Табуллярий. Исторический роман

Октавия растерялась, будто ее застали за написанием любовного письма или за воровством.

– «А потом, – сказал он, – вернусь, чтобы заслужить и твое благоволение». Боже, Боже! – Служанка захныкала как пятилетняя девочка. – Никому меня не отдавай, прошу тебя! Я такая доверчивая, доверчивая… А знаешь, – она в нерешительности протянула Пульхерии кольцо, – возьми его, а когда комит снова придет, скажи этому чудовищу, что дактилион затерялся.

– Дурочка! Какая же ты глупая! – засмеялась Пульхерия, обняв подругу-служанку. – Я тебя никакому хищнику в лапы не отдам. Даже если вся их звериная стая будет требовать отпустить тебя. Никому! Отдам только прекрасному принцу, такому же наивному, как моя маленькая Октавия…

Пульхерия отстранилась, заметив перемену в лице служанки:

– Но пришла ты не за этим. Роман опутал тебя своим кольцом, а я – скучными расспросами. Вижу другое – свежий румянец на щеках твоих, а в глазах – разбросанные угли непогасшего костра. Скажи, кому посвящен твой девичий жар?

– Ты, госпожа, всегда такая внимательная. Ни одна тайна не скроется от глаз Пульхерии. Что ж… Не для себя я несу угли, – застенчиво произнесла Октавия. – На керамике прочитала я имя молодого табуллярия Леонида. Он просит встречи с тобой. Если по душе тебе будет огонь сей, возьми его.

– Не служанка – сестра моя! – Пульхерия снова, но с еще большей нежностью обняла и поцеловала Октавию. – Значит, застенчивый и нерасторопный мальчик, о котором Григорий сказал «сокровище», вернулся? Тогда я позволила ему говорить с тобой.

Глаза гетеры сделались большими, зрачки расширились. Вся она как-то выгнулась, распрямилась, стала похожа на кошку.

– Каков он? Расскажи о его уме, чтобы мне знать, как утешить табуллярия или как познать силу рук его. Прочитал ли он всего Аристотеля? И так ли он охотлив на слова, как на молчание? Среди шумной дубравы Григория мне так и не удалось распознать голос одиноких ветвей его товарища.

– Одним лишь словом, – собравшись с духом, начала Октавия, – он может заставить волноваться и самую стоячую воду. Даже молчание его наполненное, тогда как от болтовни других только уши закладывает и раскалывается голова. Аристотеля он, видно, читал, однако мне этого не поведал, хотя многие на его месте часами рассказывали бы о своих всесторонних познаниях. Похоже, Григорий был не прав, называя его сокровищем… – Служанка сделала нарочную остановку, видя, как растет любопытство в глазах Пульхерии. – Григорий недооценивает своего друга, а может и вовсе не знает его. Леонид сам не догадывается, насколько ярко блестит сокрытое в нем богатство, отчего, кстати, блеск становится только ярче. И то, что свое имя он поставил на керамике, говорит… Прости, госпожа!.. – Октавия низко склонила голову. – Это говорит о его благосклонности к тебе… а не наоборот.

Гетера, как ни старалась, не могла скрыть свое возмущение:

– Еще не успели высохнуть слезы, как моя маленькая девочка снова думает, что кто-то из мужчин может быть идеалом, – сказала она с иронией, хотя во всем виде ее угадывалось иное – любопытство, желание как можно скорее выведать. – На какой же день он просит встречи со мной? Надеюсь, не на завтра – хочется пройтись по набережным, развеяться и отдохнуть.

– Нет, госпожа, – с готовностью ответила Октавия, – не на завтра. Леонид ищет встречи с тобой сегодня!

– Сегодня?! – на этот раз растерялась Пульхерия. – Как?! Или он думает, что я уличная порни и что ко мне можно прийти, когда вздумается?

– Не сердись, госпожа! – Октавия потупила взгляд. – Это я виновата, ведь я увидела керамик только теперь. В следующий раз я буду расторопнее.

Служанка приготовилась выслушать от госпожи праведный гнев и понести наказание. Однако от прежней грозы в голосе гетеры не осталось и следа.

– Ну что ж! Сегодня так сегодня, – согласилась она – мягко и с прежним азартом. – Только пусть придет после вечерних ванн. А теперь мне бы хотелось побыть одной.

