Сквозь Элад и туман

Забвение и малодушное молчание остальных было ненавистно Вительде. И всё же она завидовала тем, кто был способен обмануть себя хотя бы так глупо и наивно. Глаз мертвеца, глаз самой Неймары был с ней, всегда с ней, во сне и в бодрствовании, и от той боли, что он причинял, Вита не могла скрыться.

Она нередко приходила на берег Элада рано поутру, пока ещё воздух не наполнялся шумом перекрикивающихся между собой ныряльщиков, хвастающихся сегодняшней добычей, пыталась писать стихотворения на высушенных, спрессованных и отбеленных слоевищах вихтиса. Выплески накопившегося напряжения, запечатлённые чернилами из околоротовых желёз нетвы сразу же остервенело разрывались на мелкие клочки и выкидывались прочь, и лишь несколько написанных строф Вительда оставила при себе и время от времени повторяла их, едва шевеля губами:

«От тебя никуда не сбежать,

От тебя никуда не уйти.

Выйду ли я за порог ―

Ты стоишь на моём пути;

Ворочусь ли скорее домой ―

Ты встречаешь меня в дверях;

И в кошмарах ночных ― тоже ты.

Прячу крик свой в своих же руках,

Закрываю твой глаз рукой,

Предаю твою душу волнам.

…Но куда бы я ни пошла,

Ты идёшь по моим пятам».

Ночи, наполненные кошмарами, чередовались с бессонными, и Лейет не знала, что из этого хуже ― беспредельный ужас, иглой вонзающейся в разум на доли мгновений, или вялотекущая, затхлая тревога, равномерно размазанная по всем пяти ночным акелям. По утрам её мутило так, что она не могла даже выпить воды, и единственной эмоцией Вительды была злость. Ближе к ночи тошнота вновь подступала к горлу, но агрессия сменялась тупой, безграничной тоской и беспросветным отчаянием, от которого сводило и зубы, и желудок. Первое время Вита часто плакала ― но только своим, родным глазом. Потом перестала плакать и им ― в один вечер, беспросветный и длящийся целую вечность, слёзы попросту кончились, и на смену им пришло опустошение, казавшееся одновременно и благословением, и проклятием.

Лейет впервые в жизни начала осознанно молиться Эладу. Если прежде она относилась к океану с безразличием и вычитывала какие-то слова, написанные эладин-керами или Весаликой Аривито, без эмоций, чисто механически, то теперь она взывала к нему так долго и истово, что заплетался язык, задавала ему вопросы, надеясь услышать хоть какой-то отклик на свои мольбы, жалкие и жалобные. Элад молчал. Тогда она обратилась к его приближённым и посредникам ― подходила к эладин-керам, подкарауливала ничего не подозревающих ныряльщиков, искала в их ответах что-нибудь, что пролило бы свет на жестокую, несправедливую гибель Неймары, хоть как-то объяснило волю Элада, самую малость ослабило нестерпимую боль от потери. Все бубнили одно и то же, силились продать Вительде идею о том, что эта смерть ― свидетельство вовсе не жестокости Элада, а его особой милости и расположения, что мералион ― его избранное творение, стоящее выше не только других морских тварей, но и людей, и гибель от его челюстей ― не что иное, как благословение океана. Кроме того, особо одарённым не иначе как милостью Элада приходила мысль о том, что сохранение глаза Неймары и его передача (по воле самой Мары!) младшей сестре ― ещё одно значительное свидетельство в пользу особого промысла Элада обо всех людях.

С каждым таким разговором Вита всё сильнее чувствовала прорастающую в ней ненависть к океану и глубокое недоверие и презрение к нему и всем его сторонникам и служителям. В её голове не укладывалась мысль о том, что Элад, который все считают воплощённым милосердием, любовью и заботой, оказался способен на такую жестокость ― отгрызть её сестре руку и ногу, вырвать из её тела внутренности. Вительда не могла даже представить, как страшно и больно было её сестре перед смертью, какие мучения она испытывала.

