Фара. Путь вожака

После завтрака все разошлись по своим делам. Павел и Коля отправились в сарай чинить инструменты, их голоса, приглушенные шумом дождя, и глухой стук молотка доносились сквозь стены, как отзвуки другой, трудовой жизни. Лев засел за учет припасов, разложив перед собой блокноты, испещренные его корявым почерком, и калькулятор – его верного электронного счетовода. Его лицо было серьезным и сосредоточенным, будто он решал сложнейшую математическую задачу – он тщательно, скрупулезно подсчитывал, на сколько месяцев хватит запасов при текущем расходе, пытаясь выведать у цифр секрет их будущего.

Настя и Ольга устроились в углу зала с вязанием. Настя, с трудом управляясь со спицами, училась вязать маленькие, почти кукольные носочки для будущего ребенка, ее движения были еще неуверенными, но упорными, полными надежды. Ольга помогала ей, ее опытные пальцы ловко поправляли слетевшие петли, и их тихий, доверительный разговор о детях, о домашних хлопотах, о мелочах создавал особую, умиротворяющую атмосферу, островок женственности и покоя.

Алиса и Ника снова заперлись в лаборатории. После вчерашнего открытия они с новой, лихорадочной энергией принялись за работу, словно гонимые ветром. Теперь их цель была четкой, как контур на чертеже – найти способ изучать Зоны, не приближаясь к их смертоносным ядрам, не подставляя под удар ни себя, ни того, кто ради науки готов был шагнуть в самое пекло. Они просматривали архивы, оставленные Салемом, листая электронные страницы, искали любые зацепки, любые намеки, которые могли бы стать нитью Ариадны в этом лабиринте.

«Смотри, – сказала Алиса, показывая сестре распечатку, испещренную графиками. – Здесь есть запись о слабом электромагнитном излучении вокруг Зон, своего рода эхо их работы. Может, мы могли бы создать детектор, который улавливал бы эти сигналы на расстоянии? Словно стетоскоп, чтобы слушать сердцебиение зон».

Ника внимательно изучила данные, ее взгляд скользил по цифрам и кривым. «Это возможно. Теоретически. Но нам понадобятся компоненты, которых у нас нет. Специальные конденсаторы, усилители… Придется ждать следующего каравана…».

Мысль о Салеме, о его лихорадочно блестящих глазах при виде их открытия, снова заставила их замолчать, повиснув в воздухе тяжелым облаком. Они знали, что рано или поздно им придется поделиться с ним своими открытиями, что тайна не может быть вечной. Но пока что каждая дополнительная неделя, каждый день исследований давал им больше уверенности в своих силах, больше данных, которые, возможно, однажды позволят обуздать эту опасную истину.

К вечеру дождь постепенно стих, исчерпав свою ярость, и оставил после себя чистый, промытый, хрустальный воздух, в котором каждое дерево, каждая травинка дышали свежестью. На небе, как робкие звездочки-первопроходцы, появились первые, самые яркие светила, а из-за рваных, уходящих туч выглянула бледная, умытая луна. В «Фаре» зажгли лампы, и дом снова наполнился теплым, живым, масляным светом, отбрасывающим на стены уютные, пляшущие тени.

После ужина все собрались в зале. Лев снова включил мультфильмы, и Аня с Ваней устроились перед телевизором, как и вчера. Но сегодня к ним присоединились и взрослые, потянутые магнитом этого простого, детского счастья. Даже серьезный, всегда собранный Павел с невольным интересом наблюдал за приключениями мультяшных героев, а на его суровом, обветренном лице периодически появлялась редкая, светлая улыбка, сметающая с него все следы усталости и забот.

Ника наблюдала за этой сценой, за этими лицами, озаренными мерцанием экрана, и чувствовала, как в груди теплеет и разливается странное, щемящее чувство, похожее на любовь и боль одновременно. Несмотря на все опасности, невзгоды и тени будущего, здесь, в этом доме, сохранилось нечто важное, хрупкое и бесценное – способность радоваться простым вещам, поддерживать друг друга, как растения в густом лесу, и верить, пусть и беззвучно, в лучшее завтра.