Гетера лукаво улыбнулась. Поправила непослушный локон, подошла к низкому столику, на котором стоял серебряный кувшин с холодной проточной водой. Налила в стеклянный кратир91. Большими слышными глотками выпила, налила еще и еще, и только после четвертого раза оставила кратир пустым. Поравнялась с лестницей. Грациозно, а не как давеча – выжидающе и как-то испуганно, поднялась в свои покои.

«То бедный ягненок, то хитрая бестия» – Октавия не отпускала образ хозяйки. До ее слуха донеслось журчание фонтана. Помяв и покрутив в руках меловой камень, служанка нехотя переступила порог. Словно идя по обгоревшим, еще не остывшим головешкам, она шла через сад к глиняной доске, чтобы оставить на ней благоволение своей госпожи.

Глава девятая

I

– По особому распоряжению святейшего патриарха Германа! – Отрапортовал возница зычным молодецким баском, отчего епископ Константин Наколейский проснулся.

В казенной епархиальной коляске он полусидел-полулежал. Долгая дорога совсем разморила его. Он постоянно и напряженно о чем-то думал (к концу путешествия широкий лоб его походил на спущенные меха органа), даже когда веки наливались тяжестью и однообразностью малоазийских пейзажей, когда в ушах скрипело несмазанными рессорами и цокало непрерывным, дробным галопом.

– Константинополь! Приехали! – заерзал епископ, поправляя смятую за два дня пути широкую, просторную рясу. Хотя Константин и был рослым и довольно плотным мужчиной, в этой рясе запросто могли бы поместиться несколько таких, как он.

Сквозь занавеску просматривались силуэты привратника и возницы.

– В городе, – сухо и грубо отвечал ангелиафор, – военное положение. Без сопроводительной грамоты приказ никого не впускать и не выпускать.

«Военное положение!» – епископ с видимым недовольством открыл походную сокровищницу, замаскированную под подставку для ног. Среди драгоценных подарков и пожертвований лежал нужный документ.

Из оконного проема повозки показалась епископская рука с грамотой, запечатанной патриаршим моливдовулом. Возница мигом соскочил с дрог и жадными губами, будто обезвоженным ртом – к источнику, припал к Константиновой руке, бережно взяв разрешение.

– Вот, – удовлетворенно сказал он, однако солдат, увидев свинцовую печать патриарха, даже не стал прочитывать содержимое грамоты. Развернулся и пошел открывать пограничную стрелу.

Константин продолжал о чем-то непрестанно думать, когда дернули и понесли лошади, сорвав повозку с места.

Повозка остановилась у главного входа в святую Софию.

Константин Наколейский не раз входил в эти ворота, сопровождая и патриарха, и самого императора. Торжественные литургии, день основания города, недавнее венчание на царство…

Монахи, чуть заприметив широченную рясу, еще издали приветствовали собрата. Другие прихожане или обходили стороной, или норовили припасть к руке.

«Из какой фемы этот епископ?»

«Приезжий!»

«Сегодня приезжий, а завтра на Германов орлец станет» – то и дело слышалось со всех сторон.

В главном храме всей восточной империи епископ чувствовал себя неуютно. Под сводами гигантских куполов-полусфер он терялся: предметы, люди, и он сам оказывались уменьшенными в десятки раз. До входа в церковь все оставалось на своих местах, каждый соответствовал своему положению в обществе, рост одного превосходил другого, этот был толще, тот – уродливее или краше. Но каждый раз, когда Константин переступал порог Божественной Премудрости, все эти различия куда-то исчезали. В просторной храмовой пустоте он словно оставался без одежды – наг. Ему казалось, каждый мог заглянуть в его душу, открыть самое сокровенное. И если бы не «служебная необходимость», ему бы в жизни не пришло в голову проделать такое путешествие – опасное и утомительное, оставив Малую Азию с любимой паствой, чтобы оказаться здесь, под сводами человеческого гения, где небесное растет, а земное умаляется.

«Нет! – говорил он себе. – Куда проще стоять на амвоне небольшой домашней церковки, не видя перед собой ни гигантов, ни лилипутов – одно лишь тихое и смиренное житие во всяком благочестии и чистоте».

Константину предстояло самое сложное – конечно, патриарх был извещен о его приезде и важности дела, однако встречу предполагалось назначить уже по приезде епископа. Порой, чтобы добиться желаемой аудиенции, люди дожидались своей очереди долгие месяцы, а некоторые и по целому году задерживались в Константинополе.