А им всем хватило наглости сказать, что это ― благословение.

Вита прокляла всех их. В сердцах пожелала, чтобы их драгоценный Элад послал им не менее драгоценного мералиона, дабы свершить над ними такой же акт милосердия, какой был оказан Неймаре. Она не жалела ни об одном из своих слов, хотя дурная слава поползла о ней, и список её друзей и приятелей заметно поредел. Тем лучше. Всё равно общение с ними теперь не приносило ничего, кроме усталости и желания напиться неразбавленного сока ложной эфики до беспамятства.

В один из дней, когда одиночество и жажда ответов заставили Вительду отправиться на поиски очередной жертвы, ноги сами привели её к небольшому покосившемуся, серо-зелёному, покрытому мхом, лишайниками и плесенью уединённому домику на отшибе, куда когда-то давно её и её сестру пригласил на небольшую дружескую попойку один известный в кругах ныряльщиков юноша ― Якель Окойра, чемпион по длительности нахождения под водой и по совместительству мечта любой ныряльщицы от Эктинты до Мирсека. За свою недолгую жизнь он успел побывать во всех городах Алеоста за исключением Зеццера, и мог ночами напролёт рассказывать о своих путешествиях, похождениях, любовных победах и поражениях, пьяных выходках. Слушать его было безумно интересно, и Вита сразу ощутила, что к этому человеку её тянет, как магнитом ― было в нём что-то… влекущее. Цепляющее на крючок. За всю свою жизнь человека, подобного Якелю Окойре, можно встретить лишь однажды, всего на половину акеля, но потом будешь вспоминать о нём до самой смерти.

Однако на этот раз Вительда пришла не к Якелю. Тот, судя по всему, уехал в Ат-Мелиоль с концами. Нет, её интересовала девушка, которая делила с ним дом (но совершенно точно не постель) и была лучшей подругой Неймары. Вита видела её лишь однажды, на дружеской встрече, и хорошо запомнила её печальные, большие серые глаза и длинные серые волосы. Имя пришлось вспоминать дольше, но в конце концов Лейет выудила его из закромов прохудившейся памяти. Вильма Вейлин. Из холодного, неприветливого Зеццера. Понятно, почему она весь вечер выглядела такой грустной.

Подойдя к двери, покосившейся набок вместе со всем домом, Вительда решительно постучала в дверь. Для верности даже крикнула:

– Кто-нибудь дома? Вильма? Ты там?

В ответ в ушах просвистел ветер. Лейет нахмурилась, но не собиралась сдаваться так просто ― она постучала ещё, на этот раз требовательнее, и спросила снова:

– Вильма, ты тут? Открой, это важно!

На сей раз даже ветер не удосужился удостоить Вительду своим вниманием. Та раздражённо фыркнула и, отойдя от входной двери, подошла в окну и заглянула в него, ища в дома признаки жизни.

Изнутри жилище выглядело ещё хуже, чем снаружи. Всё было разбросано в хаотическом беспорядке, стулья и стол были перевёрнуты, тут и там валялись заплесневелые объедки, вся постель оказалась смята и скомкана, подушка валялась на грязном, пыльном полу. У Лейет возникло тяжёлое ощущение жуткой безнадёжности, ей захотелось как можно скорее уйти подальше от этого опустевшего, мёртвого дома, который оставили в столь плачевном состоянии. Интересно, куда Вильма могла запропаститься? Лейет давно не видела её на пляже, да и Неймара незадолго до своей смерти несколько раз говорила, что Вейлин как будто нарочно избегает её. Может, она в жуткой спешке покинула Вальт-Альби, и у неё не было возможности выкинуть хотя бы остатки еды? Это бы объяснило беспорядок в доме.

