Не Белуччи

Мы для неё были её девочками. Бегали в магазин, приносили хлеб, молоко, убирались в квартире, готовили. Всё это мы делали с удовольствием, от чистого сердца. У неё никого не было, а мы стали для неё чем-то вроде родных. И нам это всё казалось маленьким приключением. Эти её вещи – пудреницы, старые платья, шкатулки – были как артефакты другого мира. Они хранили в себе частички истории, которую эта женщина прожила, и в которую она погружала нас – совсем юных, ещё не понимающих.

Для меня это одно из самых ярких школьных воспоминаний, я до сих пор об этом с удовольствием рассказываю своим детям.

Физрук, Полкан и Берримор

Как в большинстве советских школ, преподаватели в основном были женского пола. Но нашей школе даже повезло: военрук, физрук, трудовик, физик и биолог были мужиками. Довольно колоритными. Не могу о них не рассказать.

Физрук изводил нас в зимние месяцы тасканием лыж до ближайшего озера, потом возня с палками и снаряжением и бесконечная колея скрипучей лыжни… Хорошо, если был морозец. Тогда снег не прилипал к деревяшкам и можно было доскользить до конца спокойно, моментами с удовольствием. Гонял он нас с видом мудреца – пропуская наши стоны и жалобы мимо ушей с легкой полуулыбкой из-под заячьей ушанки. Потом, потные и румяные, мы тащились обратно в школу и высиживали уроки, пока варежки сушились на батареях.

Когда мы его спрашивали: «Николай Сергеич, а сколько вам лет?» Он отвечал, прицокивая: «Ц-надцать». «Шестнадцать? Двадцать? Ну сколько? Ну скажите!» Он твердил: «Ц-надцать».

Но потихоньку физрук сдался, и в старших классах мы больше занимались в спортзале. Иногда сдавали адские нормативы. Бег, прыжки через козла – это ещё куда ни шло. Но я обреченно смотрела на своих одноклассниц, ловко карабкающихся по канату вверх. Как это возможно? Эта толстая веревка извивалась, больно натирала нежную кожу. И мальчики снизу пялятся на твою выдающуюся попу. В общем, канат я так и не одолела. Зато Николай Сергеич в старших классах разрешал нам играть в воллейбол или в вышибалы весь урок! Вот это был просто праздник!

Военрука старшеклассники называли «Полкан», он гонял их в старых воняющих резиной противогазах по внутреннему дворику школы. Эту дивную эстафету переняли потом и мы – кидали гранаты как можно дальше, иногда мне казалось, что моя рука вылетала вслед за этой железякой, бегали, преодолевая препятствия.

Он был пожилым с зализанной на косой пробор русой сединой, из-под которой аккуратно поблескивала лысина, на военной форме были нашивки. Классический такой дядечка с выправкой. Он учил нас стрелять из пневматических ружей. Я даже пару раз случайно попала в десятку, чем заслужила отеческую похвалу.

Несмотря на свою серьезность, к девочкам он относился мягче, как и положено военным. Он выделял из всех нашу крупногабаритную мужиковатую одноклассницу, называл её ласково «Лиличка» и отправлял на всякие соревнования по линии гражданской обороны. Лиля метко стреляла. Пожалуй, это было единственное её достижение в школе. Впрочем, у меня не было даже таких. Я была просто хорошей девочкой со средней успеваемостью для учителей и закомплексованной нескладухой, сжимающей пухлые губы, для одноклассников.

Порой радиоточка, которыми были оснащены классные кабинеты, внезапно орала голосом Полкана: «Газы!!!» (усиливало психоделический эффект хохлятское произношение) прямо посередине урока. Вся школа, сломя голову, вылетала из кабинетов, разбирала противогазы и неслась на улицу. Это «маски-шоу» было для нас соизмеримо с квестами или иммерсивными спектаклями, за которые сейчас берут огромные деньги.

Мы играли в то, что на нас напали американцы, сбросили свои ядерные бомбы, и без противогаза мы все умрём. Привет пандемии коронавируса… В те годы мы наивно думали, что можем повлиять на международную политику и предотвратить ядерную войну. Я помню, что написала письмо Кате Лычёвой, красивой русской девочке, на которую я была немного похожа, которая стала известна в Советском союзе после письма Рональду Рейгану, тогдашнему президенту США, с требованием предотвратить ядерную войну. До сих пор помню, как мы рисовали символику плакатов тех времен: голубь, земной шар, перечеркнутая бомба и слоган: «Нет войне!»

