Фара. Путь вожака

И вот, в этой давящей тишине, на него, как волна с морского дна, поднявшая всю грязь и ил, нахлынули воспоминания. Не образы из кошмара в руднике, а другие, теплые и острые, как заноза в сердце.

Он вспомнил Рею. Не просто телепатическое присутствие, а ее теплое, живое дыхание на своем лице, когда она будила его по утрам в «Фаре», и первый луч солнца, игравший в ее шерсти. Глуповатый и безгранично преданный взгляд, виляние хвостом-пропеллером, поднимающим пыль. Тихое, доверчивое поскуливание во сне у его ног. Острую, почти физическую боль вызвало в нем воспоминание об их ментальной связи – не о боевом слиянии, а о тех тихих, медовых вечерах, когда он просто чувствовал ее спокойное, безмятежное присутствие где-то на краю сознания, как теплый, живой уголек в остывающей печи, обещающий утро.

Он вспомнил Льва. Его грубый, как жернов, смех, сальные, но такие человечные шутки за кружкой мутного пива, его ярость – горячую и чистую, как пламя, – и его невероятную, упрямую верность, крепче любой брони. Вспомнил, как тот, рыча, вставал стеной перед любой опасностью, живой щит, не знающий сомнений.

Вспомнил Алису и ее пристальный, слишком взрослый, всевидящий взгляд, в котором читалась мудрость, не по годам. Нику и ее первый, неуверенный, подгоревший пирог, который был вкуснее любого деликатеса. Ольгу, всегда собранную, с иглой и бинтами в руках – ангела-хранителя в рабочей робе. Аню, с ее тихими, недетскими вопросами и необъяснимой чуткостью, угадывающей настроение. Даже угрюмого Колю и молчаливого Павла с Ваней – всех, кто был кирпичиком в стене его прежней жизни.

«Фара». Не укрепленная база, не точка на карте. Дом. Место, где его не просто терпели за его навыки, как терпят острое лезвие, а где он был своим. Где можно было услышать дурацкую, но смешную шутку, сидеть молча у печи, слушая, как потрескивают дрова, и просто быть, не доказывая постоянно свою полезность, как цирковая собака.

Горло сжал тугой, горячий комок, подступивший к самым глазам. Он скучал по ним. По-настоящему, до физической боли в груди, до ощущения вырванного куска плоти.

Он закрыл глаза, пытаясь мысленно, как радиолюбитель в ночи, нащупать ту тонкую, шелковую нить, что связывала его с Рей. Но между ними лежали теперь не только километры, но и чужая воля, чужие стены, чужая тишина. Он чувствовал лишь смутное, отдаленное эхо, едва уловимое, как тихий радиошум из другой, потерянной галактики.

Вернуться? Сейчас? Нет. Путь назад был отрезан не расстоянием, а его собственным решением, тяжелым, как надгробная плита. Он не мог вернуться просто выживальщиком, приползшим на порог. То, что он видел в руднике, было лишь первым симптомом, кашлем чудовищной болезни. Мир был болен, и симптомы этой болезни – Зоны – расползались, как проказа. Чтобы защитить их, чтобы дать «Фаре» и всем, подобным ей, шанс не просто выживать, а жить, нужно было понять саму природу этой болезни, добраться до ее гниющего сердца. Найти ее причины. И, возможно, выковать лечение.

А для этого нужны были ресурсы. Знания. Влияние. Все то, что могла дать Бухта – эта суровая кузница власти. И даже больше.

Его цель теперь была не в том, чтобы найти тихую гавань. Его цель была в том, чтобы стать тем, кто сможет построить маяк, способный осветить путь всем заблудившимся кораблям. Стать незаменимым. Сначала здесь, для Майора и Ирины, стать их правой рукой и мозгом. Потом, возможно, и для других, для более крупных игроков в этом разрушенном мире, если такие чудовища еще остались.