Разочарованная, Вительда отошла от заброшенного жилища. Странное ощущение: ей казалось, что именно здесь, у Вильмы Вейлин, она сможет найти ответы на все свои вопросы, получить долгожданное облегчение, но теперь, когда призрачная возможность освободиться от тяжкого душевного груза выскользнула из рук, Лейет не стало невыносимо. Стало просто всё равно.

Вита отвернулась от дома Якеля и Вильмы, чтобы посмотреть на океан ― тот отражал в себе пасмурное, серое небо, и оттого казался холодным и отстранённым. Элад… Тот, кто породил род человеческий, каждое мгновение поддерживал жизнь во всяком человеке, а когда она всё же иссякала (по его воле, разумеется), принимал людей обратно, даруя вечный покой в своих бесконечных и безмятежных водах на другом берегу Алеоста. Вот только не все доходили до иной стороны Элада.

– Почему ты сделал это с ней? С нами? Со мной? ― по щеке Вительды покатились непрошенные слёзы, но прохладный, злой ветер тут же слизал их, высушив кожу.

Молчание. Проклятое молчание и монотонный шум волн. Суждено ли ей хоть когда-нибудь узнать истину?

Ярость разгорелась огненным цветком в груди Виты, раскрыла тысячи своих лепестков, обжигающих и испепеляющих сердце.

– Это всё ложь, что про тебя говорят! Что ты милостив, добр, заботлив! В тебе нет ни капли сострадания, и тебе плевать на всех и каждого из людей! Ничего ты не слышишь, никому не помогаешь! А существуешь ли ты вообще, Элад, или ты просто светящаяся гигантская лужа, в которой нет разума? ― выкрикнула Вительда океану, и только тогда, когда последний слог вырвался из её глотки, она поняла, что только что сказала ― и ужаснулась.

Элад остался безучастен и безразличен к её гневу. Он всё так же размеренно и неспешно перекатывал свои волны и лизал ими прибрежную гальку, погружённый в самого себя. Воплощённое равнодушие.

Вита растерянно глядела на водную поверхность. Серьёзно? Совсем ничего? Ни малейшего знака, ни волны, ни грозного рокота из пучины? Она не понесёт никакого наказания за свои слова? Внезапно ей захотелось быть поглощённой разгневанным Эладом за свой проступок ― тогда бы ей было не так одиноко в этом мире, и она хотя бы понимала, что Элад всё-таки слышит её. Но раз он не обращал на неё никакого внимания…

Гнев захлестнул Вительду с новой силой. Она подбежала к самой кромке воды, подняла несколько больших, скользких, мокрых камней и принялась бросать их в Элад, крича:

– Ответь, прошу тебя! Умоляю! Ответь хоть что-нибудь, ну же! Ответь, ублюдок, ответь мне, ОТВЕТЬ!!!

Она кидала гальку, надеясь, что хоть это расшевелит океан. Проклинала его, ругала, отрекалась от него, думая, что это возымеет долгожданный эффект. От мольбы переходила к угрозам, а от угроз ― обратно к мольбам, падала на колени, слёзно прося прощения, и вновь поднималась, чтобы продолжить бранить Элад. Она обломала ногти о гальку, наставила синяков на коленях и предплечьях, пока билась в истерике ― но Элад, этот проклятый, ненавистный Элад оставался недвижимым, невозмутимым, невредимым.

В какой-то момент Вительда перестала кричать и двигаться, и просто замерла, стоя на коленях, беспрестанно повторяя про себя: «Пожалуйста, сделай хоть что-нибудь, чтобы это, наконец, закончилось!» Она не знала, сколько продлилось это состояние. По ощущениям ― вечность.

Молчание. Отрешённость. Бесчувственность. Бессердечность.

Лейет с трудом поднялась на затёкшие, нывшие от свежепоставленных синяков ноги. Перед ней распростёрся безграничный, мёртвый океан. Позади неё молчаливо стоял призрак ветхого дома.