Биолог к нам в школу пришел классе в шестом. Он был глазаст и бородат, элегантно одетый – с подтяжками на белоснежной рубашке, поэтому получил кличку «Берримор». К предмету никто серьёзно не относился, он частенько уходил в свою подсобку, особенно, когда к нему заглядывали молодые училки, прямо во время урока. Похоже, они там покуривали и вообще как-то скрашивали унылые школьные будни простым человеческим общением.

На радость нам, конечно, ведь можно было отложить в сторону пестики-тычинки и заняться чем-то более интересным. Однажды я подговорила класс незаметно сбежать с урока в кино. Папа после визита своей коллеги из родительского комитета имел со мной долгий и серьезный разговор, а мама устало вздыхала и украдкой подмигивала, мол, «прорвемся».

Гадкий утёнок и дела сердечные

В школе я считала себя гадким утёнком. В юности я часто думала, что мне не хватает красоты и лёгкости, с которой другие девочки в классе привлекали внимание мальчишек. Они казались такими яркими, хрупкими, как бабочки. А я стеснялась своего роста, своей маленькой груди, считала, что мои губы слишком полные, поэтому собирала их в трубочку. Это было, конечно, ужасно нелепо. В какой-то момент я резко выросла. На общей фотографии с классом меня сажали посередине. И родители одноклассников потом спрашивали: «Это ваша молодая учительница?»

Я не любила школьную форму, поэтому в старших классах носила белый верх и чёрный низ. Хотелось выделиться. Мне хотелось быть такой же востребованной, как две наши самые популярные тогда одноклассницы. Одна была дочкой военного, у другой мама работала в магазине. У них всегда была самая модная одежда. А в старших классах школьную форму многие старались прятать под яркими олимпийками и аксессуарами.

Однажды я пришла в школу в мамином драповом пальто, которое она носила в молодости. Оно было винтажным, но не в том стиле, который сейчас называют «ретро-шик». Скорее всего, что-то из разряда «консигнации провинциальной эпохи». «В какой комиссионке взяла?» – презрительно крикнула одна из девчонок в школе. Её голос, резкий, как запах дешёвого лака для ногтей, разрезал воздух. Я чуть не сгорела от стыда! После этого я даже зимой снимала его перед входом в школу, лишь бы никто не увидел.

Я вообще старалась не привлекать к себе внимания, но мир, конечно, решил иначе. Один воздыхатель писал мне записочки, другой жил этажом выше, третий – мальчишка со двора, в деревне на каникулах у меня тоже всегда были поклонники.

Но вся эта «популярность» была как бы бижутерией, которая ломается от одного неосторожного движения. Одноклассники были похожи на рваную футболку из секонда, которая притворяется Gucci. В целом от школьных времён у меня остались неприятные воспоминания, потому что у тогдашних парней был тренд на поведение неандертальцев, они дразнились, давали обидные прозвища. Это был период зарождения ОПГ, менялась манера поведения, ценности, эстетика жестокости и уличных боёв.

Каждый раз, когда они останавливались у меня на пути с этими своими колкими фразами, сердце моё сжималось. Я пыталась смеяться в ответ, как будто всё это не задевает меня, но чувствовала, как этот маленький яд ранит, отравляет меня изнутри. Как-то много лет спустя на встрече одноклассников один из тех мальчишек мне признался, что я ему очень нравилась. Сейчас-то я понимаю, что так они пытались привлечь внимание, просто по-другому этого делать не умели. Но тогда я приходила домой и плакала, записывала переживания в дневник.

Может, именно поэтому мне всегда было скучно с ровесниками. Они напоминали сезонные коллекции масс-маркета: яркие, кричащие, но уже через пару месяцев теряющие свой блеск и актуальность. В них не было ума, смысла, чего-то, что могло бы зацепить меня по-настоящему.

Сегодня, глядя в зеркало, я вижу женщину, которая научилась понимать себя. Быть собой – это счастье. И теперь я понимаю, что в те годы размышления были потрачены на создание уникального кутюрного наряда. Да, долгий и сложный процесс, но именно он научил меня любить каждую деталь, каждую «особенность», которую легко принять за изъян. Но именно они являются частью дизайна моей уникальной личности.