В этот момент тишину комнаты, густую, как смола, нарушил мягкий, скребущий скрежет. Дверь, которую Салем не запер на щеколду, бесшумно приоткрылась, и в щель, как дым, протиснулась серая, бесшумная тень. Таум. Волк вошел внутрь, его лапы не издали ни звука на голом, холодном полу, он был воплощением самой тишины. Его золотистые глаза, два расплавленных солнца, светящиеся в полумраке, были прикованы к Салему, не отрываясь.

Салем почувствовал, как в его сознании, отягощенном тоской и одиночеством, словно в черном, безвоздушном пространстве, вспыхнула чужая, твердая, как алмаз, мыслеформа. Она была проста и прямолинейна, без покрова слов, как удар когтя, рассекающий ложь. В ней не было слов, лишь чистые, оголенные понятия: Вожак. Стая. Слабые. Безопасность. Долг.

Затем пришло ощущение – непоколебимой уверенности, верности, что сильнее любой стены, древней, как сам мир. Я здесь. Вожак не один. Я следую за вожаком. Чтобы слабые в стае были в безопасности.

Это не было утешением, сладкой ложью. Это было напоминанием. Суровой констатацией факта. Таум не сомневался, не колебался. Он признал в Салеме вожака и принял на себя роль его тени, его меча и его щита. Его присутствие здесь, в этой чужой, бездушной комнате, было таким же естественным и неоспоримым, как смена дня и ночи, как бег времени.

Салем выдохнул. Долгий, глубокий выдох, с которым из него будто вышла часть той давящей, свинцовой тяжести, что сковала грудь. Он медленно протянул руку, и Таум подошел, позволив прикоснуться к жесткой, колючей шерсти на своей могучей холке. Под пальцами пульсировала живая, дикая, первозданная сила – сила земли, лесов и воли к жизни.

Да, он был далеко от «Фары». Да, он скучал по Рее до боли, до кровавых ссадин на душе. Но он не был один. Рядом был тот, чья верность не знала сомнений, чья преданность не требовала доказательств. Тот, кто видел в нем не просто полезного союзника, не инструмент, а вожака своей стаи. Того, кого нужно защищать, и за кем нужно идти до конца.

И эта мысль, простая и ясная, как взгляд волка в ночи, придала ему сил. Не теплых и уютных, как плед у камина, а твердых, холодных, закаленных, как сталь стилета. Он не один. И ради тех, кто ждет его, ради тех, кого он назвал своей стаей, он будет идти вперед. Искать знания в прахе погибших миров. Наращивать влияние в этом лабиринте из стали и бетона. Становиться сильнее – не для себя, а для них.

Он еще раз взглянул на огни Бухты за окном. Теперь они виделись ему не просто огнями чужой, бездушной крепости, а немыми звездами, мерцающими на черной карте его нового, трудного пути. И он знал, что будет следовать за ними.

Глава 11

Книга 2. Глава 11. Тихая Гавань и безмолвное открытие

За окнами «Фары» стоял один из тех редких осенних дней, когда природа, будто утомленная собственными буйными метаморфозами, замирала в сомнамбулическом спокойствии, забыв о пережитом катаклизме. Солнце, уже не такое жгучее, как летом, а больше похожее на выгоревшую старинную монету, заливало двор золотым, почти медовым светом. Он отражался в лужах-зеркалах, оставшихся от недавнего дождя, превращая каждую в осколок неба, оправленный в темные бархатные рамы асфальта. Воздух был чистым, ледяным и острым, как лезвие, и пьяняще пах мокрой хвоей, прелой листвой – сладковатым дымком из трубы, словно сама осень курила свою неторопливую трубку, растопляя в очаге ольховые поленья. Последние листья на березе у ворот, промокшие и тяжелые, как свинцовые подвески, срывались по ветру и бесшумно падали на землю, словно последние слезы уходящего сезона. В лесу, подернутом легкой утренней дымкой, словно флером тайны, царила глубокая, звенящая тишина, которую лишь изредка пронзал отрывистый, упрямый стук дятла – одинокий метроном этого замершего времени. Шелест капель, падающих с веток, был похож на тихий перешепот листвы. Казалось, сама осень затаила дыхание, и в этом затишье, тревожном и прекрасном, сквозила тайна, подобная паутине, невидимой до первых лучей солнца.