«Военное положение… – вспомнил он слова ангелиафора, направляясь к алтарной части. – Снова скажут „занят патриарх, а когда освободится неизвестно“ или „святейшего в городе нет, уехал еще в прошлом месяце“. И ничего ты не сделаешь… Ходить придется на их языческий, прости меня, Господи, Ипподром, вскакивая со скамеек вместе с димами92 при каждом удачном повороте колесницы…»

Недовольно и как-то рассеянно Константин раздавал благословения.

«Если в городе военное положение, то патриарху, как истинному пастырю, не подобает отлучаться… Вздор и несуразицы – „подобает, не подобает!“ – уедет и все, а даже если и не уедет, а просто принять не захочет… Сиди, дожидайся милостивого приглашения…»

– Преосвященнейший Константин! – кто-то окликнул его из толпы. – Владыка, благослови!

Расталкивая впереди стоящих, к епископу пробирался, энергично орудуя локтями, монах средних лет.

«Вот так удача! – обрадовался Константин. – Дело-то, пожалуй, обернется быстрее, чем я думал».

Монах поравнялся с епископом, пожирая его глазами. Застывшим глуповатым выражением он походил на испуганную белку или сурка.

– А, это ты… – Константин, еще среди толпы узнав в сутуловатой тени патриаршего келейника Анастасия, словно только теперь заметил его.

– Я, – охотно соглашался тот, – конечно я. Кому еще быть? Как говорится, министры (он не хотел говорить «императоры») с патриархами уйдут, а конюхи и синкеллы93 останутся.

– Ну, тогда, – рассмеялся Константин, – оставлю вас с моим возницей… а мне нужно найти святейшего.

Глупая ухмылка на лице патриаршего келейника стала еще глупее и нелепее.

«О чем можно с ним говорить?» – подумал епископ. – «Вытереть о него ноги, но прежде…»

– Узнаю Константинополь, – епископ взял синкелла под руку, – чувства юмора вам, столичным, не достает настолько, что вы готовы смеяться со всякого пустяка.

Анастасий поспешал за епископом, напряженно размышляя, льстит ему владыка или гневается на него.

– Два года Герман патриарх, – продолжал Константин, – а всё не замечает, что смеются над ним совсем не из-за пустяков. Епископы, – он слегка поклонился в сторону проходящего рядом армянского владыки-халкидонита, – зачастую весьма почтенные старцы – так долго дожидаются аудиенции с ним!

– Просто они не знают, – заговорщицким шепотом произнес Анастасий, – что сейчас святейшего в городе нет.

«Так я и думал!» – в воображении Константина пронеслись долгие недели ожидания, епархиальная гостиница рядом с библиотекой Великой Церкви, предстоящая духота летнего города, шум, толкотня, Ипподром…

– Но тебе не стоит беспокоиться, – снова заерзал келейник, непроизвольно поглаживая лоск шелкового епископского рукава. – Ты отобедаешь, а потом я сопровожу тебя в Платаниум94.

– Даже не знаю, – засомневался Константин, – примет ли меня святейший – вот так, прямо с дороги. Что называется – и пыли с каблуков не успел отрясти, как за званый стол норовит.

– Так-то оно так… – потупил взгляд синкелл. – То, что ты говоришь, конечно, верно. Только обычаи те заведены для других, чтобы, – захихикал он, – не докучали визитами.

– Чем же я лучше или хуже других? – испытующе посмотрел на него епископ. – Небось, имеется на меня особое распоряженьице, а тебя научили высмотреть и ласковым словом заманить епископа к святейшему?

– Нет, владыка! Никаких распоряжений по твоей части на меня не возлагалось. Можешь не верить, но в Софии я оказался совсем по другим делам, а встрече с тобой обрадовался искренне.

Константин даже прищурился, чтобы получше рассмотреть синкелла.

– Позволь тогда спросить, откуда сия искренность? Или мы с тобой в одной купели крещены были?

– Купель-то повсюду одна, – уклончиво отвечал Анастасий. – Да только вере потом учим по-разному.

Епископ нахмурил брови: «Откуда тебе про иконы известно? Не написал ли достопочтимый Иоанн какое донесение на меня, грешного? Так вот почему святейший к себе позвал!.. Да, если этот прощелыга Анастасий о том в открытую разбалтывает, то, видно, всем уже известно. Судишь, значит, раньше суда произнесенного! Ну, что же, веди в судилище – стало быть, всё уже до моего приезда решили».

