Фара. Путь вожака

Лёня первый пришел в себя. Он крякнул, сглотнул ком, застрявший в горле, и кивнул в сторону зияющего чернотой входа в ангар.

«Очнулся… – его голос был хриплым, простуженным ветром и страхом. – После того как всё… схлопнулось, мы нашли тебя там, у порога. Без сознания, холодного, как камень. Оттащили сюда, на руках. Лера костер развела, еду достала… Ждала».

Тихий вдруг поднял голову. Его глаза, огромные, как два озера, были полными непролитых, застывших слез.

«У меня… в голове… играла музыка, – прошептал он, и каждый звук давался ему с болью. – Мамина пластинка, «Утомленное солнце». Но каждая нота… она впивалась в мозг, как раскаленная игла, выжигая память. А слова… они шептали, что я один, что я всегда буду один, что все уйдут… А потом…» Он посмотрел прямо на Салема, и в его взгляде была первобытная, животная надежда, последний оплот. «А потом музыка просто… прекратилась. Словно кто-то выдернул шнур. И наступила тишина. Настоящая, глубокая. Та, в которой можно услышать собственное сердце».

Лера, отложив свою веточку, как археолог – ценную находку, внимательно изучала лицо Салема, вглядываясь в каждую черту, ища ответы в его глазах.

«Салем… Что это было? – спросила она тихо, но четко, отчеканивая каждое слово. – Эта Зона… она не пыталась нас убить. Не физически, не когтями и зубами. Она… показывала нам самое сокровенное. Выворачивала душу наизнанку, словно старый карман, и трясла над бездной».

Салем с трудом сел, опершись спиной о холодный, но прочный, верный рюкзак. Каждое движение отзывалось глухой, разбитой болью во всем теле, будто его переехал каток.

«Я думаю… это было гипертрофированное проявление коллективного бессознательного, – начал он медленно, подбирая слова, как крупицы золота в реке фактов. – Память этого места. Боль, страх и отчаяние всех, кто погиб здесь в момент Катастрофы, смешанные с нашими собственными… самыми глубокими, самыми темными страхами. Усиленные до предела чудовищным выбросом энергии «Магеллана». Это был не просто кошмар, рожденный разумом. Это был… сгусток чужой агонии. Эхо, которое не хотело умолкать».

Лёня нахмурился, его грубоватое, честное лицо исказилось от напряжения мысли, будто он пытался сдвинуть гору логики.

«Но почему именно так? Почему именно… это?» – он развел руками, заключая в этот жест всю невыразимость пережитого.

«Потому что это эффективнее, – Салем провел ладонью по лицу, чувствуя, как щетина больно колет кожу, напоминая о телесности, о реальности. – Физическую угрозу можно пережить. Можно укрыться, можно убежать, можно отстреливаться. А вот убедить человека, что всё, что он есть, всё, во что он верит, к чему стремится – бессмысленно, тленно и ложно… Это ломает волю на уровне фундамента. Это убивает душу, не трогая плоть. Я видел то же, что и вы… – он посмотрел на каждого по очереди, встречая их взгляды и находя в них отражение своего ужаса, – только в тысячу раз сильнее, громче, плотнее. Это был целый океан… безбрежный, черный океан чужого, всепоглощающего отчаяния».

«А ты… – Тихий проговорил слово, застывшее на губах у всех, выдохнул его, как последнюю молитву. – Как ты это остановил?»

Салем надолго замолкал, его взгляд утонул в языках пламени, которые лизали поленья, словно пытаясь выжечь из них всю влагу прошлого.

«Я не боролся, – наконец сказал он, и слова его прозвучали с тихой, непререкаемой силой. – Бороться было бессмысленно. Это все равно что пытаться остановить цунами голыми руками. Я… принял его. Пропустил через себя, как сквозь сито. Показал, что есть нечто сильнее любого кошмара, любого, даже самого древнего страха. Не я… не моя воля. А то, что нас связывает. Та невидимая нить, что заставила вас тащить мое бесчувственное тело сюда и разжечь этот костер. Это оказалось сильнее. Простая человеческая связь оказалась непосильной задачей для целого океана отчаяния».

Лера покачала головой, и в ее глазах, умных и проницательных, мелькнуло озарение, смешанное с леденящим ужасом от осознания.

«Значит… Зоны… они почти разумны? Они мыслят? Чувствуют?»