Больше здесь было нечего ловить. Развернувшись, Вита без сожалений покинула пляж, понимая, что больше никогда сюда не вернётся.

Работа в «Лей и Эт», раньше приносившая радость и удовольствие, стала больше походить на беспросветное мучение. Всё в лавке напоминало о Неймаре, всё вопило об Эладе. Каждый день, после очередной бессонной или наполненной кошмарами ночи, Лейет кое-как приводила себя в порядок (отражение в зеркале более не вызывало ничего, кроме глубочайшего отвращения), запиралась в мастерской, готовя всевозможные светоусилители и стараясь не вслушиваться в болтовню за дверью. От вымученных попыток матери вести себя, как прежде, и её фальшивой непринуждённости тошнило. Вительда почти ненавидела её за это лицемерие: Элика мило щебетала о погоде, ценах на хлеб и прочих пустяках с посетителями, но ни разу за все эти дни не поговорила с Витой о по-настоящему важных вещах. О том, как она сама плачет по ночам. Как ей не хватает старшей дочери. Как боль скручивает её внутренности в тугой узел. Действительно, зачем говорить об этом. То, что за буханку хлеба нынче требуют целых две медных илакии вместо одной илакии и сорока пяти стеклянных дитвиг, куда больше повлияло на дальнейшую жизнь Элики Леймих, чем смерть Неймары Лейет.

Вительда обвела усталым взором небольшую мастерскую. Два стола стояли у разных стен: за левым обычно работала Вита, мешая в ступках и смешивая в особых растворителях усилители и гасители света; правый прежде делили между собой Элика и Неймара, изготавливая поразительные украшения. На обоих столах лежало по несколько увеличительных линз, стояли маленькие чаши-светильники (в них добавляли яркие, но недолговечные, служащие не больше пары акелей светоусилители, например, «брюхо юктера», «эммлико» и «яйца юскатры»). В дальнем углу лежали накрытые пыльной, серой тканью вещи Мары. Сил находиться в этой душной и затхлой каморке больше не было ― Вительда просидела тут, скрючившись над столом и готовя из световых окологлазных мешков илакии сухой порошок усилителя «или-оль», с начала лог-акеля до самого конца эмм. Лейет пересыпала готовый или-оль в чистую банку, обёрнутую чёрной, непропускающей свет тканью, и, взяв стеклянную ёмкость подмышку, с облегчением вышла из мастерской, разминая затёкшие ноги и спину.

Оказавшись в куда более просторном торговом зале «Лей и Эт», Вита поставила банку с или-оль на стеллаж со всеми остальными светоусилителями, не забыв привязать на горлышко бирку с названием и ценой. На вихтисовом ярлычке помимо надписи «или-оль, 1 эбель/мера» красовалась приписка «волосы» ― в простонародье или-оль часто называли именно так, потому что при растворении в чаше-светильнике он расходился прямыми, тонкими, светящимися нитями, похожими на срезанные пряди волос. Одной меры или-оля хватало примерно на то, чтобы средний комнатный светильник работал ровно половину фьяроаля, иначе говоря ― пять дней. Один никелевый эбель вполне можно было потратить на то, чтобы в твоём доме пять дней горел свет. Всего-то цена десятка буханок хлеба.

– Всё получилось? ― откуда-то из-за стеллажей раздался голос Элики.

– Да, ― уныло отозвалась Вита. ― Вышло примерно сотня мер или-оля. Я проверила число и плотность нитей, всё в норме.

– Отлично. Можешь пока заняться своими делами, я тут сама справлюсь.

Лейет вздохнула с облегчением. Как хорошо, что не пришлось пересекаться с матерью вживую и смотреть в её тусклые карие глаза, из которых ещё десять фьяроалей назад пропал прежний блеск. Элика стала лишь блёклой, полинялой тенью себя самой, и её тяжёлые украшения и пышные бордовые наряды, прежде подчёркивающие её внутренний несгибаемый стержень, теперь преклоняли её к земле, превращая её в согбенную старуху.