Внутри «Фары» царил уютный, деловой хаос, похожий на растревоженный улей, где каждая пчела знала свое дело. Из-под двери на кухню вырывался густой, обволакивающий аромат тушёнки – он был осязаем, как теплая шерсть, и наполнял собой все уголки. Настя, стоя у плиты, словно жрица у алтаря, помешивала в огромном котле румяные, источающие дивный дух куски оленины и кабана. Пар, белесый и влажный, как призрачное дыхание дома, поднимался к потолку, а запотевшие стекла окон плакали мелкими, бриллиантовыми каплями. Она время от времени подходила к окну, вглядываясь в лесную тропу, уводящую в чащу, но двор оставался пустым и безмолвным, словно заколдованным.

«Оль, передай-ка еще банок, эти уже на исходе, – попросила она, смахивая со лба прядь светлых волос, выбившихся из строгого пучка. – Этот бульон сегодня какой-то особенный, настаивается, как хорошее вино. Чувствуешь?»

Ольга, сидя за столом, с характерным хлопком, звонким, как щелчок камеры, закатывала очередную стеклянную емкость. Этот звук был таким же привычным звуком «Фары», как и скрип ступеней, жалобно поющих под ногами, или мерный, убаюкивающий гул генератора – верного стального сердца их убежища.

«Держи, – протянула она банку, ее пальцы уверенно обхватили теплую стеклянную грудь. – Знаешь, хоть морозилка и забита под завязку, а вот эта тушенка… она ведь совсем другое дело. Зимой откроешь – и пахнет травами, солнцем, тем самым днем, когда мы ее готовили… Она как запечатанная память».

«Да уж, – вздохнула Настя, пробуя бульон и зажмуриваясь от удовольствия. – Только бы наши охотники не подвели».

«С Павлом ничего не случится, – уверенно, будто отгоняя дурные мысли, сказала Ольга, хотя в ее глазах, глубоких и внимательных, мелькнула тень беспокойства, быстрая, как летучая мышь. – Он с лесом на «ты». А Ваня с ним – как за каменной стеной. Мальчишка крепчает на глазах».

Отсутствие Павла и Вани ощущалось в доме физически – он стал тише, просторнее. Мужская, основательная энергия Павла, заполнявшая собой пространство, и робкая, сосредоточенная аура подростка будто испарились, оставив после себя легкое, невысказанное напряжение, похожее на колебание воздуха перед грозой.

За дверью бывшей кладовки, которую теперь гордо величали «лабораторией», царила своя, особая атмосфера, густая и насыщенная, как бульон из неизвестных науке элементов. Воздух здесь был тяжелым, пропахшим озоном – запахом только что прошедшей молнии, резким спиртом и чем-то едва уловимо металлическим, горьким, как привкус старой монеты. Это был запах науки, отчаянно пытающейся разгадать мир, сошедший с уставших, проржавевших рельсов. Алиса, ссутулившись над столом, вглядывалась в окуляр микроскопа, ее темные волосы, непослушные и живые, выбивались из небрежного пучка и падали на лицо, словно вуаль. Рядом Ника сидела с идеально прямой спиной, ее пальцы – быстрые и точные, как клювы пеликанов – стучали по клавиатуре одного из трех компьютеров, присланных Салемом. Экран был усеян сложными графиками, похожими на карты неведомых галактик, и столбцами незнакомых кодов – иероглифами нового мира.

«Сестра, посмотри-ка, – тихо сказала Алиса, не отрываясь от окуляра, ее голос был напряженным шепотом первооткрывателя. – Фрагмент ядра «Морозных Игл». Кристаллическая решетка… она не хаотична. Смотри, какая симметрия. Будто это не творение природы, а чертеж гениального безумца».