Ангел из автобуса

Есть ли моменты, которые определяют всю нашу жизнь? Раньше я думала, что они всегда в чем-то грандиозном. Первая любовь, смелый выбор профессии, решимость всё изменить – те самые события, которые словно вырывают тебя из привычного и запускают новый сценарий. Но иногда такие моменты спрятаны в самых обычных обстоятельствах, в которых ты меньше всего этого ожидаешь.

Один из них произошёл со мной, когда мне было всего четырнадцать. Тогда я не могла знать, что случайная встреча, на первый взгляд совершенно незначительная, перевернёт мои представления о себе и изменит мои отношения с противоположным полом.

Это был конец восьмого класса. Наша семья переехала из малосемейки в новую квартиру на окраине города. Квартира была просторной, светлой – казалось, сама жизнь начала расширяться вместе с новыми сверхъестественными стенами.

Утром мы с Гелькой садились на конечной остановке автобуса, чтобы добраться до школы. Конечная была нашим преимуществом: всегда были сидячие места. Я посадила сестру, чтобы ей было удобно, а сама стояла рядом, с гелькиным ранцем за спиной и своим портфелем в руках. Всё выглядело обычно – запах промёрзших курток, мягкий гул разговаривающих пассажиров. Обычное утро.

На остановке в автобус вошел парень лет 25. Для меня, 15-летней, это был взрослый мужчина. Когда я поднял глаза, мои щёки запылали. Он подсел к Гельке с легкой улыбкой. Высокий, светловолосый, с необыкновенно добрыми глазами. Его взгляд не был нахальным или оценивающим – скорее, изучающим, как если бы он видел во мне что-то, чего я сама не замечала.

Мир вокруг как будто затих. Секунды растянулись. Я впервые почувствовала себя не просто девочкой с двумя портфелями, а кем-то, кого заметили по-настоящему. Это было новое, необъяснимое ощущение, лёгкое, как прикосновение ангела.

Он заговорил с Гелькой, но я понимала, что его слова адресованы мне. Мои щёки запылали, как бархатные портьеры у вдовы ветерана, губы поползли в трубочку.

– Сестра?

– Да.

– Женихов полно? Видно, что полно.

– Нет. Никого нет.

– Я скоро выхожу, а ты разгадай загадку. Какое слово из сказки «Гадкий утенок» заканчивается на три «е»?

И мы не знали, что ответить.

– Я скажу вам ответ, когда буду выходить. Вы пока думайте. Но ёще я скажу вот что: с сегодняшнего дня звонок вашей двери не будет затихать от парней.

Автобус остановился, он, спускаясь в проём шипящих дверей, оглянулся и бросил: «Длинношеее».

Сначала я отнеслась к этой встрече как к странному эпизоду, но, как он и предсказывал, всё изменилось. С этого дня у меня начались звонки в дверь от поклонников, их стало так много! Комплименты, взгляды, ухаживания – всё это обрушилось на меня, как лавина.

Я ловила себя на мысли, что часто вспоминаю того парня. Кто он был? Просто шутник, необычный прохожий или кто-то, кто знал меня лучше, чем я сама?

ГЛАВА 2.

ХУЛИГАН ИЗ СПАЛЬНОГО РАЙОНА

Наша семья переехала из района, где обитали сразу две центральные уличные группировки в новый спальный район. Заводской дом собрал людей со всех концов города.

Ребята нашего двора кучковались возле крайнего подъезда. Избежать встречи с ними было невозможно, альтернативного способа попасть в свой подъезд не было, приходилось каждый раз проходить мимо этой кучки. Я старалась проскользнуть незамеченной, мечтая о шапке-невидимке, опуская глаза вниз, ускоряя шаги. Но где там!

Пацаны замечали меня издалека, кто-нибудь из них либо преграждал мне дорогу, либо окликал. Конечно, их пассии, похожие на болонок, тоже были не в восторге от такого внимания и видели во мне конкурентку. Это было странно, потому что я считала себя по-прежнему дурнушкой на фоне ярко накрашенных с химической завивкой бывалых пацанок, сутулилась и поджимала «лишние» губы.