Вительда вышла на улицу, без сожалений оставив позади «Лей и Эт». К эхильвам и вилемам всё это. Светоусилители, стопки высушенных листов вихтиса, поделки из эбеля, чучела из голов юктеров и жертвы йевель ― пусть хоть зелёным пламенем сгорят. Если Элике и Лаккеру так угодно, они могут и дальше продолжать играть в молчанку и делать вид, что всё в порядке, но на этот раз без неё. Она сыта их притворством по горло. Как и этим городом. Ей хотелось сбежать хоть в Верр-Але, хоть в Зеццер, лишь бы подальше отсюда, от этих людей, которые ничего не понимают и не желают понять. Быть может, Якель и Вильма сказали бы нечто дельное, но они предусмотрительно покинули Вальт-Альби ― видимо, тоже не выдержали его всепроникающей и вездесущей фальши.

Лишь Якель и Вильма казались Вительде настоящими. А помимо них ― Экхи Нойрок, старый лодочник. Имело ли смысл нанести ему неожиданный визит? Лейет призадумалась: он сам весьма настойчиво приглашал её, да и у неё сейчас были и время, и потребность в разговоре. У неё не вызвало бы затруднений постучаться в его дверь ― если Нойрок в рейсе или занят, она просто уйдёт.

Дом Экхи Вита нашла без труда ― Неймара умудрилась сдружиться со старым лодочником и частенько захаживала к нему в гости, и Вительда нередко напрашивалась вместе с ней. Нойрок был настоящим кладезем захватывающих легенд, красивых сказок, дома у него хранились сотни фигурок, вырезанных им из дерева собственноручно, он мог поддержать разговор на любую тему, и девочки думали, что он знает воистину всё. Сестёр Лейет печалило лишь то, что старый лодочник периодически уходил в рейсы, перевозя страждущих к другой стороне Элада по Скорбной реке, а после возвращения на несколько дней запирался дома и не принимал никаких гостей.

Нойрок жил у самого берега Скорбной, и из единственного, большого окна в его комнате было видно реку, медленно и неохотно текущую от Элада в сторону гор, чтобы за туманными хребтами и пиками впасть в океан снова, уже на ином берегу Алеоста. Его избушка стояла особняком от других домов на улице Экта ― люди не желали жить рядом с рекой, по которой ежедневно и еженощно переправлялись тела и души умерших, однако Нойрока Скорбная совсем не пугала ― с ней он был крепко связан много лет. По крайней мере, он работал лодочником задолго до рождения Мары и Виты.

Младшая Лейет в задумчивости остановилась на покосившемся пороге, но врождённая смелость и жажда приключений почти мгновенно побудили её постучать в дверь. С другой стороны сразу же отозвался скрипучий, надтреснутый голос старика:

– Входите, входите, у меня открыто.

Вительда послушно вошла внутрь, толкнув дверь ― та недовольно заскрипела, ― чуть пригнулась в проёме и проскочила в дом. Убранство жилища Нойрока было таким же, как и несколько лет назад, когда Вита в последний раз была у Экхи ― при переходе из детства в юность оказалось, что куда интереснее проводить время со сверстниками, нежели слушать сказки старого лодочника. Стол и два колченогих табурета стояли у самого окна, узкая идеально заправленная кровать ютилась в углу. На полках, прибитых над постелью, стояли расставленные в ровные ряды фигурки самых разных морских обитателей и горных тварей, предметов обихода и главных достопримечательностей Алеоста. Ни на одной поверхности не было ни пылинки, нигде не лежало ни одной лишней вещи. Идеальный порядок.

– О, ихталь Лейет, ― Экхи, прежде задумчиво глядевший в окно, повернул голову и приветливо улыбнулся юной гостье. ― Признаться, я думал, ты забыла о моём приглашении. Проходи, садись, я сейчас налью тебе…

– Спасибо, ихт Нойрок, не стоит, ― Вительда растянула губы в неискренней улыбке, чувствуя, как её тошнит от собственного притворства.