Перед сном она зашла в лабораторию, чтобы проверить Рею. Собака спала, ее дыхание было ровным и спокойным, а огромный живот мерно поднимался и опускался. Ника поправила сбившееся одеяло, натянув его на мощный бок, и постояла рядом, глядя на нее, на это немое чудо будущей жизни.

«Спи спокойно, девочка, – прошептала она, и ее голос прозвучал как заклинание, оберег. – Завтра будет новый день. И каким бы он ни был, мы встретим его вместе».

Вернувшись в комнату, она увидела, что Алиса уже спит, ее дыхание было глубоким и ровным. Ника тихо легла рядом, стараясь не скрипеть пружинами, и закрыла глаза. За окном снова зашумел ветер, гоняя по крыше последние капли дождя, но теперь этот звук казался ей не угрожающим, а убаюкивающим, колыбельной, что пел им старый, безумный мир.

Глава 12

Книга 2. Глава 12. Лихорадка и рождение

В Бухте царила ночная тишина, густая и тягучая, как смола. Ее нарушал лишь мерный, похожий на астматическое дыхание великана, гул дизельного генератора и редкие, отмеряющие время шаги патруля, чьи тени, длинные и уродливые, скользили по мокрому асфальту. Салем вернулся с вылазки позже всех, его ботинки, будто корни растения, были облеплены слоем липкой, отдающей гнилью грязи, а камуфляж пропах горьким дымом и чем-то едким, металлическим, словно кровь. Задание в узле связи было выполнено – ценой невероятного, до дна истощающего душу напряжения сил. Зона «Гремящие Ступени», которую они картографировали, проявила себя неожиданной, коварной агрессией, и едва не похоронила под обломками рухнувшей антенны Лёню, этого вечного юнца с испуганными глазами. Салем вытащил его, почти теряя сознание от резонансной боли, что впивалась в кости, как стальные щупальца, буквально вгрызаясь в позвонки.

В своей квартире он с трудом, пальцами, не слушавшимися приказов мозга, отстегнул разгрузочный жилет. Тот с глухим, похоронным стуком упал на пол, словно сброшенная с плеч тяжелая ноша. Руки предательски дрожали, мелкой дрожью осинового листа, а в висках, отдаваясь эхом в черепе, стучал навязчивый, неумолимый метроном – отголосок тех самых «Ступеней», что теперь отбивали такт его гибели. Все тело пылало, спина, будто была залита раскаленным, пульсирующим свинцом. «Просто переутомление, – упрямо убеждал он себя, с трудом переводя дыхание. – Выспаться. Просто нужно выспаться, и пелена спадет». Мысль о том, чтобы доползти до душа и смыть с себя въевшуюся грязь и этот липкий, невидимый налет казалась подвигом, равным штурму очередной зоны. Он, не раздеваясь, рухнул на прохладные, девственные простыни и мгновенно провалился в бездну тяжелого, беспросветного, как угольная шахта, сна.

Сон был иным, чужим. Он не плыл в привычном, туманном океане подсознания, а стоял, затерянный, в абсолютной, всепоглощающей пустоте космоса без звезд. Не было ни света, ни тьмы, ни верха, ни низа – лишь леденящее душу ощущение полного, безраздельного одиночества во Вселенной, затерянной песчинки на берегу вечности. И вдруг из этой бездны небытия на него уставился Взгляд. Тот самый омут, который он когда-то чувствовал в час суморочи в лесу и давно, как ему казалось, вытеснил в дальние, запечатанные уголки памяти. «Нечто». Оно не имело формы, но присутствовало всей гнетущей тяжестью вселенского безразличия и пристального, неумолимого, как тиски, любопытства.