Похоже, предсказание Ангела из автобуса начало сбываться…

Мой новый статус для родителей тоже стал испытанием. Они всё чаще находили в почтовом ящике записки, адресованные мне, в дверь то и дело звонили ребята и звали меня во двор. Родители не были готовы к тому, что их принцесса уже не ребёнок. Они не знали, хмуриться или радоваться этой внезапной популярности их отпрыска.

В записках парни предлагали мне «ходить» – на сленге тех лет это означало романтические отношения. И наштукатуренные малолетки, приревновав к своим пацанам, приходили с разборками. А я, мамин пирожок, восьмиклассница из песни Цоя, ощущала себя втянутой в чужую игру, правила которой мне были неизвестны. Это были мои ровесницы, но они уже жили с парнями по-взрослому. Мне было страшно и неловко. Я не искала внимания, не флиртовала, не знала, что можно кого-то вывести из себя просто тем, что ты есть. Соперничество, ревность, напряжённые взгляды – это всё стало для меня чем-то совершенно новым и болезненным.

Хотя, наверное, именно тогда я впервые поняла, что значит быть женщиной. Не просто надевать правильное платье, не просто следить за волосами и осанкой, не просто улыбаться в нужные моменты, а делать это так, чтобы никто не заметил усилий. Чтобы всё выглядело естественно. Легко. Как будто ты всегда знала, как надо.

Я вдруг осознала, что мир устроен гораздо сложнее. Что в нём есть тонкие линии, которые ты не видишь, но пересекаешь, и сразу меняется что-то в отношении к тебе. Что на тебя смотрят – оценивающе, требовательно, с ожиданием, которое невозможно угадать, но можно не оправдать.

Мама всегда говорила, что нужно уметь сосуществовать с разными людьми и при этом оставаться внутренне чистой. Но чистота – это же не только про то, чтобы не делать чего-то неправильного. Это ещё и про то, чтобы не стать той, кем тебя хотят видеть другие. Я старалась быть правильной, но в то же время подстраиваться под их игру, незаметно играя по своим правилам.

Эти ребята – шумные, быстрые, живые – пахли сигаретами и свободой, такой, которую я тогда ещё не понимала, но уже чувствовала кожей. Они говорили громко, смеялись хрипло, жили так, как будто не боялись ничего. Я не курила вместе с ними, не пила, не материлась, но они всё равно приняли меня. Может, потому что я не пыталась быть своей – просто была на расстоянии вытянутой руки.

В нашей семье макияж был под запретом, я позволяла себе слегка подчеркивать кончики ресниц и наносить немного блеска на губы. Наверное, это был инстинкт самосохранения, я не переходила черту, но маскировалась под среду, чтобы быть для нее «своей». Я себя держала в рамках и оставалась домашней девочкой. И несмотря на всё это, пацанчик с челочкой Вова оказывал мне знаки внимания – преграждал дорогу, задавал дурацкие вопросы, шутил. Одним словом, «дергал за косичку». Его девушка Настя мне казалась эталоном красоты: миниатюрная, с модными стрелками на глазах с ресницами, взлетающими ввысь, по-взрослому затягивающаяся запретной сигареткой.

Как-то Настя решила на меня «наехать» и пришла со своей подружкой в олимпийке ко мне домой. Взгляд был суровый, волчий, она сквозь зубы процедила:

– Это мой мужик, ему глазки не строй. Поняла?

– Поняла.

– Это моя территория, если он будет подкатывать, отшивай.

В тот момент нельзя было давать слабину, иначе навсегда останешься девочкой для битья, но в то же время надо было избежать конфликта.

– Я с вами просто общаюсь, потому что мы живем в одном доме, – ответила я как можно спокойнее.

Девушки, которые, по-видимому, готовились к жёсткой обороне с моей стороны, слегка оторопели и сбавили обороты. Бросив пару реплик, они ушли. Но потом, оказываясь в их компании, я попадала под пристальное наблюдение. В конце концов они поняли, что я не претендую на их территорию, и успокоились.

Наверное, в наследство от мамы мне досталось умение обходить острые углы. Я довольно быстро нашла общий язык с этими девушками, их парням я не отвечала взаимностью. Так я вошла в «группировку» нашего двора. Соседка тётя Гуля причитала: «Милана, ты же не такая, как они, почему ты туда идёшь?» Это никак не укладывалось у неё в голове. А мне надо было с ними со всеми дружить, чтобы избегать конфликтов и ненужных ситуаций.