– Вот ещё, что за глупости! Садись, я только что заварил эфлит, ― Экхи словно из пустоты достал глубокую чашку, на которой проглядывался фрактальный узор эбель-норта, и налил до самых краёв душистого, горячего отвара.

Лейет послушно села на один из покачивающихся табуретов и с удовольствием втянула запах напитка ― никто во всём Вальт-Альби не умел заваривать эфлит так же мастерски, как это делал Нойрок. Старик разработал свою особенную технологию приготовления эфлита, используя листья ложной эфики, собранные во время цветения этого дерева, и литвиковые капли строго светло-лилового оттенка. Вительда заглянула в чашку ― две бусины, вытащенные из литвиковых раковин, лежали на дне, медленно растворяясь и окрашивая эфлит в нежно-фиолетовый.

Нойрок долил остатки отвара себе в кружку и сел напротив Вительды, терпеливо дожидаясь, когда она сама начнёт разговор. Сколько Лейет его знала, он всегда был спокойным и рассудительным, никогда не позволял себе ни слова осуждения в адрес других людей, а на лице его, морщинистом и смуглом, навечно застыла мягкая, располагающая полуулыбка. В то же время в его впалых голубых глазах плескалась едва заметная, тихая печаль, источник которой до сих пор оставался загадкой для Виты.

Лейет попробовала эфлит на вкус ― сладковато-терпкий, отвар мягко обволакивал всю ротовую полость и словно покрывал её тонкой перламутровой плёнкой, которая постепенно растворялась слюной. Неймара обожала эфлит, часто готовила его, вынимая из свежевыловленных литвиков капли, экспериментировала с температурой воды, цветом бусин и количеством листов ложной эфики, но её попытки не шли ни в какое сравнение с эфлитом Нойрока. При воспоминании о сестре болезненный укол тоски прошёл сквозь сердце Вительды, и та непроизвольно сморщилась.

Экхи воспринял это на свой счёт.

– Что-то не так? Горчит? ― обеспокоенно спросил он, но Лейет покачала головой.

– Нет, ихт Нойрок, ваш эфлит прекрасен, как и всегда… Я и не знала, как сильно соскучилась по нему, пока не попробовала. Я просто… запуталась. И уже ничего не понимаю.

– Это касается Неймары? ― в вопросе было больше утверждения, чем уточнения.

Вительда кивнула и повторила снова:

– Я просто не понимаю… Ни родителей, ни ныряльщиков, ни эладин-керов, ни Элад. Мать с отцом молчат, делают вид, что ничего не случилось. Другие говорят, что смерть Неймары от челюстей мералиона ― это милость, ― последнее слова она не произнесла, а сплюнула с отвращением. ― А мой глаз мертвеца ― ещё большая милость. Моя сестра умерла ужасной, мучительнейшей смертью ― где в этом хоть малейший намёк на милосердие?! И я всё думаю: может, нет вообще никакого Элада?

Нойрок слегка нахмурился ― его впалые щёки стали казаться ещё более впалыми.

– Что ты имеешь в виду под «нет никакого Элада»? ― уточнил он, слегка подавшись вперёд.

– То, что вокруг Алеоста ― просто вода. Она не наделена ни разумом, ни чувствами, она вовсе не заботится о людях, потому что это… лишь вода. Гигантская светящаяся лужа. и ничего более.

– Я понял тебя, ― Экхи посмотрел в окно и задумчиво постучал пальцами по столу, отбивая ведомый только ему одному ритм. ― И давно тебе пришла в голову эта мысль?