Ты наращиваешь связи, маленькая ветвь на древнем древе, – прозвучало в его сознании, подобно скрежету гигантских ледяных глыб, движущихся в глубине ледника. Ты впускаешь в себя мир. Ты становишься проводником. Антенной, что ловит шепот умирающих светил. Но мир болен, Салем. Его раны зияют, как кратеры на лике луны, а кровь – это яд Зон, отравляющий все живое. Ты станешь его частью. Или его лекарством? Выбор – иллюзия. Есть лишь путь.

Салем попытался крикнуть, возразить, но не смог издать ни звука; его голос застрял в горле, словно камень. Он чувствовал, как его «я», его разум, выстроенный на логике, контроле и железной воле, начинает расслаиваться, как старое, трухлявое дерево под натиском урагана. Воспоминания, знания, страхи, тактильные ощущения – все смешалось в хаотичный, оглушительный вихрь, который рвал и метал его душу. Он видел карту Зон не как чертеж на бумаге, а как живую, пульсирующую кровавыми прожилками паутину, наброшенную поверх реальности, удушающую ее в своих объятиях. Он чувствовал их пульсацию, как собственное сердцебиение – неровное, прерывистое. Пронзительный холод «Морозных Игл» обжигал ему легкие, давящая, каменная тяжесть «Тяжелого Перевала» вдавливала его в землю, а скрежет «Гремящих Ступеней» звенел в ушах, угрожая разорвать барабанные перепонки и пролиться кровью на холодный пол.

Это было невыносимо. Его сознание, его последний оплот, трещало по швам, осыпаясь, как глиняный кувшин. Он пытался собрать себя по кусочкам, как сложный, тысячефигурный пазл, но части не подходили друг к другу, их грани были сломаны, края обожжены. Что-то новое, чужеродное, могучее и безжалостное, входило в него, ломая и перестраивая изнутри, выжигая привычные схемы и прокладывая новые, неведомые, извилистые нейронные тропы, по которым уже бежали тени забытых миров.

В ту же ночь, в «Фаре», Алису разбудил тихий, беспокойный звук. Не лай, не вой, а жалобный, почти детский скулеж, полный неизвестности и напряженного ожидания, словно сама ночь стонала от предчувствия. Он доносился из-под стола лаборатории. Там, на лежбище из старых, пропахших домом и лаской одеял, устроилась Рея.

«Девочка? Что ты, родная?» – прошептала Алиса, спускаясь с кровати, сердце ее забилось тревожным перепелом, предвещающим бурю.

Ника, спавшая рядом, не проснулась, утонув в глубоком, лечебном сне, который лепил из ее лица безмятежную маску невинности. Алиса накинула халат, и на цыпочках, крадучись, как тень, вышла в коридор, где темнота была гуще и таинственней. Рея лежала на боку, ее живот, и без того огромный последние дни, напрягся и стал похож на тугой, живой барабан, готовый лопнуть от внутреннего напора. Глаза собаки были широко открыты, и в их темной, умной глубине читался немой вопрос и тень первобытного страха перед таинством, что ей предстояло совершить. Она коротко, сдавленно взвизгнула, увидев Алису, и в этом звуке была просьба о помощи и доверие.

«Ольга! Настя!» – негромко, но очень четко позвала Алиса, опускаясь на колени рядом с собакой и проводя ладонью по ее вздыбленной, напряженной холке. – «Кажется, началось. Природа постучалась в нашу дверь».

В доме, словно по сигналу тревоги, зажглись огни, отбрасывая на стены трепещущие тени. Вскоре в тесной, заставленной склянками лаборатории собрались почти все, будто стая, услышавшая зов вожака. Ольга, с профессиональным, ледяным спокойствием врача, что видел и не такое, осмотрела Рею, осторожно, почти с нежностью прощупала каменеющий живот и кивнула, вытирая руки о подготовленную, грубую тряпку.

