языком коварным.

Пульхерия не останавливала его. Речитативы Григория казались ей остроумными. На ее лице безразличие сменилось вниманием. Тень апельсинового дерева закрывала от солнца плечи девушки, покрытые полупрозрачным оксосом. При каждом ее движении, ткань вздрагивала, словно была дыханием – ее дыханием!

– Что же, – сказала, наконец, Пульхерия, как бы намереваясь произнести суд, – я пойду в дом, а прекрасный друг Григория пусть поговорит обо мне с моей служанкой. Но если ты, Григорий, станешь перебивать его или говорить сам, то клянусь всеми святыми, никогда впредь даже не посмотрю в вашу сторону. Тогда наверняка, Григорий, я останусь для тебя коварной, а не божественной.

– Напротив, – решительно сказал он, – красноречие Леонида подобно речам великих ораторов. К тебе подошел я, а не он, чтобы заранее не открывать перед тобой набитые золотом сундуки. Теперь вижу, что ты не слишком разбираешься в людях, так опрометчиво и добровольно попав в заготовленные нами силки.

– Женская слабость – лишь видимость бессилия… – Пульхерия приоткрыла перед собой дверь, собираясь войти в дом. – Принеси мне эти сундуки и, обещаю, ни сокровище, ни принесший его носильщик не останутся без награды.

Девушка скрылась в прохладе дома. Со стороны базарных улиц долетали возгласы разносчиков и перекупщиков – словно молитвы, они плыли, растекаясь тягучим маслом. Где угодно, только не в Константинополе, они бы нарушили спокойствие и тихий быт горожан. Здесь застывшие в воздухе монотонные напевы хлебников, мальчишеские трели водоносов составляли особый дух города, неотделимый от привычного пейзажа.

Григорий смотрел на служанку. Леонид не решался заговорить. Все трое стояли в тени апельсинового дерева. Ничто в мире, казалось, не могло нарушить биения юных сердец и тихого полудня, наступавшего незаметно.

Глава вторая

I

После воскресной литургии в храме святой Софии царская процессия с длинным хвостом сановников, военных и городского охлоса торжественно направлялась в сторону церкви Двенадцати Апостолов, где василевса ждал патриарх Герман. Императора сопровождали Артавазд – стратиг фемы Армениак, с которым они бок о бок сражались в Анатолии; и верный слуга императора спарапет Висир15.

Ввиду важности встречи на подступах к церкви дьяконы и охрана начали оттеснять народ. В какой-то момент из окружения Льва выехала колесница василевса. Держащий вожжи был в точности похож на императора. Видя, что «государь» уезжает, толпа разделилась, и большая ее часть потянулась за двойником, а сам Лев остался под балдахином, укрывавшим от солнца высших сановников.

Обыкновенная воскресная процессия на этот раз была лишь поводом, чтобы не в Палатии16 и не в Софии – там, где их могли подслушать стены – встретиться с патриархом. Конечно, автократор мог написать Герману, но кто знает, не получило бы его послание огласки, распространения нежелательных слухов? Накануне василевс лишь предупредил Германа о своем визите. По такому случаю, патриарх служил литургию не в святой Софии, а в апостольском соборе, зная, что тайные царские посещения не могут предвещать ничего доброго.

Лев, Артавазд и Висир прошли во внутренний церковный двор. С внешней стороны храмовой стены доносились величания и многолетия в честь мчавшегося во дворец двойника. Лев кивнул головой на запертые ворота:

– Ишь, как горланят! – сказал он идущему с ним в ногу Висиру. – Настоящий-то василевс здесь, а они, подлецы, стараются, будто не догадываясь о подмене.

– Они по-другой не могут, – отозвался, коверкая греческие слова, армянин Артавазд. – Ты им приказывай многая лета Ипподрому с мимариями петь, так они стараться не хуже, чем на застолье или в алтарь.

Перед ними в два ряда выстроились патриаршие дьяконы, раскачивая тяжелые, вздрагивающие бубенцами кадила, набитые ладаном. Следуя придворному этикету ромеев, Лев остановился на постеленном заранее пурпурном орлеце17. Красные кампагии18 императора стояли на всевидящем двуглавом орле. Горбоносая птица, глядящая на запад и на восток, словно возносила помазанника над всем миром.

Торжественные парагадион и мандий, поверх которых надевался лорум19 из твердой многослойной парчи, блестели на солнце золотыми чеканными пластинками и драгоценными камнями. Одежда василевса сплошь была испещрена шитыми драпировками: ликами Христа, Богородицы, святых Конона Исаврийского20 и Льва Первого. На голове василевса красовалась стемма с четырьмя катасистами21 по бокам.