Сейчас, оглядываясь назад, я улыбаюсь – чуть иронично, чуть с ностальгией. Тогда казалось, что каждый день – это лабиринт без карты, где за каждым поворотом может ждать что угодно: неожиданная дружба, немой вызов или урок, который запомнишь навсегда. Это были сложные дни, но в них была своя магия.

Те ребята, что когда-то звонили в мою дверь, наверное, давно стеёрли меня из памяти. Их жизнь пошла дальше, моя тоже. Моё место заняли другие, а в моей истории появились новые лица – одни приходили, другие исчезали, оставляя после себя легкий осадок или тёплый след. Но в глубине памяти по-прежнему живут те моменты: нервный шорох записок, когда сердце замирает в ожидании ответа, странный коктейль из страха и любопытства, чувство того, что ты стоишь на границе двух миров и учишься лавировать между ними. А главное – осознание того, что иногда, чтобы выжить, нужно уметь говорить на языке даже тех, кто кажется чужим.

Профориентация

Перейдя на новый уровень жизни, я жила одной мыслью – вернуться туда, откуда ушла, но уже другой. Вернуться «на коне», триумфально, чтобы они посмотрели на меня новыми глазами, чтобы все, кто когда-то сомневался, пожалел, что не разглядел меня раньше.

Я рисовала в воображении этот момент до мельчайших деталей: я в стильном пиджаке с массивными плечами – символом силы и статуса, ухоженная до кончиков пальцев, с той самой легкостью в движениях, которая бывает только у людей, знающих себе цену. Я входила в свой старый двор, и воздух менялся, взгляды цеплялись за меня, как за яркий кадр из дорогого фильма. Мне хотелось, чтобы они увидели разницу. Чтобы поняли: я не просто изменилась – я выросла над собой прежней.

А вот с профориентацией у меня всегда было сложно. В отличие от моей дочери, которая с детства мечтает строить карьеру, зарабатывать, пробивать себе путь, я никогда не горела желанием покорять офисные высоты или становиться экспертом в какой-то сфере. У меня было другое призвание – оно проснулось рано, тихо, но уверенно. В 16 лет я подкладывала подушки к животику, представляя, как буду носить ребёнка на руках, чувствовать его дыхание, заботиться. Это желание не было связано ни с каким конкретным мужчиной, да мне это и не казалось важным. Само материнство – вот что манило, согревало изнутри. Мне хотелось быть для кого-то целым миром, стать тем самым человеком, без которого невозможно заснуть, который пахнет домом, теплом и абсолютной безопасностью.

Мечта о сцене по мере взросления как-то рассосалась – ближайшим вузом был институт культуры, в простонародье «кулёк». Тогда он был поставщиком кадров для сельских ДК. А в Москву в ту бандитскую пору ехать было опасно. Пример бедственного положения многих знакомых артистов тоже охладил мой пыл. Но финансовый, педагогический или юридический путь я тоже для себя не рассматривала – неинтересно.

Меня бросало из стороны в сторону. То я мечтала стать артисткой, купаться в свете софитов, ловить восхищённые взгляды, то грезила о дизайнерском ателье, где каждая ткань в моих руках превращалась бы в искусство. Иногда мне казалось, что моё призвание – петь, наполнять залы голосом, способным менять чужие настроения. А бывало и так, что я хотела спасать мир. Не абстрактно, а по-настоящему – делать его мягче, теплее, человечнее.

Я представляла себя врачом в детском доме, той самой, что не просто лечит, а обнимает, слушает, даёт детям то, чего им не хватает больше всего – любовь. Думала о роли сестры милосердия в ожоговом отделении, которая умеет говорить так, чтобы боль отступала. Или о служении в доме престарелых, где я бы дарила забытым старикам простое, но такое важное чувство нужности.

До смешного, но я даже всерьёз рассматривала школу милиции. Видела себя в форме, серьёзной, собранной, работающей с неблагополучными подростками. Хотела вытаскивать их из тьмы, давать шанс, показывать, что жизнь может быть другой.

Я искала себя. Искала своё место в этом мире. И, наверное, всё это было не про профессии, а про одно – желание быть нужной.