«Да, процесс пошел. Шейка раскрывается. Первому появиться – час, не больше. Все будет нормально, девочка, – это последнее она сказала уже собаке, глядя ей прямо в глаза, пытаясь передать ей частичку своего спокойствия. – Ты сильная. Ты справишься».

Лев, стоя в дверях, заслоняя проход своей могучей спиной, смотрел на Рею с непривычной для его грубоватого, испещренного шрамами лица тревогой. «Ну, держись, солнышко, – пробормотал он хрипло, сжимая костяшки пальцев так, что они побелели. – Ты не одна».

Настя, уже заметно округлившаяся, принесла стопку чистых, мягких, как лепестки, тряпок и таз с теплой водой, в которой отражался дрожащий свет лампы. Ее собственный материнский инстинкт обострился, делая движения плавными, бережными, исполненными священного трепета. Аня, сонная, но взволнованная, прижалась к матери, глядя на собаку широко раскрытыми, как блюдечки, глазами, в которых смешались страх и восторг. Павел и Ваня, понимая, что здесь их дело – сторожить периметр, тихо, как мыши, вышли на крыльцо. Ника, наконец разбуженная суетой, присоединилась к сестре, ее лицо было бледным, как полотно, но решительным.

Все замерли в тягостном, наполненном ожиданием молчании, которое давило на уши. Воздух в маленькой комнате стал густым, как кисель, его можно было резать ножом, он был тяжел и сладок. Казалось, сама «Фара», ее бревенчатые стены, пропитанные запахом хлеба, дыма и многих жизней, затаила дыхание, чувствуя, как в ее надежном, теплом чреве готовится появиться новая, хрупкая жизнь, чтобы нарушить тишину своим первым криком.

В Бухте Салем метался в жару на своей пропитанной кислым потом кровати. Лихорадка, алая королева кошмаров, сводила его с ума, границы между реальностью и бредом стерлись, как черты на размытой фотографии. Ему то казалось, что он замерзает в ледяном, безжизненном сердце зоны, и кристаллы «Морозных Игл» прорастают сквозь его кожу, украшая его тело смертоносными цветами, то его плоть плавится в адском, ослепительном пламени термитного заряда, которым он некогда уничтожил ядро. Сквозь бред, сквозь пелену безумия ему продолжало являться «Нечто», его безмолвный голос был теперь единственной константой, путеводной звездой в рушащемся мире.

Ты думал, что связь – это только с ней? – звучало в его голове, лишенное тембра и эмоций, как голос робота. Ты ошибался. Это был лишь первый шаг, робкое прикосновение к поверхности океана, что скрывает в своих глубинах левиафанов. Ты – проводник. Антенна, настроенная на частоту великой катастрофы. Перестань бороться, путник. Прими его боль, впусти ее в себя. Пойми его болезнь. Стань новым Фармаконом этого мира.

И Салем, теряя последние опоры, исчерпав все силы на сопротивление, сдался. Он перестал отталкивать этот чудовищный, всесокрушающий поток. Он распахнул настежь, до хруста, врата своего сознания и позволил потоку ощущений, образов, сигналов и чистого, нефильтрованного, животного страха хлынуть через себя, смывая последние остатки его воли. Это было похоже на смерть, на падение в бездну, где нет ни света, ни надежды. Но случилось невероятное. Хаос, достигнув пика, начал обретать форму. Боль, острая и режущая, утихла, сменившись странным, всеобъемлющим, безмолвным знанием, разлившимся по венам вместо крови. Он не просто чувствовал Зоны – он понимал их. Ощущал их не как слепые, хаотичные силы природы, а как сложные, пусть и чуждые, болезненные, живые организмы, подчиняющиеся своей извращенной, но четкой логике. Словно слепой, прозревший в одно мгновение, он начал видеть невидимый, искаженный, пульсирующий ландшафт, проступающий поверх привычного, как калька. И сквозь этот новый, пугающий своей сложностью мир он ощутил тихое, но настойчивое, мерцающее, как первый луч зари, эхо жизни за многие километры отсюда. Эхо, в котором пульсировала знакомая, родная, теплая нить – Рея. И рядом с ней – крошечные, только что зажженные во тьме искорки, новые звезды на его внутреннем небосклоне.