– Осудил! Осудил я! – словно распознав мысли епископа, затараторил Анастасий. – Каюсь, ибо осудил! Да как же можно не осудить тех, владыка, кто неправедно поклоняется идолам, писанным рукой человека?

«Постой, постой, что-то я тебя не пойму» – подумал Константин.

– Прости, владыка, мне надо было сперва-наперво тебе обо всем растолковать, а уж потом в ноги кидаться! – юлил Анастасий. – Месяц тому от митрополита твоего Иоанна Синнадского поверенный его аколуф95 Тарасий привез письмо на имя Германа. Сказал передать лично в патриаршие руки. Я, как водится, раскланялся и убедил посыльного, что фригидарий96, холодные соки и фрукты освежат его и снимут усталость. Мне не терпелось избавиться от него, ибо я заметил неладное: тайная митрополичья грамота! Империя на грани войны с неверными, а тут – тайная корреспонденция! Но уверяю тебя, прочитав письмо, я ничем не преступил свои скромные послушания, ибо в них среди прочего входит и просмотр патриаршей почты. Зная это, Тарасий удалился в приготовленный фригидарий… Скажу тебе правду – то, что я прочитал, было выше всех моих ожиданий.

Анастасий огляделся, ухмыльнулся, потом снова огляделся и, будто ему было стыдно или неудобно, чуть запинаясь, сказал:

– Митрополит Иоанн рассказывает, владыка, о твоих суждениях и высказываниях по поводу…

«Крыса! Хочешь, чтобы я открылся тебе. Вор подосланный! Слова от меня не услышишь!»

– …по поводу изображений… церковных…

Анастасий мямлил нечленораздельное про образы Христа, Богородицы и святых. Поминутно оглядывался, всем своим видом давая понять, что он переживает за каждое произнесенное слово.

– Да не дрожи ты так! – тяжелой ладонью Константин хлопнул его по плечу. Анастасий согнулся, скривился в страдальческой ужимке. – Не ты же грамоту писал, не тебе и в ответе быть. А если толком сказать не можешь, то сопроводи меня в Платаниум, а конюха моего определи на какой-нибудь постоялый двор.

Константин собрался уходить, однако Анастасий со вздохами и поминутным: «Господи, помилуй» обеспокоенно засуетился вокруг епископа.

– Что еще? – недовольно буркнул тот.

– Владыка святой…

– Один Бог свят. Что тебе, говори!

– Я бы осмелился просить тебя о том, чтобы беседа наша, когда вы со святейшим говорить будете…

– Да иди ты к бесу! Вот как выйдешь из храма, так к нему и иди. Нет, сначала отведи меня в Платаниум, а потом – к бесу.

Константин спускался по лестнице. Из-под черного шелка рясы то и дело мелькали кожаные ремешки дорожных калиг. Анастасий с минуту смотрел, задумавшись, на широкую спину епископа, а потом, словно опомнившись, с прежней юркостью поспешил подхватить его под руку.

– В Платаниуме будем уже к вечерне, если, конечно, на Месе заторов не будет… можно и в объезд… тогда, боюсь, к вечерне не поспеем…» – доносилась резвая, на все и со всем согласная флейта синкелла, но тут же ее перебивала зычная труба Константина:

– Вот так история: сначала к святейшему, а потом – к бесу!

II

В опустевшем триклинии девятнадцати акувитов97 Артавазд пудовыми гирями вышагивал от одного стола к другому, диктуя новому императорскому табуллярию послание василевса, направленное всему мужскому населению города, способному держать в руках оружие:

– …явиться на рекрутские пунктам в кратчайший сроков – не ранее окончаний Светлая седмица. Каждому уклонившийся от несения воинского повинности назначаться штраф – пять номисм в одной луну. Первые десять тысячов мобилизованных есть обеспеченные паноплией. Также они есть поставленные на казенный продовольствие и есть получать заработная плата в размер одна четвертая номисмы в сутку.

– А как быть с одиннадцатым мая98? – осмелился спросить Леонид, на ходу превращая незнание греческого языка главнокомандующего в четкий документальный слог.

Артавазд взглянул на него по-орлиному – бешено и свысока.

– О том не заботишься! Василевс лучше знать.