«Не в нашем, человеческом понимании, – Салем перевел взгляд на черный, зияющий провал входа в ангар, за которым таился мир-призрак. – Скорее… инстинктивны. Как иммунный ответ организма на вторжение вируса. Мир после Катастрофы… он болен. Смертельно, неизлечимо болен. И его симптомы, его лихорадочный бред – это Зоны. А мы… мы те самые вирусы. Или антитела, пытающиеся исцелить его. Я еще не понял. Возможно, и то, и другое одновременно».

В наступившей тишине, густой и весомой, снаружи донесся шелест ветра в сосновых ветвях – ласковый, убаюкивающий звук. Где-то совсем близко, на крыше ангара, крикнула сова – низкий, ухающий, влажный звук, такой обыденный, такой земной и такой бесконечно дорогой в своей простоте.

Позже, ужиная скудными, но спасительными припасами при свете костра, что отбрасывал на них теплые, золотистые блики, они больше не говорили о Зоне. Словно молчаливый договор был заключен между ними – не тревожить призраков. Лёня, постепенно оживляясь, как механизм после долгого простоя, с жаром рассказывал о том, как в детстве пытался починить сломанный, упрямый трактор. Лера, улыбаясь едва заметной, уставшей улыбкой, вспоминала своего университетского преподавателя, чудака-физика, который мог читать лекцию о квантах, разговаривая с мухой на окне. Даже Тихий, согретый простой едой и теплом человеческого общества, тихо, словно боясь спугнуть собственные слова, поделился обрывком памяти о том, как с отцом ходил в поход, и они вместе слушали, как шумит река. Они говорили о простом, о человеческом, о мелочах, из которых соткана жизнь. О том, что Зона пыталась у них отнять, выжечь каленым железом, но так и не смогла.

Салем молча слушал, отламывая куски галеты, и впервые за долгое, очень долгое время чувствовал не привычную, давящую тяжесть ответственности на своих плечах, а нечто иное— хрупкое, теплое, как этот костер, чувство общности. Они были ранены, напуганы, выпотрошены до самого дна, но не сломлены. И в этом таилась тихая, упрямая победа.

Утро пришло ясное, хрустальное и морозное. Иней, словно тонкий слой серебряной пудры, блестел на пожухлой, поникшей траве, а воздух был свеж, звонок и пьянящ, как глоток ледяной воды после жаркого дня. Салем вышел из ангара первым, его тело ныло, но разум был чистым. Глубокий вдох обжег легкие целебным холодом. Он закрыл глаза, отсекая суетный мир, и мысленно, как когда-то настраивал старый, капризный радиоприемник, нашел в хаосе эфира знакомую, ровную волну. Почти сразу пришел ответ – спокойный, бдительный, как страж на башне, импульс. Таум. На посту. Все в порядке. Мысленный, почти физически ощутимый щелчок – «Пора» – и связь, тонкая как паутинка, оборвалась.

Позавтракали быстро, почти молча, но уже не потому, что боялись звука собственного голоса, а потому, что предстояла работа, и каждый собирался с мыслями, готовя себя к новому дню. Собрав разбросанное снаряжение, двинулись к главному, мрачному корпусу, что высился по ту сторону двора, как молчаливый исполин.

Дорога к нему пролегала через заросший бурьяном и молчаливой печалью двор. Солнце, поднимаясь выше, слепило глаза, безжалостно отражаясь от тысяч осколков стекла, что усеивали асфальт, словно слезы неба, пролитые когда-то давно. Каждый их хруст под ногами, резкий и сухой, заставлял Тихого вздрагивать и прижимать локти к бокам.

«Держимся вместе,– Салем, поднимаясь по разбитым, плесневелым ступеням парадного входа, еще раз оглянулся на них, его глаза были серьезны. – Никаких геройств, никакой самодеятельности. Каждую дверь – сначала на слух. Каждую комнату – полный, тотальный осмотр. Помните – здесь мог выжить кто-то. Или… что-то. Руины любят хранить секреты, и не все они безобидны».

Первый же кабинет на первом этаже, с чудом уцелевшей, потускневшей табличкой «Радиоизотопная лаборатория», оказался настоящей шкатулкой с сокровищами, запечатанной на долгие месяцы. Дверь была тяжелой, массивной, металлической, хранящей свою тайну за семью печатями. Лёня уперся в нее плечом, мышцы на его спине и плечах вздулись буграми, раздался сухой, скрежещущий, не желающий сдаваться звук ржавых петель – и упрямая створка сдалась, отдав им свое содержимое.

«Черт побери…» – это вырвалось у него непроизвольно, когда он застыл на пороге, пораженный.