В этот самый момент, в «Фаре», раздался первый писклявый, влажный вздох, разорвавший тягостное молчание, как нож масло. На свет, после недолгих, но тяжелых, изматывающих потуг, появился первый щенок. Крошечный, слепой, покрытый слизью и шерсткой неопределенного цвета, он беспомощно зашевелился на чистой, белой тряпке в умелых руках Ольги.

«Первый!» – выдохнула Ольга, и в ее голосе, сломленном от напряжения, прорвалось огромное, сокрушительное облегчение. – «Мальчик. Здоровенький, крепенький бутуз».

Рея, тяжело дыша, заложив уши, обернулась, чтобы обнюхать своего первенца. Она старательно, с нежностью, которую может дать только материнство, вылизывала его, и в ее усталых, умных глазах, затуманенных болью, загорелась безмерная, дикая, первобытная нежность. Настя тихо всхлипнула, смахивая с ресниц предательскую слезу. Аня заулыбалась, беззвучно, и прижала к груди свою потрепанную куклу, делясь с ней радостью. Лев, стоя в дверях, размял затекшие плечи, и суровая, вечная складка между бровей, наконец, разгладилась, уступив место тихому умиротворению.

А в Бухте Салем, весь в поту, словно его окунули в реку, внезапно затих на своей кровати. Судороги, дергавшие его, как марионетку, отпустили его, дыхание выровнялось, став глубоким и ровным, как океанский прилив после шторма. Сквозь мрак бреда, боли и мучительного перерождения к нему, словно луч чистого, золотого света в темном царстве, пробилось слабое, но отчетливое и невероятно теплое ощущение – хрупкое пламя новой жизни, зажженной где-то далеко, в безопасности его дома, его «Фары». И вместе с этим теплом, разлившимся по душе бальзамом, пришло странное, животное, неоспоримое знание. Знание, что его стая, его семья, растет.

В ту же ночь Таум, спавший у ног кровати Салема, свернувшись тугим, серым клубком, вдруг резко, как пружина, поднял голову. Его острые, ловкие уши насторожились, впитывая не звуки, а саму тишину, золотистые глаза, светящиеся в полумраке, как два фосфоресцирующих уголька, расширились. Он не слышал ничего ушами, но всем своим существом, каждой клеткой своего измененного, дикого тела, ощутил зов. Древний, как сам мир, неумолимый инстинкт пронзил его, как удар когтя, заставив кровь бежать быстрее. Потомство. Его плоть и кровь.

Он посмотрел на Салема. Вожак был в отключке, его разум плыл в бурных, чужих водах, но тело было расслаблено, а на губах, в уголках, застыла едва заметная, но настоящая улыбка. И Таум почувствовал его – слабый, но ясный, как утренняя звезда на бледном небе, отклик на тот же зов. Тихое, радостное эхо, пришедшее из-за горизонта, через леса и поля.

Волк поднялся бесшумно, как тень, оторвавшаяся от стены. Он не издал ни звука, не оглянулся, не попрощался. Могучими, пружинистыми прыжками он пересек комнату, толкнул мордой дверь и растворился в холодной, влажной, слепой мгле ночной Бухты. Его не остановили бы ни бдительные патрули, ни высокие, унылые стены, ни колючая проволока, шипящая от напряжения. Природа, могучая и неумолимая, звала его кровь, и он шел на ее зов, ведомый невидимой, натянутой, как тетива, струной, что вибрировала в его груди и тянулась через спящие леса, мертвые поля и безмолвные руины, прямо к «Фаре». К своей стае. К своему будущему.

