Балийские рассказы

Я знала. Без сомнений. Это он.

Азартные игры в Индонезии – под жёстким запретом. Это не «штрафчик». Это может быть тюрьма. С железными прутьями, духотой, и словом deportasi, которое потом висит на тебе клеймом.

И тут – смс с незнакомого номера:

«Забери мой паспорт. Завтра отнеси в отделение на Джимбаране.

Меня накрыло. Перед глазами мелькали образы: сырые камеры, закованные в цепи заключенные, охранники с холодными лицами.

Я набрала друзей:

– Ребята, нужно забрать паспорт Араза. Кто со мной?

– Ты что, с ума сошла? – пискнула одна. – Это же опасно.

– Я на другом конце острова, не успею, – оправдывался другой.

– Ну, давай хотя бы паниковать вместе, – сказала Оля и приехала.

Мы сидели у меня дома, и воздух был такой густой от страха, что казалось – дышать невозможно.

В 9 утра мы стояли в полицейском участке: я, Лера, Оля и Максим.

На стенах – портреты генералов, в углу вентилятор лениво гонял теплый воздух. За решеткой в глубине здания мелькали силуэты – арестованные иностранцы. Мне стало плохо от одной мысли, что там могли быть мои друзья.

– И что теперь? – Лера кусала губы.

– Ждём, – сухо сказал офицер, принимая паспорт.

– Сколько? – спросила я.

Он пожал плечами:

– Bisa lama… mungkin sebentar (может долго, может быстро).

Мы переглянулись.

– Отлично, – прошептал Максим. – Это как очередь в миграционку, только страшнее.

Мы рассмеялись. Смех был нервным, на грани истерики.

Три дня мы жили в подвешенном состоянии. Новости обрастали слухами: «дадут пятнадцать лет», «депортируют в кандалах», «посадят всех, кто был на той вилле».

Я представляла условия азиатских тюрем. Камеры по десять человек. Железные нары. Вёдра с мутной водой. Жара, в которой душно дышать. И мрак, от которого кровь стынет в жилах.

– Представляешь, если нас тоже запишут как «соучастников»? – прошептала Оля.

– Ну, тогда главное – чтобы вай-фай провели, – снова попытался шутить Максим.

И мы снова засмеялись. Но внутри было холодно.

Когда всех отпустили, мы вздохнули, как будто впервые за эти дни вдохнули по-настоящему.

Огромные штрафы. Депортация. Но не тюрьма.

Араз позже позвонил нам из-за границы. Голос бодрый, даже весёлый:

– Ну что, друзья. Покер – не для Бали. Зато в Макао – самое то. Приезжайте. Сыграем турнир.

Мы переглянулись и рассмеялись. Смех уже был искренним.

Именно тогда я поняла: свобода – это не просто возможность дышать океанским воздухом. Это то, что в один миг может исчезнуть. И только испытав на себе холод тюремных решёток, даже чужих, начинаешь ценить её по-настоящему.

Псевдопросветленные

Когда-то Убуд был тихой деревней художников и резчиков по дереву. Сейчас его называют «духовной столицей Бали», но если приглядеться – он больше похож на ярмарку тщеславия. Сюда слетаются люди со всего света – одни ищут йогу и тишину, другие – легкие наркотики и «быстрое просветление».

Лена переехала на Бали в поисках перемен. После развода и тяжёлого года она хотела тишины и новых смыслов. Но вместо покоя её окружили «инстагуру» – молодые ребята с бородами, бусами на шее и бесконечными сторис:

– Сегодня мы открываем чакры через какао-церемонию!

– Записывайтесь на наш ретрит – всего тысяча долларов, и вы станете самим собой!

Лента Инстаграма пестрела рекламой «волшебных практик». Кто-то пил микродозы грибов, кто-то «чистился» травами, кто-то делал селфи в позе лотоса и писал: «Мой путь к свету продолжается…»

Лена смеялась, но ей было любопытно.

– Пошли, – сказала подруга Рита, когда их пригласили на «глубинный ретрит».

– Что это? – удивилась она.

– Да что-то про айяуаску. Там шаман, из Перу вроде. Все говорят, это путь к настоящему «Я».

Они ехали по узкой дороге за Убудом. Джунгли сгущались, воздух пах влажной землёй и сладкими цветами франжипани. Вдалеке играли сверчки, и уже по атмосфере было понятно: всё рассчитано на эффект.

Место оказалось виллой, стилизованной под храм: много свечей, мантры из колонок, алтари с фигурками Будды и Ганеши. Человек двадцать – европейцы и американцы, в белых одеждах, некоторые уже изнеможенные от поста. Их усадили в круг.