Ника подошла, ее тень легла на стол. Она положила руку на плечо сестры, ощутив под пальцами напряженные мышцы. На экране монитора медленно вращалась трехмерная модель – причудливая, идеально выверенная структура, напоминающая то ли замороженный фрактал, то ли схему процессора невообразимой сложности, то ли скелет фантастического насекомого.

«Она повторяет паттерн, – прошептала Ника, ее глаза расширились от изумления, в них отражались мерцающие линии. – Это… это не просто лед, Алиса. Это похоже на запись. На информацию, вмороженную в самую плоть материи. Словно кто-то вышил код на ткани реальности».

Они проработали еще несколько часов, проверяя и перепроверяя данные, анализируя образцы с других зон – мерцающую, как звездная пыль, пыльцу «Фармацевтического Фосфора», неестественно тяжелые, словно напитанные свинцом, частицы грунта с «Тяжелого Перевала». Картина, медленно и неумолимо, как мозаика, складываемая невидимой рукой, складывалась в нечто ошеломляющее и пугающее, в головоломку, ответ на которую мог перевернуть все.

«Это не случайность, Алиса, – наконец сказала Ника, откинувшись на спинку стула, который жалобно скрипнул. Ее лицо было бледным, как бумага, от напряжения и бессонных ночей. – Все, что мы видели раньше – геология, химия, физика полей… все это лишь оболочка. Инструмент. Прикрытие, словно театральные декорации. А вот это… – она ткнула пальцем в экран, где пульсировала, как живая, сложная схема энергетического следа ядра Зоны, – это и есть суть. Ядро. Оно испускает слабый, но невероятно сложный сигнал. Как… как процессор, выполняющий одну единственную, чудовищную программу. Или как больное сердце, бьющееся в такт неведомому ритму».

«И структура этих ядер… – добавила Алиса, глядя на свою сестру со смесью животного страха и жгучего, всепоглощающего научного азарта, – она поразительно похожа на компьютерные процессы. Только замороженные, воплощенные в кристалле или энергии. Ядро… оно как ключ от потайной двери. Оно полностью раскрывает сущность и устройство зоны. Если мы его получим…»

Они сидели в гробовой тишине, осознавая весь вес своего открытия, давивший на плечи, как тяжкий груз. Это был прорыв. То, о чем Салем мог только мечтать в своих самых смелых фантазиях. Ценный материал, изучение которого могло перевернуть все их представления о Зонах, как когда-то Коперник перевернул представления о небесных сферах.

И тут же, словно ледяная струя, пробежавшая по позвоночнику, по спине Ники пробежал холодок. Она с абсолютной, кристальной ясностью представила себе Салема. Его упрямое, сосредоточенное лицо, на котором каждая морщина была следствием напряженной мысли. Его стальные глаза, горящие холодным, неумолимым огнем познания, готовые спалить любые преграды. Его готовность лезть в самое пекло, в пасть чудовища, ради знания, ради защиты своей «стаи». Узнай он об этом… он бы, не раздумывая ни секунды, пошел на смертельный риск. Полез бы в самую гущу зоны, на верную гибель, чтобы добыть этот «ключ».

«Ему нельзя об этом говорить, – тихо, но очень четко, отчеканивая каждое слово, произнесла Ника. Ее взгляд встретился с взглядом сестры, и в этом молчаливом диалоге промелькнуло полное понимание. – Ни ему, ни остальным. Пока мы не поймем больше. Пока не будем уверены на все сто. Пока не найдем способ… обезвредить эту бомбу».

Алиса молча кивнула, сглотнув комок, вставший в горле. В ее глазах читалось то же понимание, та же тяжелая, как свинец, решимость. Они должны были оградить его от этой информации. Обезопасить от него самого, от его безрассудной храбрости. Эта новость, такая волнительная для ученых, была смертельным приговором для «упрямого спасателя», что прятался за стальным фасадом исследователя.