Помещение, в отличие от разгромленного, истерзанного коридора, было почти стерильным, нетронутым хаосом. Оно напоминало законсервированный кокон, застывший во времени, в своем собственном сне. На столах, под пыльными, но целыми, как новые, пластиковыми колпаками, стояли приборы сложных, обтекаемых, почти инопланетных форм. Хромированные поверхности, тускло поблескивая в тонком луче света с улицы, словно подмигивали им. Воздух пах старой, вековой пылью, озоном, словно после грозы, и слабым, горьковатым химическим ароматом, повествующим о забытых экспериментах.

«Что это?» – Лера, забыв об осторожности, сделала несколько шагов вперед, ее глаза загорелись жадным, ненасытным любопытством ученого, вновь увидевшего инструменты познания.

«Спектрофотометр, – Салем подошел к одному из аппаратов, смахнул слой пыли, мягкий, как бархат пепла, с панели управления, обнажив ряды таинственных кнопок и циферблатов. – Может определить элементный состав любого материала, разложить его на атомы-буквы. Вот этот, – он перевел взгляд на соседний, более громоздкий, молчаливый агрегат, – хроматограф. Он разделяет сложные смеси на простые составляющие, как мудрый судья, выносящий приговор. Поможет анализировать состав воздуха, воды, почвы… и не только».

Лёня скептически хмыкнул, скрестив на могучей груди руки, словно закрываясь от этой «умной железяки»:

«И что, эта твоя умная железяка поможет?»

«Если мы поймем, из чего состоят зоны, какую среду предпочитают, как взаимодействуют с миром… Возможно, мы научимся предсказывать их появление, как грозу по тучам. Или даже находить их уязвимые места, их ахиллесову пяту. Знание, Лёня, – тоже оружие. Иногда – самое мощное и долговечное. Им нельзя выстрелить, но им можно победить».

Именно Лера, с ее присущей методичностью, обнаружила встроенный в один из лабораторных столов массивный, неприметный сейф, похожий на спящий сундук. Лёня справился с ним за пару минут, поддев мощной, верной монтировкой, скулящий от напряжения металл. Внутри, аккуратно уложенные в пластиковые, герметичные контейнеры, словно драгоценности в шкатулке, лежали стопки гибких дискет и несколько внешних жестких дисков, молчаливых хранителей прошлого.

«Данные, – констатировала Лера, осторожно, почти с благоговением взяв одну из дискет, ощущая ее прохладную, гладкую поверхность. – Архивы. Все докатастрофные. Целая библиотека, запечатанная в пластике».

«Может, там есть что-то полезное? – Тихий, преодолев робость, сделал несколько неуверенных шагов вперед. – Про материалы… или про то, как всё это работает…» – в его голосе, тихом как обычно, звучала робкая, но живая надежда, первый росток после зимы.

«На серверах в Бухте должны быть старые, но совместимые системы, динозавры информационного века, – сказал Салем, методично, бережно упаковывая диски в свой рюкзак, давая им новое пристанище. – Любая информация сейчас, в этом новом темном веке – стратегический ресурс».

Следующая значимая находка ждала их в просторном, когда-то респектабельном кабинете с табличкой «Начальник отдела материаловедения». Запертый на кодовый замок, молчаливый и надменный металлический шкаф скрывал не пыльные отчеты, а настоящий арсенал, алтарь высокоточных инструментов, сверкающих хромом и сталью.

«Вот это да! – Лёня не удержался от восхищенного, низкого свиста. Он взял в свои грубые, сильные руки миниатюрную, почти невесомую паяльную станцию, как ювелир – редкий алмаз. – Смотри-ка! Точность позиционирования до микрона! Это… это музыка!»

«Это – возможность, – поправил его Салем, и в его обычно ровном, спокойном голосе впервые зазвучали тихие, но отчетливые нотки чего-то, отдаленно напоминающего давно забытый энтузиазм. – С такими инструментами можно ремонтировать не просто генераторы, заставляя их хрипло плеваться током. Можно воскрешать сложную электронику, микрочипы, давать вторую жизнь машинам. Возможно, однажды… даже наладить устойчивую, живую связь через все эти мертвые зоны. Снова услышать друг друга на расстоянии».

Лера в это время изучала содержимое другого ящика. Она вынула компактный, лаконичный прибор с дисплеем, темным как ночь, и тонкими щупами.

«Омметр, вольтметр… Салем, а это… это может помочь изучать энергетические поля Зон? Измерять их интенсивность?»