Шаман оказался не седым перуанцем, а высоким парнем в модной хипстерской одежде. На руке – айфон, в другой – чаша с густым чёрно-зелёным напитком.

– Сегодня мы отправимся в путешествие внутрь себя, – сказал он на английском. – Айяуаска откроет то, что вы скрываете. Не бойтесь, вас ждёт новая жизнь.

Первым выпил худощавый австралиец. Через десять минут его вывернуло в ведро, и он упал на коврик, корчась. «Процесс очищения», – улыбнулся шаман.

Потом очередь дошла до девушек. Несколько из них начали рыдать, одна смеялась истерически, другая – выкрикивала обрывки молитв. У кого-то начались видения, у кого-то – паника.

Лена смотрела, как её подруга Рита держится за голову:

– Я вижу змей… они лезут на меня! – кричала она.

– Это твои страхи! – уверенно сказал «шаман». – Прими их!

На деле же всё выглядело жутко: блевота, слёзы, хаос. Кто-то бился в истерике, кто-то лежал без сознания. А рядом – ассистенты, которые раздавали ведра и салфетки.

Лена подумала: «Если это путь к просветлению – то спасибо, я лучше чай из имбиря попью».

На рассвете круг разошелся. Люди были бледные, уставшие, но многие сияли:

– Это было невероятно! Я увидел свое новое «Я»! – говорил один.

– Я встретила предков и поняла, что мне нужно разводиться! – делилась девушка.

В Инстаграме на следующий день появились сторис: фотографии свечей, цитаты про любовь к миру, селфи со слезами и хэштег #reborn.

А Лена чувствовала только пустоту. Она не увидела просветления. Она увидела группу потерянных людей, готовых платить большие деньги, лишь бы кто-то сказал им, что они «на верном пути».

Через день Лена пошла к Кетуту – пожилому балийскому целителю, которого знали в округе. Его дом был прост: дворик с храмом, клетки с птицами, маленькая веранда. На стенах висели старые фотографии его семьи.

– Ты ходила к шаманам? – спросил он, улыбаясь.

– Да. Но это было похоже на цирк.

– Цирк для белых туристов, – кивнул он. – Айяуаска – это серьезный обряд в Амазонии. Там есть традиция, поколениями передающаяся. А здесь – бизнес. Люди думают, что если выпьют траву, они станут мудрыми. Но мудрость не приходит в чашке.

Лена молчала. Кетут продолжил:

– Миллионы приезжают на Бали за «просветлением». Они хотят быстрых ответов: кто я? зачем я здесь? Но если ты сам не знаешь, чего ищешь – никакой остров не поможет. Ты можешь отрастить бороду, покрыться татуировками и кричать о чакрах в Инстаграме – и всё равно останешься пустым.

Он рассмеялся мягко, но в его смехе слышалась ирония.

– Знаешь, иногда я думаю: если бы просветление было в грибах или травах – козы давно бы стали святыми.

Лена засмеялась тоже. И впервые за всё время почувствовала: не вся духовность – фальшивка. Есть настоящая глубина, но она там, где нет рекламы и хайпа.

На Бали легко встретить псевдо-пророков. Они обещают открыть вселенную, но на деле лишь продают иллюзии. Настоящая мудрость – тише, скромнее. Она хранится в сердцах людей вроде Кетута и в простых моментах жизни: в запахе жасмина, в улыбке ребёнка, в тишине на рассвете.

А если ты ищешь её в чашке с травами или на ретрите с громкой рекламой – ты найдешь только блевотное ведро и пустоту.

Санур. Последняя молодость

Санур не кричит о себе, он дышит. Он похож на отдельный маленький город у океана, у которого неожиданно оказались и характер, и манеры: тенистые аллеи, тротуары – на Бали это редкость и почти нежность, – лавочки под деревьями, низкие дома с крышами, похожими на раскрытые книги. Здесь всё – в шаговой доступности: аптека с прохладным кондиционером и улыбчивым фармацевтом, скромная клиника, лавка с пахучими манго и салаком, прачечная, где бельё пахнет солнцем, и променад, стелющийся вдоль лагуны так ровно, будто её строгал терпеливый плотник.

По утрам лагуна – как стеклянная тарелка, волна приходит лишь шёпотом. На мелководье шалят дети – вода до колена, прозрачная, ленивая, тёплая, как ладонь. На первой линии – много отелей, но они, будто воспитанные соседи, не загораживают море. Есть один – деревянный, с высокими, как соборный неф, потолками,сквозняк проходит через него не как ветер, а как органный аккорд. Внутренний сад с зеркальными лужайками и бассейном, в котором тень кокосов распадается на квадратные осколки, по кромке ходят бесшумные садовники – и всё это напоминает: здесь старость – не приговор, а форма хороших манер.