А Салем, наконец погрузившись в глубокий, исцеляющий, как горный родник, сон, впервые за долгое время улыбнулся по-настоящему, всем сердцем. Ему снился лес. Не тот, что пугал его когда-то в час суморочи, холодный и полный скрытых угроз, а другой – живой, дышащий, полный незнакомых, но уже не враждебных голосов, шепота трав и песен ручьев. И он шел по нему налегке, без оружия, чувствуя каждую травинку под босыми ногами, каждый шелест листьев, каждое биение скрытой жизни вокруг. Он стал частью этого нового, странного и страшного мира, его плотью и кровью. И мир, наконец, перестав скалиться, стал частью него.

Глава 13

Книга 2. Глава 13. Нить и щенок

Тишина, опустившаяся на «Фару» в предрассветные часы, была особого свойства – звенящей, насыщенной, полной трепетного ожидания, будто сама Вселенная затаила дыхание в ожидании чуда. Она была густой, как старый мед, и хрупкой, как первый ледок, готовый рассыпаться от одного неловкого слова. Воздух в бывшей кладовке, ставшей родильным покоем, казалось, был соткан из самого тепла, смешанного с запахами молока, счастливой усталости и чего-то неуловимого, нового – запахом жизни, упрямо пробивающейся сквозь мертвящую хмарь нового мира. Рея лежала на старых, но чистых одеялах, подложенных заботливой рукой Льва. Ее мощное тело, еще недавно напряженное и неуклюжее, обрело прежние очертания, но теперь в каждой линии читалась расслабленная, безмерно счастливая усталость, будто после долгой и победоносной битвы. Она тяжело дышала, прикрыв глаза, но каждый ее мускул был начеку; уши, словно два чутких радара, чуть поводили, улавливая каждый писк, каждое шевеление рядом. А шевелились, тыкались слепыми влажными носиками в ее шерсть, пятеро. Пять крошечных, беззащитных комочков, в которых уже сейчас угадывалась необычная стать. Трое пестрых мальчиков, один из которых – самый крупный – уже пытался отползти подальше, бросая вызов миру своим упрямым ползком, и две девочки, почти белые, с шерсткой, напоминающей первый иней, легший на осеннюю листву. Но было в них нечто, заставляющее присмотреться. Слишком острые уши, слишком широкие лапы с темными, как у Таума, подушечками, проступавшими сквозь редкий пушок. В их хаотичных, инстинктивных движениях была дикая, необъяснимая грация, танец древних генов. Они не просто родились. Они явились в этот мир, неся на себе его печать, словно посланники из забытых времен.

Дверь скрипнула, впуская Настю. Она несла кружку горячего травяного чая для Ольги, дежурившей у лежбища. Лицо Насти сияло смесью усталости и восторга, словно она заглянула в саму кузницу жизни. «Как они?» – прошептала она, замирая на пороге, будто боялась спугнуть волшебство, развеять этот хрупкий миг тишины и чуда.

Ольга, сидевшая на табурете, встретила ее взгляд. В глазах врача, привыкших к строгой профессиональности, светилась непривычная нежность, таявший лед суровости. «Все хорошо, Насть. Все прекрасно. Рея – умница, справляется сама. А они… – она кивнула на щенков, – посмотри на них. Это же чудо. Настоящее. И они… другие».

В этот момент снаружи, со стороны двора, донесся сдавленный, взволнованный лай Реи, несшей вахту на крыльце, который тут же сменился не просто визгом, а целой одой радостного приветствия – заливистым, почти истеричным счастьем, музыкой верности и тоски. Сердце Алисы, дремавшей в углу на стуле, выпрыгнуло из груди и заколотилось где-то в горле. По коридору, гремя сапогами по скрипучим половицам, пронесся громоподобный топот Льва, звук, разорвавший тишину на клочья.