Из незакрытых витражных окон доносились залпы – не военного набата – охлоса. Они еще ничего не знали о наступлении на город армии Масламы. Народ, который должен был взвалить на себя защиту Константинополя, задабривали бесплатной раздачей хлеба и гонками колесниц, организованными по случаю зачатия долгожданного наследника.

С тревогой думал Леонид о матери. Сейчас он даже не мог предположить, каким будет завтрашний день. Спокойную жизнь, текущую своим чередом, вдруг сменила непредсказуемость грядущих событий.

«Уехать! К хазарам, да хоть в горные ущелья на родину Артавазда. Сберечь мать…» Но тут же мысли внушали другое: «Предупредить Григория, спасти Пульхерию. Все в моих руках…»

– Все в руках Бога, – словно подсмотрев в прозрачный колодец Леонидовых мыслей, сказал Артавазд. – Есть воля Бога, мы отстоять город, а нет – умереть или сдаться на вражья милость!

III

– Расступись! Расступись!!!

Коляска острым лезвием врезалась в разлитое, размякшее масло толпы.

Люди шарахались, рассыпались в стороны. Возница направо-налево щедро раздаривал хлесткие удары кожаных вожжей. Тьмы голубей взмывали над головами, лихорадочно и вразнобой рукоплеская ржущим и фыркающим вороным.

Все чаще коляска останавливалась: ни удары кнутом, ни крики возницы не могли убедить народ расступиться. Анастасий поначалу нервничал, не находя себе места, ворчал на извозчика, зачем-то оправдывался перед Константином, мол, дай только проехать этот кошмар, а там полегче пойдет. Но увидев безразличие епископа, успокоился, изредка взглядывая за занавеску, вздыхая. Константин машинально перебирал плетеные монашеские четки и каждый раз, когда слышал очередные раскаты смеха или ругани охлоса, спешащего к Ипподрому, непрестанной молитвой твердил про себя: «Язычество! Крещенное язычество!».

С Анастасием епископ Наколейский поначалу вел себя осторожно, взвешивая каждое слово: «С этаким прохвостом надо держаться настороже! – уверял он себя. – Посчитаешь его своим, выскажешь что-нибудь этакое, а назавтра уже все патриаршее подворье знать будет, какого цвета у тебя параман99». В конце концов, Константин перестал замечать Германова келейника: «Крыса она и есть крыса – наверное, в секретари только такие и годятся».

Анастасий будто все порывался что-то сказать – мысленно подбирал слова, ждал подходящего момента.

– Ну! – как бы нехотя, от съедавшей его скуки зевнул Константин. – Чего ты там темнишь? Давай начистоту, сумеречная твоя душа! Или не под одним с тобой клобуком ходим?

– Твоя правда, – обрадовался Анастасий, – твоя истинная правда. Такая правда, что кроме архипастыря другой бы ее и высказать не сумел.

– Не петляй, змеиное твое нутро!

Анастасий склонил голову, как перед неразборчивой нитью мойры100 или перед отцом-игуменом.

– Только выслушай меня… как на исповеди. Понимаешь? – патриарший келейник заглянул в глаза Наколейскому епископу и, увидев там располагающий, хоть и непонимающий огонек, решил довериться. – Прошу тебя, владыка, никому не выдавать того, в чем я тебе сейчас откроюсь.

– Можешь не беспокоиться, Анастасий, говори, как на духу, – как можно рассеяннее произнес Константин. «Или он опытный игрок, которому и мне, старому черту, удалось напустить пыли в глаза, или – безмозглая наседка, по какой-то счастливой случайности попавшая в круг патриаршей кормушки».

– Святейший Герман вызвал тебя после того, как получил послание от преосвященного Иоанна, – не поднимая глаз, начал Анастасий. – Я тебе уже давеча рассказывал, что это письмо, как поверенный патриарха, я вскрыл и прочитал прежде его святейшества… Владыка, если это действительно то, чему ты учишь свою пасомую паству… – Анастасий запнулся: внутреннее волнение переполняло его, не давая договорить. – В тот момент, когда я прочитал о твоем учении, я понял, что это и есть – впервые за столько веков нашей святой Церкви – исповедание веры правой! Тогда я весь содрогнулся: есть, значит, истинные пастыри Христовы!.. Поедем, владыка, но не на суд к Герману, а за веру постоять – веру, очищенную от идольского служения и слепого поклонения бездушным иконам! А если и на суд приведет нас Господь, то вместе пойдем.