Их безмолвный сговор, повисший в воздухе, как паутина, был прерван другим, более живым и трепетным событием. Из-под стола в углу, где было устроено лежбище из старых, пропахших пылью и теплом собачьего тела одеял, донесся короткий, беспокойный вздох. Рея перевернулась на бок, ее живот был огромным, тугим и низко опущенным, словно спелый плод, готовый упасть на землю. Ольга, заглянувшая в лабораторию за спиртом, остановилась на пороге, внимательно посмотрев на собаку, ее опытный взгляд сразу оценил ситуацию.

«Скоро, девочка, скоро, – сказала она мягко, опускаясь на корточки с легким хрустом в коленях и проводя рукой по вздыбленной, теплой шерсти. – Дня через три, не больше. Готовьтесь к пополнению, девчонки. Наш дом скоро огласится новыми голосами».

Вопрос, витавший в воздухе, тяжелый и невысказанный, никто не решался озвучить вслух. Какое пополнение ждало «Фару»? Обычных, милых, пищащих щенков, в которых будет течь кровь верной Реи и дикого, загадочного Таума? Или нечто иное, доселе невиданное? Порождение нового, неизведанного мира, где телепатическая связь была не даром, а новой, пугающей нормой? Будут ли они просто щенками, или… первыми детьми этого изменившегося, мутировавшего мира, его посланниками и заложниками?

Ближе к вечеру, когда солнце, будто уставшее от дневного пути, уже клонилось к верхушкам сосен, окрашивая небо в багряные, пурпурные и золотые тона, словно разливая по горизонту гигантскую палитру, во двор наконец вошли усталые, но довольные Павел и Ваня. Они несли на шесте, вросшем в их загрубевшие ладони, тушу молодой косули. Лицо Павла светилось спокойной, мужской уверенностью добытчика, а Ваня, стараясь казаться невозмутимым, как суровый воин, не мог скрыть гордой, мальчишеской улыбки, озарявшей его запыленное лицо.

«Ну что, добытчики наши, – Лев, выйдя на крыльцо, отер руки о грубый фартук. – Разделывать будем или сразу на фарш? Мясо-то на вид – загляденье».

«Добрый вечер и тебе, Лев, – устало улыбнулся Павел, сбрасывая ношу с плеч с облегчением. – Разделывать, конечно. Пусть поживет в подвесе, дыханье отпустит. Мяса хватит надолго, зиму встретим с полными закромами».

Пока мужчины возились с тушей, их низкие голоса и стук топора сливались в особую, деловую симфонию, Настя и Ольга закончили на кухне. Дом наполнился гулом голосов, смехом и аппетитными, живыми запахами, которые, казалось, отгоняли саму тень одиночества. Ника, выходя из лаборатории и протирая запавшие, уставшие глаза, столкнулась в коридоре с Львом.

«Ну что, ученые умы, – хрипло спросил он, снимая окровавленный фартук, на котором алели яркие пятна. – Какие вести из вашей берлоги? Новый способ мир спасти нашли? Или, может, вечный двигатель изобрели из этих ваших… штуковин?» – его глаза по-медвежьи щурились, в них плескалась грубоватая, но искренняя ласка.

Ника заставила себя улыбнуться, хотя губы плохо слушались от усталости, будто онемевшие:

«Пока только подтвердили, что мир спасать придется очень и очень долго, Лев. Ничего принципиально нового. Только больше вопросов, чем ответов». Голос ее звучал ровно, отработанно.

Она солгала легко, глядя ему прямо в глаза, в эти честные, простые глаза человека действия. И почувствовала при этом не стыд, а тяжелую, давящую на совесть ответственность, будто на ее плечи, и без того согбенные под тяжестью знаний, положили невидимую, ледяную гирю. Они с сестрой стали хранителями опасной тайны, молчаливыми стражами у врат, за которыми мог скрываться как прорыв, так и погибель.