– Конкретно о его несуществовании ― нет. Я каждый день, каждую ночь обращалась к нему с вопросами, умоляла об ответах, но он всегда молчал, как бы я ни упрашивала. Может, он и существует, но… Но даже если так, почему он молчит? ― голос Лейет дрогнул против её воли. ― Чем Неймара заслужила такую смерть? И… чем я заслужила такую боль?..

Нойрок тяжело вздохнул. Он знал, что в подобные моменты слова утешения и сочувствия бесполезны, а объяснения, сказанные не тем тоном и не с той подачей могли быть восприняты, как оскорбление. Собравшись с мыслями, он осторожно начал:

– Понимаешь, Вительда…

Она вскинула голову и посмотрела на него своими разными глазами: живым голубым, и мёртвым грязно-зелёным. Нойрок смело выдержал её требовательный взгляд, понимая, что у него нет права на ошибку.

– Мы далеко не всегда получаем то, что заслуживаем. И нередко мы склонны думать, что заслуживаем совсем не то, что получаем. Ныряльщики и эладин-керы твердят тебе одно и то же про милость, потому что это напрямую прописано в Алом Свитке: «Милость Элада на том, кто принимает смерть от его посланника, и на родственниках его, и на скорбящих о нём». Насчёт глаза Неймары… Далеко не всем удаётся попрощаться перед смертью. А у вас двоих это получилось. Более того, она оставила тебе последний дар, то, что свяжет вас до самой твоей смерти. Она всегда будет приглядывать за тобой и оберегать тебя, этот глаз ― символ её любви. Даже умирая, Неймара хотела облегчить твою боль и смягчить твою утрату. Она была… хорошим человеком, прекрасной ныряльщицей. Элад любил её и понимал её желание позаботиться о семье, потому и забрал её таким способом, даровав милость не только своей верной служительнице, но и её близким. Ещё в Свитке Керты говорилось о том, что людям невозможно всецело понять Элад, его заботу и его промышление о каждом человеке, и часто люди неправильно истолковывают его влияние. Считают, что разрушение их планов и надежд ― зло, а не благо.

– Это было разрушение не моих планов, а целой жизни, ― Вита почувствовала, что в ней пробуждается неусыпная ярость ― как и во все предыдущие разы, когда речь заходила о благе, которым одарил Неймару Элад, убив её.

– Неймара была ныряльщицей. Стало быть, знала, что гибель от клыков мералиона ― лучшее, о чём только может мечтать любой служитель океана. Она ведь была истовой эладиной, да?

– Да, ― неохотно согласилась Лейет. Мара явно чаще перечитывала Свитки и задумывалась об Эладе, чем Вительда, нередко предпочитала дружеским посиделкам заумный разговор с эладин-кером и почти ежедневно ныряла. Вита позволяла себе подкалывать сестру, говоря, что у той скоро вырастут жабры на шее, а между пальцами натянутся плавниковые перепонки.

– Она могла специально молить Элад о такой смерти.

Вительде показалось, что у неё ушла почва из-под ног, а Нойрок ударил её по голове чем-то тяжёлым и оглушил. Приятное послевкусие эфлита сменилось тошнотой, симпатия к Экхи ― недоверием.

– Нет… Она не могла, ― руки Лейет задрожали так, что она чуть не расплескала ещё горячий эфлит. ― Нет, нет…

Нойрок сочувствующе взял Вительду за руку и крепко сжал её, чтобы Вита не забывала ― он не оставит её наедине с её горем.

– Это же… так больно. Он её на ч-части разорвал! Он от-т-ткусил ей руку и ногу, у неё из д-д-дыры в боку в-выв-валивались кишки! ― Вита заикалась. Ей не хватало воздуха. Её мир, жестокий и мрачный, но хотя бы существующий, теперь вовсе рассыпался на зеркальные осколки, острые, режущие до костей, окрашенные кровью обеих сестёр Лейет. ― Она не могла… Не могла ж-ж-желать т-такого! Только безумец будет молиться о своей смерти, и безумец вдвойне ― о столь жестокой!