К семи утра на набережной уже слышны голоса: ракушки, подвешенные у входов в кафе, позвякивают чуть слышно, и кто-то невидимый аккуратно расставляет мир по местам – детей к песку, туристов к кофе, местных к подношениям из цветов. Я иду вдоль воды – в Сануре легко идти не спеша: тротуары для этого и придуманы. Мимо – велосипедисты, чьи корзинки пахнут хлебом и фруктами, две бабушки в кружевных кебая несут маленькие плетеные корзинки-чанган на подносе – в каждую по щепотке риса, по цветку франжипани, по толику благодарности утру.

У кафе, где ракушечные шторы звенят ровно на одной ноте, сидит компания – они смеются так, как умеют смеяться только люди, которым уже нечего доказывать. Татуировки на загорелых руках, короткие шорты, колени с шрамами – не от войн, от велосипеда и любопытства. Пиво со льдом в стеклянных стаканах, крошки круассана на тарелках, соль на губах – и тот самый взгляд, в котором юность ещё слышна, а опыт уже виден.

– Садись, – кивает мне мужчина с кожей цвета старой карты. – У нас как раз идет важнейшая парламентская сессия. Обсуждаем, что лучше: медленно идти или медленно ехать.

Его зовут Джон. Когда-то он был банкиром в Лондоне, терпеливым инженером чужих мечтаний и чужих ипотек. Теперь его профессия – рассказывать меткие, краткие истории и смотреть на море по три часа подряд.

– Я всю жизнь разговаривал с цифрами, – объясняет он, – они, знаешь, как дети: требуют внимания, а благодарности редко дождешься. Тут всё честнее: море что забрало – то вернёт в другом виде. Иногда – в виде приливов, иногда – в виде друзей.

Рядом с ним – Питер, австралиец; в ухе у него серьга, а на стуле – укулеле, отполированная руками до медного блеска. Он в прошлом играл в сиднейских пабах, в настоящем – вяжет музыкой края дня, как парус к реям. С другой стороны – Мария, немка, бывшая медсестра, белые дреды скручены в тугой пучок, на запястье – татуировка ветки оливы, на столе – старенькая «лейка».

– В Европе, – говорит Мария, – старость – это когда на тебя начинают говорить шепотом. Здесь старость – это когда тебе, наконец, дают договорить вслух.

Они смеются, шутят меж собой легко, без царапин. Шутки здесь – как местные благовония: пахнут не дымом, а спокойствием. Мы берем завтрак – тунец на гриле, папайя, салат из молодого манго с чили, и долго никуда не идем, потому что в Сануре «никуда не идти» – это тоже занятие.

Я спрашиваю, как они сюда попали. Джон говорит, что однажды понял: метро – это океан, в котором нет рыб. Питер признается, что пришел играть на месяц – и остался на двенадцать лет: «Меня задержала тишина». Мария поднимает камеру: «Меня – лица». На карточках у нее – не «достопримечательности», а ладони, дорожки на шее, улыбки продавцов на рынке. Улыбки здесь – как валюта, только без инфляции.

Мы идем дальше – не из необходимости, из приличия к хорошей погоде. Санур, как город, любит, чтобы его рассматривали близко: каждый двор – словно открытая книга без обложки, у каждого – свои главы. Где-то – старик чинит мопед, где-то – девочка в школьной форме читает стихи под нос, где-то – мужчина, присев у ворот, плетёт листовые подношения. Тротуар мягко ведёт, пальмы держат тень, море маячит сбоку, как тихий собеседник.

На окраине – новый порт: низкие стеклянные павильоны, ровные пандусы, белые катера, как разлинованные тетради. У входа – каменные рыбы с распахнутыми плавниками, будто два стражника из мифа. Отсюда уходят скоростные лодки на Нуса Пенида, Лембонган, Ломбок; табло не кричит, оно напоминает. Пахнет соляркой и солью. Люди в ярких жилетах помогают пожилым – здесь старость не опция, а часть логистики.

– Мы однажды рискнули, – усмехается Питер, – и судно танцевало, как я в восемьдесят втором. Мария тогда сказала: «Если что – хороните меня в песке, несуразности мне к лицу».

– Нет, – отвечает Мария, – я сказала точнее: «Если я умру – то на ваших коленях, под музыку и с бутылкой пива в руке». Впрочем, каждый слышит свою версию. В этом и есть дружба.