Пока женщины накрывали на стол, звеня тарелками, Лев подошел к третьему компьютеру, стоявшему в зале на специальном приставном столике, похожем на алтарь старой техники. Он достал из тумбочки один из своих драгоценных жестких дисков – целую коллекцию, бережно сохраненную с допотопных времен, как священные реликвии.

«В «Фаре» и до Катастрофы связь была не ахти, – проворчал он, ловко, как заправский хирург, подключая диск к системному блоку. – Особенно по вечерам, когда народ расходился по номерам. Так и коротал время – фильмы, сериалы… Ноут, правда, потом сдох, от старости, наверное, как и все мы когда-нибудь. А вот «харды» уцелели, крепкие ребята. Думаю, детям будет в радость».

Он щелкнул мышью, запустив файл, и на экране старого телевизора, подключенного через пестрый, запутанный клубок проводов, словно лианы техногенных джунглей, запели, заплясали яркие мультяшные зверюшки. Аня, услышав знакомую, веселую, как колокольчик, мелодию, бросила помогать расставлять тарелки и примчалась в зал, усевшись на полу прямо перед экраном, поджав под себя ноги. Ваня, стараясь сохранять вид умудренного охотой воина, нехотя, будто делая одолжение, подошел и сел рядом, украдкой, жадно поглядывая на танцующих персонажей, на мираж прошлой, беззаботной жизни.

«Вот видишь, – ухмыльнулся Лев, наблюдая за ними и опираясь о косяк двери, его массивная фигура казалась воплощением домашнего уюта и защиты. – Мое стратегическое хранилище еще послужит. Раньше, бывало, семья с детьми остановится, усталые с дороги, так я им по утрам, за завтраком, такое включал – тишина сразу на полчаса гарантирована, и родители могли кофе спокойно попить, на мир посмотреть».

За окном окончательно стемнело. Ночь, черная и бархатная, прижалась к стеклам, а в них, как в зеркалах, отражался уютный зал, наполненный теплым, желтым светом, людьми и образами из прошлой, почти сказочной жизни. Казалось, в этом месте, в этой «Фаре», и не было Катастрофы. Был дом. Была жизнь, упрямо пробивающаяся сквозь асфальт руин. Была тушенка, пахнущая лавровым листом и дымком, и старые мультфильмы с жесткого диска. Но под этой обманчивой, хрупкой гладью тихой гавани, словно мины замедленного действия, зрели два тайных семени – одно, несущее в себе загадку Зон, разгадка которой могла стать ядом, и другое, таившее в себе неизвестность новой жизни, ее надежду и ее риск. И никто не мог предсказать, какое из них прорастет первым, и какие последствия, подобные кругам на воде, это принесет их маленькому, хрупкому миру.

Поздним вечером, когда все уже разошлись по своим комнатам, унося с собой усталость и тихие разговоры, Ника не могла уснуть. Тяжелые мысли вихрем кружились в голове. Она вышла на кухню, чтобы налить себе воды, и остановилась у окна, привлеченная безмолвной магией ночи. Лунный свет, холодный и серебристый, как струящаяся жидкость, заливал крыши построек, превращая обыденный двор в загадочный, почти сказочный пейзаж, вырезанный из черного бархата и припудренный инеем. Где-то вдали, в глубине спящего леса, прокричал фазан, и этот одинокий, пронзительный звук был таким же древним, как сами холмы и звезды над ними.

Она думала об открытии, о том, что Зоны могут быть не просто слепым явлением, а некими запрограммированными системами, сложными механизмами, чье назначение было скрыто за семью печатями. Эта мысль, как червь, точила изнутри, не давая покоя. Кто или что могло создать такие структуры? Было ли это случайным следствием Катастрофы или нечто большее – послание, предупреждение, орудие?