«Вполне возможно, – кивнул он, и в его глазах мелькнула быстрая, как молния, мысль. – Если мы поймем природу их излучения, его частоту, амплитуду… Возможно, мы сможем создать детекторы, чувствительные как нюх зверя. Предупреждать об опасности заранее, за версту, а не тогда, когда она уже смотрит в затылок».

Но главный, ошеломляющий своей простой и ясной практической ценностью куш ждал их в соседней, похожей на кладовую, аскетичной комнате. Там стоял массивный, неподъемный противопожарный сейф. Когда Лёня с заметным усилием, с напряжением каждого сухожилия распахнул тяжелую, неподатливую дверцу, внутри повисло гулкое, потрясенное, почти благоговейное молчание.

Сейф был битком набит батареями и аккумуляторами. Всех возможных типов, размеров и назначений. От крошечных «таблеток», похожих на серебряные пуговицы, до мощных, тяжелых литий-ионных, способных питать целые системы. Все – в целлофановой, девственной заводской упаковке, новехонькие.

«Да мы тут… на год вперед запаслись! – Лёня взял в свою ладонь один из мощных, увесистых блоков, ощущая его приятную, холодную тяжесть. – Черт… да за пару таких штук в Бухте нам и еды, и патронов, и отдельную комнату в теплом, самом лучшем корпусе выдадут, без лишних слов!»

«Это не просто валюта, Лёня, – поправила его Лера, и ее умный, аналитический взгляд уже подсчитывал возможности, строил планы, чертил схемы. – Это независимость. Чистая, портативная, тихая энергия. Энергия для знаний, для света, для связи. С этими ресурсами мы сможем организовать не просто стационарную лабораторию в Бухте, еще один темный угол. Мы сможем создать мобильную, живую полевую лабораторию. Проводить исследования и анализы прямо на месте, у самых границ Зон, не дожидаясь, пока угроза придет к нам».

Салем молча наблюдал за ними, за их оживленными, одухотворенными лицами, методично упаковывая самые ценные, емкие батареи. Его мысли в этот момент были далеко, они парили над руинами, видели очертания возможного, хрупкого будущего. Приборы, тихо гудящие в освещенной, чистой комнате. Молодые, умные, жадные до знаний глаза, впитывающие мудрость прошлого. И свет – не дрожащий от костра, а ровный, устойчивый свет от новых источников энергии, освещающий дорогу вперед, в неизвестность, шаг за шагом, отнимая у тьмы пядь за пядью.

«Хороший улов, – наконец произнес он, водружая набитый, тяжелый, но приятно тянущий плечи рюкзак. Голос его был ровным, привычно сдержанным, но в глубине глаз, если бы кто-то присмотрелся, можно было увидеть маленькую, но упрямую искру надежды, что пробивалась сквозь пепел усталости. – Очень хороший. Теперь – в Бухту. Покажем Майору, что мы принесли ему не просто железный лом, не груду хлама. Мы принесли ему завтра. В этих рюкзаках».

И когда они, нагруженные до предела, сгибаясь под тяжестью не только трофеев, но и новых возможностей, выходили из мрака корпуса на ослепительно яркое, ликующее утреннее солнце, Салем на мгновение остановился и оглянулся. Эти серые, безмолвные, видавшие виды стены хранили не просто осколки прошлого мира, его печальные обломки. Они хранили семена, крошечные, но живучие семена для мира будущего. Опасного, непредсказуемого, полного смертельных угроз и неразгаданных тайн. Но их будущего. И этот хрупкий, зеленый росток, что только-только пробивался сквозь толщу асфальта руин, теперь нужно было бережно, терпеливо и упорно взрастить, защищая от ветров и морозов грядущих зим.

Глава 10

Книга 2. Глава 10. Возвращение

Возвращение в Бухту было больше похоже на возвращение домой, чем Салем мог предположить, но этот дом был словно отлит из холодного чугуна обязанностей. Ощущение было странным, двойственным, будто его душу разрывали два безжалостных тока. С одной стороны – надежные, освещенные желтоватыми фонарями улицы, упрямо пробивавшиеся сквозь сырую пелену ночи; едкий, но знакомый запах дизеля, смешанный с жирным духом горячей пищи, что, как призрачная длань, манила из столовой. С другой – давящее, неумолимое чувство долга, тяжелая длань необходимости, снова втиснуться в прокрустово ложе чужого устава.