Мы сворачиваем от порта к лагуне. По пути – ферма морских черепах. Маленькие бассейны, где шевелятся крошечные «пятачки» панцирей; плакаты с схемами, как правильно держать жизнь двумя пальцами; дети с внимательными лицами – их сосредоточенность сродни молитве. Джон приводит сюда внуков, когда они прилетают на каникулы.

– Смотри, – говорит он мальчику, – у каждой из них будет свое море. Задача – не быть ей препятствием.

Мы молчим – редко в мире сейчас остались вещи, за которые не требуют денег, а только – уважения. Выпуская черепашек в воду, дети становятся взрослыми на полчаса раньше; в их глазах появляется то знание, которое нельзя выучить в школе.

К полудню жар поднимается уровнем выше, и Санур переходит на шепот. Тени густеют, в кафе лениво шелестят вентиляторы, и только морской бриз, как немой официант, приносит прохладу. Мы возвращаемся к тому деревянному отелю на первой линии – тому, что похож на корабль, вытянутый на берег: высокие потолки, длинные галереи, сад, где всё растёт не ради «вау-эффекта», а ради тени. На шезлонгах – пенсионеры читают; книги их толстые, очки удобные, время – их соавтор. В бассейне, отбрасывая дрожащие клетки света на дно, плывут люди, и мне кажется: так плавают мысли, когда торопиться уже не надо.

Мы садимся в баре у кромки воды. Мария, прикрыв глаза, слушает – у нее слух медсестры: она умеет слышать не громкое. Питер перебирает на укулеле два аккорда; и в этих двух – целый залив. Джон смотрит на дальний буй – по нему он мерит протяжённость дня.

– Ты понимаешь, – говорит он мне, – что главная роскошь – это пешком? В Лондоне меня всё время кто-то обгонял: коллеги, новости, молодость. Здесь меня никто не обгоняет, потому что я никуда не бегу.

– В Европе, – продолжает Мария, – старость – это расписание таблеток. Здесь – расписание приливов. Таблетки – это о том, как жить подольше, а приливы – о том, как жить правильно.

– Молодость, – улыбается Питер, – это способность удивляться. Удивляешься – значит, молод. Вот вчера я удивился, почему внуки собирают ракушки так же увлеченно, как мы старики считаем мелочь на пиво. Я молод.

Мы смеёмся. В этот смех вложены годы – как в хорошую бочку вина: он плотный, тёплый, без горечи.

К вечеру Санур надевает огни. Фонарики вдоль променады загораются волной, как если бы электричество было разновидностью заката. Рыбаки жарят на углях кальмаров; воздух пахнет углём, лаймом и соусом самбал, который улыбается, пока не попробуешь. Семьи с детьми тянутся к столикам на песке – здесь хорошо отдыхать с малышами: вода у берега мелкая и тихая, в сумерках по ней идут мягкие отблески, и кажется, будто океан – это чья-то добрая книга с картинками.

Мы остаёмся у воды. Мимо проходит официант, оставляет по стакану. Пиво холодное так, как должна быть холодной память – без обид, освежающе. Питер берёт укулеле. Три ноты – и песок под ногами становится мягче, будто музыка – это способ договориться с гравитацией.

– Расскажи правду, – говорит Джон, посмотрев на меня хитро, – ты ведь приехала сюда не за солнцем. Солнце везде одинаково. Ты приехала за людьми. Люди – вот что делает место настоящим. Наугад ткни карту – и ты попадёшь в широту и долготу, но не в смысл. Смысл – это те, кто сидят рядом, те, кто держат твой смех, пока ты пьешь.

Мария кивает:

– И ещё – ты приехала сюда за временем. Европа научила тебя экономии, Азия – доверять расточительности. Тратить время на разговоры, на то, чтобы смотреть, как ребенок отпускает черепаху, на то, чтобы идти пешком, хотя можно доехать. Расточительность – это, когда ты не считаешь минуты. Мы здесь этим и заняты – расточительством, которое лечит.

– И за тротуарами приехала, – вступает Питер. – Не смейся. Тротуары – это уважение к пешему человеку. Санур уважает тех, кто идёт. Идущему всегда есть куда прийти.

Мы молчим – хорошая пауза лучше любой цитаты.

– Мы, – вдруг говорит Джон, – не «пенсионеры». Это слово в Европе значит: «выбывшие». Мы – прибывшие. Мы прибыли в место, где из тебя больше никто не делает проект. Где ты снова – человек, а не должность. Где можно быть смешным, неуместным, сентиментальным, где можно в шортах и с татуировкой обсуждать «Братьев Карамазовых» и проигрывать спор лысому коту, который всегда ложится на правильную страницу.