«Слышали?!» – его голос, хриплый от недавнего сна, прорубал тишину, как таран, ломая все преграды.

Все в комнате замерли, уставившись на дверь, ставшие одним целым, одним многоголовым существом, в чьей душе вспыхнула и взметнулась к небу одна и та же ослепительная, болезненно острая надежда, острое лезвие, режущее изнутри: «Он. Это он. Салем вернулся».

И эту надежду, эту хрустальную башню, возведенную за долю секунды, разбило в мелкие осколки то, что донеслось с улицы. Не скрип двери, не знакомый твердый шаг, а тихий, влажный шорох шерсти о косяк и короткое, низкое, грудное фырканье, от которого по коже побежали мурашки, словно по воде от брошенного камня.

В проеме двери, залитом первым алым лучом восходящего солнца, будто каплей крови на лезвии рассвета, стоял Таум. Он был похож на лесного духа, явившегося из самой гущи чащи, впитавшего в себя мрак и прохладу ночного леса. Его серая шуба была усеяна алмазными каплями росы и мелкими сучками, словно боевыми шрамами; золотистые глаза, горящие в полумраке коридора, медленно и безразлично скользнули по присутствующим, не видя в них ни врагов, ни друзей, лишь часть пейзажа. Взгляды, полные ожидания, впились в него, как когти. Но волк, казалось, не видел никого. Он бесшумно, как призрак, пересек комнату, игнорируя пищащий выводок, и уткнулся длинной, умной мордой в шею Реи. Он тихо поскуливал, обнюхивал ее, тыкался носом, проверяя каждый сантиметр, весь превратившись в слух и обоняние, в один сплошной вопрос, немой, но понятный до слез: «С тобой ли все в порядке?» Рея, не открывая глаз, устало лизнула его в нос, и в этом жесте читалось безмерное спокойствие и ответ, идущий из глубины веков: «Я здесь. Мы здесь».

Лишь утолив свою тревогу, Таум обернулся к щенкам. Он подошел к ним, и его мощный стан, громадный в тесной комнате, вдруг стал казаться невероятно бережным, уменьшившимся в размерах, чтобы не испугать. Он склонил голову, обнюхал каждого – быстро, деловито, но без суеты, словно полководец, проверяющий новобранцев. Казалось, он не просто знакомился, а ставил печать одобрения, вписывая их в свою, волчью карту мира, нанося на невидимый свиток крови и территории. И тут до него дошло – его ждали не одного. Лев, не в силах вынести это напряжение, шагнул вперед, его грубая, испещренная морщинами маска не могла скрыть надежды, пробивавшейся сквозь трещины суровости.

«Ну что, косматый, – прохрипел он, и в голосе его слышалось непрошенное, детское упование, мольба, обращенная к лесному божеству, – и где же наш-то бродяга? Где хозяин?»

Таум поднял на него взгляд. В этих золотых глазах не было ни ответа, ни понимания человеческой тоски. Лишь древняя, дикая мудрость, в которой не находилось места для их нетерпения, как в океане нет места для слезы. Он коротко фыркнул, развернулся с волчьей грацией, плавной и безжалостной, как поворот реки, и тем же бесшумным шагом выскользнул из комнаты, растворившись в багряном свете зари, унося с собой их последние надежды.

Тишина, воцарившаяся после его ухода, была тяжелее свинца. Она давила на уши, на грудь, высасывая из комнаты весь воздух, оставляя после себя вакуум разочарования. Настя безнадежно вздохнула, и ее плечи опустились, будто на них снова взвалили неподъемный груз. Лев с такой силой сжал кулаки, что костяшки побелели, выпирая, как голые камни. По его лицу, всегда такому грубому и незыблемому, пробежала тень чего-то похожего на боль, старая рана, внезапно напомнившая о себе. «Опять. Опять один. Черт бы тебя побрал, Салем, доколе же?» – пронеслось в его голове, жгучее и горькое, как полынь.