Их маленький, смертельно уставший отряд, нагруженный трофеями, будто муравьи, тащащие добычу в разоренный муравейник, привлек внимание еще у ворот. Часовые, узнав Салема, пропустили их без лишних вопросов, но их взгляды, острые и цепкие, как когти хищной птицы, устремленные на ящики с оборудованием и батареями, говорили сами за себя. Новость об их возвращении с таким уловом, должно быть, уже взлетела на крыльях слухов и долетела до командования, пробуждая спящих демонов амбиций и зависти.

Майор и Ирина ждали их в просторном помещении, где карты на стенах были похожи на шрамы мира, а одинокий работающий компьютер мерцал холодным глазом кибернетического оракула. Воздух здесь был густым, почти осязаемым коктейлем из запахов старой бумаги, машинного масла и крепкого, как сама решимость, чая. Майор сидел за своим массивным столом, и его взгляд из-под очков был таким же пронзительным и оценивающим, будто он взвешивал не только их слова, но и самые потаенные мысли. Ирина стояла у карты, но обернулась на их вход, и в ее уставших, тронутых фиолетовыми тенями глазах Салем уловил нескрываемый, жадный интерес ученого, увидевшего редкий вирус под микроскопом.

«Докладывайте», – без предисловий, резко, словно отсекая все лишнее, произнес Майор. Его голос был ровным, но в нем чувствовалось скрытое напряжение тетивы, натянутой до предела.

Салем кивнул Лёне, и тот, кряхтя, с глухим, утробным стуком, поставил на пол тяжелый рюкзак, где батареи лежали, как спящие слитки энергии. Лера, с почти материнской аккуратностью, разместила на краю стола ящик с инструментами – блестящие стальные пальцы и стеклянные глаза будущих открытий. Тихий, съежившись, будто пытаясь стать невидимкой, положил свой скромный улов – пачку дискет, безмолвных хранителей ушедшей эпохи.

Отчет занял больше времени, чем Салем ожидал. Он начал с сухих, выверенных фактов: достигли рудника, обнаружили ангар, нашли лабораторию и склад. Но когда он дошел до сути – до столкновения с Зоной нового типа, его рассказ замедлился, спотыкаясь о невыразимое. Он подбирал слова, будто острые камни в темноте, стараясь описать не физическую угрозу, а психический шторм, безумный ураган, который выворачивал душу наизнанку, обнажая все потаенные страхи.

Лёня, хмурясь и кряхтя, подтверждал его слова, с трудом подбирая грубые выражения для своих видений, будто пытался затушить кошмар кулаками. Лера, бледная, как полотно, но собранная, словно часовой механизм, четко и методично описала атаку «живых чертежей» – геометрических химер, пожирающих разум, – и спасительный, нежный образ мха, проросшего сквозь трещины в реальности. Ее голос, холодный и точный, дрогнул лишь однажды, сделавшись хрупким, как тонкий лед, когда она упомянула кричащие теоремы, впивающиеся в сознание. Тихий и вовсе молчал, лишь кивая, когда Салем говорил за него, о музыке, что впивалась в мозг, как стальные иглы.

Ирина слушала, затаив дыхание, ее пальцы нервно теребили край карты, будто она пыталась ощутить текстуру тех мест, о которых шла речь. Когда Салем объяснил свою теорию о «гипертрофированном коллективном бессознательном» и «иммунном ответе» мира, она не выдержала, и вопрос сорвался с ее губ, словно вырвавшаяся на свободу птица.

«Значит, они… обладают примитивным разумом? Инстинктом?» – спросила она, ее голос звучал взволнованно, дрожал от предвкушения открытия. – «Не просто слепая физика?»

«Скорее, сложным поведенческим паттерном, основанным на памяти места», – уточнил Салем, чувствуя, как каждое слово дается ему с трудом. – «Как вирус или раковая клетка. Ее действия выглядят осмысленными, потому что она атакует самое уязвимое – психику. И делает это с хирургической, безжалостной эффективностью».

Майор все это время молчал, сцепив руки на столе в подобие каменного замка. Его взгляд, тяжелый и неотрывный, был прикован к Салему.

«И ты остановил это, не борясь», – наконец произнес он, не как вопрос, а как холодную констатацию факта, высеченную на граните. – «Поглотил атаку. Использовал их же связь против самой Зоны».

«Да. Борьба была бы бессмысленна, как попытка заткнуть ладонью жерло вулкана. Я стал громоотводом. А их общая воля к жизни, их привязанность друг к другу… оказалась прочнее стали и сильнее любого личного кошмара. Свет оказался сильнее тьмы, потому что был общим».