«Так и есть, – размышлял Константин, – собака Иоанн поклепы на меня шлет святейшему!.. Но этот… – он посмотрел на склоненную лысеющую макушку Анастасия. – Или он подослан, чтобы еще больше выведать, или… Надо до времени держаться стороной и с патриархом вести себя поосторожней. Благодарю тебя, Анастасий-олух – не будет для меня новостью никакое обвинение. – Константинополь, Константинополь! Здесь даже невинные уши уличного попрошайки могут оказаться ушами, прикрытыми патриаршим клобуком».

Константин (как будто речь шла вовсе не о нем) поблагодарил Анастасия за участие, но попросил быть немного сдержанней в своих высказываниях.

Глава десятая

I

Епископа Наколейского Константина в городе больше ничто не задерживало.

Сразу после беседы со святейшим он удалился в отведенную для него гостиничную комнату. Переночевал, еще с вечера распорядившись, чтобы утром запряженная коляска ждала его у выхода из патриаршего подворья.

С улицы Месы коляска, обогнув крепость Кикловион, выехала из Малых ворот и скоро понеслась вдоль сухопутных стен города, чтобы уже за несколькими поворотами исчезнуть из поля зрения недремлющих ангелиафоров.

Солнце взошло над Стеноном, и постепенно утренняя прохлада, смешанная с солеными порывами с моря, стала пропитываться дневным загородным зноем.

Константин, просунув голову в крошечное окошко, крикнул на ходу вознице, чтобы тот остановился у первого постоялого двора.

В капилее, кроме самой хозяйки и пары мальчиков-прислужников, никого не было, чему епископ был бесконечно рад. Хозяйка короткими шажками просеменила к Константину и, приняв благословение, стала ухаживать за гостем. Принесла тазик с водой, влажным полотенцем отерла ему ноги, после чего усадила епископа в широченное кресло, со всех сторон подоткнув небольшими подушками.

Тут же на небольшом железном столе появились холодные закуски, фрукты, свежевыжатые соки, красное анатолийское и продолговатая бутыль с водой, чтобы владыка мог сам разбавлять вино в нужных ему пропорциях.

Константин поставил рядом с собой походную сокровищницу – возничему он не мог доверить документы епархиальной важности и деньги (в Константинополе епископ пробыл всего два дня, поэтому номисмы оставались нетронутыми), взятые им на дорожные издержки.

Подумав о деньгах и о том, что скоро вернется в свою родную Наколею («Подальше бы от столицы!»), Константин вдруг замер: перестал жевать, рука его медленно поставила кубок на край стола.

– Черт меня свел с этим Иоанном! Следит он за мной, что ли? Соглядатаев своих подсылает? Иначе откуда ему известен каждый мой шаг!? И все ведь записывает аккуратно и – нарочным – прямо в Константинополь. Молодец! Стукачества в среде епископской еще никто не отменял!

Константин достал из походной сокровищницы послание Германа, с мгновение подумал, после чего сорвал патриарший моливдовул, развернув свиток. Пробежал глазами несколько строк, в которых – по правилам этикета официальной переписки – не могло содержаться ничего значимого: общие фразы о том, что он – Константин – должен «оказывать всякое почтение» Иоанну и впредь относиться к нему, как к старшему, то есть, если перевести на обычный язык – подчиниться воле и авторитету епископа города Синнады.

Дальше патриарх призывал Константина «не увлекаться своим разумом» и следовать полученным при личной встрече наставлениям:

…не желай причинить соблазна народу, неопытному в коварстве, помня страшный суд Господень, который угрожает и соблазняющим одного из малых. Знай также и то, что до тех пор, пока ты не отдашь нашего послания боголюбезному своему митрополиту, до тех пор, по власти святой и единосущной Троицы, не имеешь права совершать какое бы то ни было священное служение…101

– Черт, черт, черт! – ругался Константин, комкая патриаршую грамоту. – Надел куколь и полагает, что Бог говорит его устами! Как бы ни так! Заблуждаешься, святой отец! Вы все заблуждаетесь! Вы еретики – не я! Вы все! Мерзость в домах ваших, мерзость и запустение! Господи, – он остановился, затаил дыхание, готовясь произнести клятву, – помоги мне искоренить из Церкви Твоей нечестие! Наставь меня!