По правую руку от императора стоял безбородый Висир. В дни армянской войны он оказался слишком хитрым и независимым. Лев опасался этого любимца армии и возможного претендента на престол. Он приказал оскопить его. И так как опасность захвата власти Висиром больше не угрожала Сирийцу22, то он дал евнуху почетный титул спарапета, обширные земли, рабов; ежегодно одаривал его щедрой ругой23.

В Священном Палатии и во всем Константинополе Висира боялись. Про него говорили – «царева ищейка». Недовольных и неблагонадежных Висир арестовывал по личному усмотрению. Ночью, среди дня – людей забирали и отвозили в Преторий, откуда мало кому удавалось выбраться живым или не изувеченным. Еще Висира называли «стряпчий» из-за его умения так представить василевсу суть дела, что всегда или почти всегда «мудрое» решение оказывалось крахом для десятков и сотен невинно осужденных. Ангелиафоры24 работали под его началом, души не чая в своем кровавом спарапете.

Слева от императора неподвижно, будто вкопанный в землю, стоял Артавазд. Его черные, длинные, завитые на персидский манер волосы, густая до пояса борода и зоркий, пронизывающий взгляд выдавали человека сильного. Про него хотелось сказать: «Глыба», «Медведь». Что-то несокрушимое было в нем, могучее. На одну спифаму25 выше императора и Висира, он глядел на них, как глядят породистые поджарые скакуны на суетящихся под ногами коз, овец и прочую домашнюю живность.

Его предки не знали греческого языка. Он и сам едва справлялся с горловым армянским акцентом. Однако невладение аттическим диалектом нисколько не огорчало Артавазда.

В светской иерархии он надежно занимал третье место после Льва и Висира. Но оттого, что спарапет ходил в евнухах, он фактически был вторым.

Василевс прислушивался к его мнению со всей внимательностью, нередко называя Артавазда первым своим советником. От зависти Висир терял дар речи, сверкал на Артавазда исподлобья, в сердцах божась разделаться с ним когда-нибудь раз и навсегда.

Большие мандорлы с изображением трех животных и ангела украшали спекий26 армянского великана. Голова искусно закручена белым тюрбаном. Поверх темно-зеленого спекия сановник укутан был в бордовый сагион, украшенный от плеча до лодыжек золотыми растениями, райскими птицами и диковинными таблионами27, расшитыми шелковыми и золотыми нитями.

II

Патриарх Герман просил только об одном: чтобы в эти лихие времена Господь удержал людей в мире. Как он мечтал о том времени, когда Церковь, наконец, забудет о расколах и распрях, окажется достойной исповедуемого ею Христа!

Бессонные, молитвенные ночи, проведенные в посте и стоянии, долгие, счастливые годы священства и монашеских подвигов. Он соблюдал себя в молчании перед людьми и в непрестанном молении – перед Богом. Святитель, которого уже при жизни почитали за ангела земного, за человека небесного, имел великолепное светское и духовное образование, говорил и писал на нескольких языках, был человеком сведущим в церковном и профанном искусстве, обладал никогда не изменявшей ему интуицией, всегда пребывал в хорошем расположении духа, при этом был серьезен, вдумчив, умел слушать и никогда не помнил имени обидчиков.

Все ждали Германа, однако появление патриарха произошло как-то вдруг, отчего и император, и его сановники растерялись – будто в комнату, где играли и слишком шалили дети, внезапно вошел отец.

Первосвятитель (Герман был одет по-простому: светлый серый подризник, домашняя с вышитыми крестами епитрахиль, поручи на запястьях) благословил императора, а затем – бывших с ним.

– Отче святый, – сказал Лев, – мое желание встретиться с тобой продиктовано не прихотью, а тревогой за город и за всю империю. Ибо если наши действия окажутся запоздалыми, время антихриста может настать скорее положенного.

– Не нам определять то время, – Герман по быстрому, скользящему взгляду Льва хотел отгадать мысли и недосказанные слова василевса. Это оказалось проще, чем он полагал: подтянутый, высокого роста солдафон, коим был император, не умел скрывать душевные порывы и настроения. – Да и не ведаем мы, откуда он придет, антихрист-то: может с севера, может с юга, а может из моря к нам выйдет; от козлищ он будет или от верных овец…

– Прав ты, отче, – перебил Лев, – только как бы нам не остаться рабами неверными, не разглядевшими и не понявшими знамения?