Майор медленно кивнул, его жесткое, непроницаемое лицо ничего не выражало, но в глазах, этих узких щелях во льду, Салем прочитал холодное, безжалостное одобрение. Этот человек мыслил категориями эффективности, и метод Салема, каким бы безумным и еретическим он ни казался, оказался безжалостно эффективным.

«Оборудование? Данные?» – перевел он разговор в практическое русло, словно переключая стрелку на железнодорожных путях.

Салем указал на трофеи. «Спектрометр, хроматограф, высокоточные инструменты. Дискеты с архивами НИИ. И главное – запас исправных батарей. Этого хватит, чтобы обеспечить энергией мобильную лабораторию на месяцы, дать свет во тьме».

Ирина, наконец оторвавшись от карты, подошла к столу и с благоговением, будто прикасаясь к религиозной реликвии, провела пальцами по корпусу спектрометра. «С этим… с этим мы можем начать системный анализ проб из Зон. Понять их состав, структуру…» – она посмотрела на Майора, и в ее взгляде горел огонь первооткрывателя. – «Это меняет все. Мы сможем не просто бояться, а прогнозировать их поведение. Искать закономерности, читать их, как книгу».

Майор внимательно посмотрел на троих бойцов, застывших перед его столом, как грешники перед судией.

«Задание выполнено. Преодолена угроза, с которой ранее не сталкивались. Проявлена стойкость», – его голос прозвучал официально, отчеканено, как штамп в военном билете. – «Леонид, Валерия, Тихий. Вам полагается двойной паек на неделю, дополнительные талоны в баню и по два дня внеочередного увольнения от вахт». Он сделал небольшую, но весомую паузу. «И внеочередная премия – по комплекту снаряжения и медикаментов для ваших личных запасов».

Это была щедрая награда даже по меркам Бухты. Лёня кивнул, сдержанно довольно хмыкнув, как медведь, получивший свой улей. Лера тихо, но четко сказала «Спасибо», и в ее глазах мелькнула тень былого напряжения, уступая место усталому удовлетворению. Тихий лишь глубже втянул голову в плечи, пытаясь спрятаться от внезапного внимания, но в его потухшем взгляде мелькнула искорка облегчения.

Затем взгляд Майора, тяжелый и измерительный, упал на Салема.

«Салем. Твоя доля, сверх отчислений в караван для «Фары», – доступ к центральному архиву Бухты. Полный. И право персонального пользования химической лабораторией по утвержденному графику».

Салем почувствовал, как внутри что-то сжимается в тугой, холодный узел. Это было больше, чем он мог надеяться. Архив – сокровищница забытых знаний, и лаборатория – кузница будущего. Два ключа, отпирающие двери к разгадкам. Майор покупал его лояльность дорогой, но точной ценой, вкладываясь в самый ценный актив – в его интеллект.

«Принято», – ровно, без дрожи в голосе, ответил Салем, чувствуя, как на его плечи ложится новый, невидимый груз.

Когда они вышли из кабинета, Салем почувствовал глухую, всепоглощающую усталость, будто его внутреннее море энергии вычерпали до дна. Он оставил команду делить добычу и обсуждать заслуженный отдых, их голоса казались ему далеким, чужим гулом, и побрел к своей казенной квартире, ноги сами несли его по знакомому, как скучная нота, маршруту.

Небольшая квартира встретила его привычной прохладой и гробовой тишиной, в которой пылинки, казалось, замирали в воздухе, боясь пошевелиться. Он щелкнул выключателем – тусклая энергосберегающая лампа медленно разгоралась, отбрасывая на стены бледные, нерешительные тени. Первым делом он зашел в душ. Горячая, с напором, вода – одна из главных, почти варварских роскошей Бухты – обрушилась на него водопадом, смывая с тела въевшуюся грязь, пот и остатки того липкого, психического смрада, что пропитал подземелье. Он стоял, упираясь ладонями в холодную кафельную стенку, и чувствовал, как физическое напряжение медленно покидает мышцы, но душа, как раненый зверь, оставалась в западне, не желая оттаивать.

Облачившись в чистое, грубое белье, он погасил свет и подошел к окну. За стеклом, словно за прозрачной стеной аквариума, лежала Бухта – одинокий островок дрожащего света в темном, бездонном море ночи. Улицы были пустынны и безмолвны, лишь изредка, словно механические призраки, проходил патруль, и лучи их фонарей скользили по бетону, как щупальца. Где-то вдалеке мерно, по-машинному ровно, гудел дизельный генератор – стальное сердце этого искусственного организма.