Вдруг ее мысли прервал тихий, шелестящий шорох. Из-под стола, ковыляя, выползла Рея и, тяжело дыша, словно взбираясь на невидимую гору, подошла к ней. Собака посмотрела на Нику своими умными, почти человеческими глазами, в которых, как в двух крошечных лунах, отражался холодный свет, и ткнулась теплой, влажной мордой в ее руку, ища утешения.

«Все хорошо, девочка, – прошептала Ника, гладя ее по голове, ощущая под пальцами твердый, знакомый череп. – Скоро у тебя появятся малыши. Интересно, какими они будут? Какие тайны принесут с собой в этот мир?»

Рея вздохнула, глубоко и прерывисто, и прилегла у ног, будто понимая каждое слово, каждую тревожную ноту в ее голосе. В этой тишине, нарушаемой лишь мерным, доверчивым дыханием собаки, Ника почувствовала странное, пронзительное умиротворение. Мир изменился, стал опасным и непредсказуемым, как дикий зверь. Однако здесь, в «Фаре», под этой старой, прочной крышей, жизнь продолжалась. Со своими простыми заботами, тихими радостями и глубокими, как колодцы, тайнами.

Ника еще немного постояла у окна, глядя на звезды, такие же яркие, холодные и недосягаемые, как и до Катастрофы. Они молчали, но их молчание было красноречивее любых слов. Завтра будет новый день, новые заботы, хлопоты и, возможно, новые открытия. А пока нужно было ценить эти мгновения покоя, эти хрупкие островки стабильности и тепла в бушующем, ледяном океане неизвестности.

Вернувшись в комнату, которую она делила с Алисой, Ника увидела, что сестра тоже не спит, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами, в которых плавала тень от луны.

«Не спится?» – тихо, словно боясь спугнуть тишину, спросила Алиса.

«Нет, – ответила Ника, устраиваясь рядом на скрипучей кровати. – Думаю о том, что мы обнаружили. Не отпускает. Словно мы разгадали первую строчку в шифровке, а остальной текст написан невидимыми чернилами».

«Я тоже. Знаешь, иногда мне кажется, что мы как те первооткрыватели, которые нашли новый континент. Только этот континент… он опасный. И мы не знаем, какие хищники таятся в его джунглях и какие болезни скрываются в его воздухе».

«Зато мы знаем, что не одни, – улыбнулась Ника, и в улыбке этой была усталая нежность. – У нас есть «Фара». У нас есть все они». Она кивнула в сторону двери, за которой спали, дышали, видели сны остальные обитатели дома – их большая, странная, но такая дорогая семья.

Алиса повернулась к сестре на бок, и в ее глазах, прищуренных в полумраке, читалась непоколебимая решимость. «Мы справимся. И с Зонами, и с родами Реи, и со всем остальным, что подбросит нам эта сумасшедшая жизнь. Мы ведь не из робкого десятка».

«Конечно, справимся, – уверенно, вкладывая в слова всю свою веру, сказала Ника. – Вместе мы справимся с чем угодно. Мы – как два клина в одном полене. Нас не разломить».

Они лежали еще некоторое время в тишине, каждая со своими мыслями, страхами и надеждами, но объединенные общей целью, общей тайной и верой в лучшее, словно двумя лодками, связанными одним канатом. За окном по-прежнему светила луна, ее бледный лик бесстрастно взирал на землю, освещая «Фару» – их дом, затерянный среди лесов и тайн.

Утро следующего дня встретило «Фару» не ласковым солнцем, а проливным, яростным дождем. Крупные, тяжелые капли, как свинцовые пули, с силой били в стекла, стекая по ним быстрыми, прозрачными ручьями, за которыми мир казался размытым и нереальным. Ветер, разъяренным великаном, гнул верхушки деревьев, срывая с них последние, обессиленные листья, кружа их в безумном танце. Казалось, природа, вчера еще дремлющая, решила напомнить о своей слепой мощи и непредсказуемости, о том, что ее спокойствие – лишь обман.