– О каком знамении ты говоришь, василевс? Или не все явные знаки описаны святым Богословом?

– Не знаю, отче, не знаю… – Лев взял патриарха под локоть, увлекая его на задний двор.

– Смотри, – сказал Висир Артавазду, – патриарх вырядился, как деревенский иерей! Ничего святого в нем нет – василевс к нему с визитом приехал, а он юродствует, на жалость напрашивается, мол, «смирен в словах, еде и облачении». Как бы ни так! У самого подвалы ломятся от самой лучшей парчи и шелка! Боюсь, как бы святоша не одурачил государя.

Висир, Артавазд, а за ними и немногочисленная свита Германа, сохраняя положенное расстояние, неспешным шагом не отставали от василевса и патриарха.

– О внутренней опасности печешься ты или о внешней? – первым прервал молчание Герман.

– Скрывать больше нельзя, – засуетился император. – Маслама28 задумал недоброе! Ангелиафоры доложили… Скоро война будет!

Патриарх остановился.

– Маслама, – недоверчиво спросил он, – идет на Константинополь?

– Да! Да! – раздраженно бросил василевс, будто говоря: «Наконец, изволил-таки догадаться!».

– Что же ты пришел ко мне советоваться? – настороженно спросил патриарх, ожидая услышать худшее.

– На крепостных стенах, – Льва будто охватила горячка: больно сжимая патриарший локоть, василевс чеканил каждое слово, – не хватает людей. Стратиоты29, наемники, добровольцы – все будут задействованы в отражении противника! Я пришел за твоим войском.

Василевс украдкой посмотрел в глаза патриарха, но, встретив там непонятную ему глубину, стушевался:

– У тебя и так много монастырей, которые, кстати, налогов в казну не платят! Да еще и мужчины – здоровые и сильные. Они уходят от семей и от военной службы. Что ты на это скажешь?

Герман отвернулся, но не потому, что не выдержал блуждающих огоньков василевса: просто ему нужно было попросить дьяконисс, чтобы те распорядились перенести накрытый стол на задний двор.

– А-а, дьякониссы! Вот, еще и девушек заманиваешь! Как в Писании сказано? Муж да служит Богу, а жена – мужу. А они у тебя все небесного Владыку воспевают, как будто земному царю и служить не надо. А? Чего молчишь?

Мимо царя, патриарха и свиты дьякониссы пронесли ароматные блюда.

– Эх, стрекозы! – с жаром василевс проводил глазами девушек. – Вот где яблони, налитые соком!

– Оттого и молчу, василевс, – Герман поправил панагию, сбившуюся набок. – Не монашеское это дело – пиками да топорами воевать. Другое у нас оружие, невидимое против врага невидимого.

Царь нахмурился, помрачнел.

– Ты, отче, не спеши василевсу «нет» говорить. Подумай, с архимандритами-епископами своими посоветуйся. Но только так рассудите, чтобы Маслама, подойдя к стенам, на башнях увидел две тысячи твоих чернецов. И смотри, чтобы не с четками они там околачивались: броню и мечи им выдадут. Не хлюпиков избери – мужей сильных. Маслама, как увидит твоих чертей, пусть забудет собственное имя и поскорее назад, в Сирию свою, убегает!

– Прости, государь. Нечего мне думать и не с кем советоваться, – ответил Герман, приготовившись к царскому гневу.

Лев по натуре вообще не отличался мягкостью, а когда дело шло не так, как он задумал, василевс и вовсе выходил из себя – бранно кричал на уважаемых старцев, мог повелеть страже вести несогласных в Преторий или закалывать на месте. Тотчас же осиротевший пост занимался другим – тем, кто видел содеянное василевсом. Лев был уверен – приступая к своим новым обязанностям, такой чиновник навсегда запомнит то, с какой легкостью сместили его предшественника, а запомнив, будет служить со страхом и в полном повиновении.

– Мой конечный ответ «нет», – сказал патриарх. – Не подобает мне в царских палатах сидеть, тебе не подобает клобук носить, а монахам – кровь лить.

Пройдя на задний двор, они оказались перед щедрым хозяйским столом. Василевс, выпив кубок холодного вина, взял несколько спелых смокв. Он был уже готов отправить их в рот, но после слов святителя Лев сильно сжал кулак. Сквозь пальцы брызнул и полился густой сок вперемежку с мякотью и кожурой.