Наверное, на моё решение пойти в медицинское училище повлиял мамин брат. Дядя был директором асфальтного завода. С ним считались статусные дядьки, которые потом стали олигархами, некоторые вошли в списки Forbes. Из всех своих племянников и племянниц дядя выделял именно меня, считал уникальной и тщательно оберегал от взоров своих высокопоставленных, но порочных друзей, тщательно следил, чтобы я не появлялась перед ними в мини-юбках. Вообще, он был харизматичный, статусный, как султан. Он мог решить любой вопрос. Хотя и не был писаным красавцем, как другой мамин брат, но женщины от него были в восторге. Наверное, благодаря ему в моем подсознании поселился вот этот идеал харизмы, который был свойствен главным мужчинам в моей жизни.

Дядя говорил, что медицинская специальность всегда будет востребована, что я смогу помогать родным и близким. Медицина меня не отталкивала, тем более колледж был рядом с домом. И училась я там легко. Единственное, что меня не радовало, – это фармакология и латынь. Эти дисциплины казались мне абстрактными, далекими, лишёнными той живой, трогающей реальности, к которой я стремилась. Но, что удивительно, я с интересом погружалась в патанатомическое вскрытие, в изучение настоящего человеческого тела. В этот момент всё становилось подлинными ощутимым. Мало кто мог понять, как это – не бояться мертвецов, как будто они перестают быть чем-то пугающим. В отличие от некоторых сокурсниц, для меня труп не был чем-то страшным или отвратительным. Я видела в этом возможность узнать что-то важное, заглянуть в тайны жизни, которые, не так легко раскрываются при обычном существовании. Это было не о смерти – это было о жизни, которая оставила за собой следы, рассказывающие больше, чем любые слова.

У нас была практика в больнице, и я оставалась на дежурство, проводя ночи в тишине коридоров, порой коротая время в разговорах с одной пациенткой. Мария, сухонькая женщина с добрым, но слегка уставшим лицом, лежала в отделении терапии. Она не раз переживала клиническую смерть и с каждым разом рассказывала об этом всё ярче, с тем живым блеском в глазах, который появляется у людей, побывавших «на той стороне». Её рассказ о «тоннеле», в конце которого всегда появляется свет, был таким детализированным, что казалось, я сама могла почувствовать этот свет, исходящий откуда-то из глубины.

В те времена, когда о жизни после смерти только начинали писать сенсационные статьи в газетах, эзотерика только набирала популярность и считалась чем-то экзотичным, Мария была для меня тем источником, который открыл мне мир неведомого. Я слушала её, не в силах оторвать взгляд, как завороженная, веря каждому её слову, поглощая её опыт как что-то, что не укладывается в рамки обычного существования. Это было не просто откровение – это был момент, когда ты начинаешь видеть за пределами того, что привык воспринимать как реальность.

Однажды я пришла на очередное дежурство, в ожидании того привычного, тёплого общения с Марией, но её не было ни в палате, ни в соседнем отделении. Сначала я подумала, что она просто отошла на обследование или в другое место, но мне сказали, что она умерла…

Эти слова звучали как удар, и я не сразу поняла, что они значат. Моя первая мысль была: «Не может быть!» – как будто этого не могло случиться с тем, кто живет такими яркими и живыми воспоминаниями. Это было большим потрясением, словно кто-то вырвал частицу чего-то важного, неизбежно приближающего меня к самой реальности жизни и смерти. Я искренне оплакивала её, не понимая до конца, почему так болит. Внутренний траур длился долго, и я пыталась найти смысл в том, что ушла именно она, именно тогда, когда казалось, что ей ещё есть что рассказать.

Это был мой первый реальный опыт потери человека, к которому я успела привязаться, пусть и в таком кратком, но ярком взаимодействии. И, возможно, именно в тот момент я впервые почувствовала, что значит терять кого-то, кого не успела до конца понять, но с кем успела пережить свои маленькие, но такие важные моменты.

Мажоры и уличные бойцы

Мама в тот период всерьёз мечтала выдать меня замуж. Но не просто замуж, а удачно – с прицелом на «хорошую партию», как она любила это называть. В её понимании это обязательно обеспеченный мужчина, с хорошими связями и положением в обществе. Сейчас тех, кто ориентируется на состоятельных партнёров, называют меркантильными. Но для меня это был не вопрос финансов, а скорее вопрос выбора. Я считала, что без той самой «химии», без любви, замуж выходить нельзя. Это было для меня непреложным правилом, даже если всем вокруг казалось, что такой подход – это просто наивность.