– Внуки, – добавляет Мария, – собирают ракушки с нами. Понимаешь? Они на коленях рядом с нами, а не напротив нас. Мы не перед ними, мы – с ними. Это редкая архитектура возраста – без лестниц.

– И мы по-прежнему любим риск, – подмигивает Питер. – Вчера я выпил самбал, не спросив, острый ли он. Это был поступок.

Смех – как костёр. Согревает не только говорящих, но и тех, кто рядом. На горизонте лодки превращаются в точки, потом в мысли, потом исчезают. Мы сидим, как будто у нас есть на это право ничем его не подтверждать.

Поздно вечером мы медленно идем домой – по тем самым тротуарам, которые так удивили меня впервые. Санур – теплый район. Он не обещает чудес – он выдаёт их мелкими купюрами. Здесь пенсионеры с татуировками и короткими шортами спорят о музыке и экономике, здесь дети выпускают черепах к морю, здесь в порту каменные рыбы дежурят, как стражи прилива, здесь отели на первой линии помнят, что море – не декорация, а старший родственник. Здесь всё – близко: аптека, рынок, кофе, лагуна, и – люди.

Я останавливаюсь на минуту и записываю в телефон: «Санур – не конец, Санур – внятное продолжение». Рядом, в теплой темноте, слышу, как Питер тихо перебирает струны – для себя, для воздуха, для всех, кто завтра придет сюда завтракать и смеяться.

И думаю: мир держится не на громких историях и не на тех, кто кричит о своей молодости, – он держится на тех, кто изо дня в день умеет отдавать: время, ухо, шутку, ладонь. Их не видно на глянцевых обложках, и они не пишут манифестов, но именно они открывают и закрывают маленькие каналы, чтобы жизнь текла равномерно, – как здесь, в Сануре, где океан каждое утро исправно дописывает за нас нашу главу.

– Завтра в шесть, – говорит Джон, уже уходя, – тот же стол, тот же ветер, тот же смех. Не опаздывай. Здесь за это не ругают – здесь тебя просто начнут ждать. А это, согласись, куда приятнее.

И это «ждать» – самое точное описание Санура: маленький район у океана, зелёный, ходовой, с тротуарами, с портом, с фермою черепах, с отелями на первой линии, с водой без волн, где детям – безопасно, а взрослым – наконец-то спокойно. Район, в котором старость незаметно переименовали в последнюю молодость – и никто не стал против.

Грузовик удачи

Аэропорт Нгурах-Рай на Бали – это не просто ворота. Это увертюра. Ты сходишь с трапа, и влажный тёплый воздух, пахнущий солью и благовониями, кладёт ладонь на затылок: «Ну вот и дома». Под высокими потолками – резные панели с танцующими апсарaми, на стенах – яркие балийские орнаменты, стекло фасадов разомкнуто в зелёный сад: гибискусы, бугенвиллия, пальмы, будто аэропорт не вырубил тропики, а деликатно впустил их внутрь. Персонал улыбается так, словно встречает старого друга. Шорох чемоданных колёс по плитке сливается с негромким «Taxi, mister? Transport, miss?». Рай начинается буквально с трапа.

В тот день к этой музыке добавился чужой, скрежещущий инструмент: визг шин, хрип полицейских сирен и сухой треск ломающегося дерева.

Старенький грузовичок, дребезжа всем, чем только мог дребезжать, вкатился на парковку, перед этим снес шлагбаум и, не успев совладать с собственными габаритами, носом вписался в бетонную колонну. Двигатель кашлянул, выплюнул серый дым и замолк. Водитель – белый парень, глаза круглы, как у совы днём, – попытался открыть дверь со второй попытки.

– Документы, – сухо произнес офицер. – И объяснения.– Mister, keluar! Выходите! – охранник уже бежал.

– Я… опаздывал.Парень сглотнул, посмотрел на свои трясущиеся ладони и выдохнул одно:

Куда – оставалось без ответа. И это «куда» еще предстояло догадать.

Пятнадцать минут назад Sunset Road был похож на реку, в которой течения идут навстречу. Десятки байков подмигивали зеркалами, такси с освежителями «Ocean Breeze» терпеливо протискивались, минивэны везли семьи и чемоданы. По обочине торговец кокосами, заткнув за пояс мачете, кричал: «Kelapa muda!», рядом курьер с боксом «nasi goreng» на ремне вильнул от ямы – и тут белый грузовик, будто вынырнув из другой реальности, прошивал столбик за столбиком.

– Bule gila, – «Белый сумасшедший», – ответила мама, и обе засмеялись от нервов.Красный? Он проехал. Скутерист вывернул в сторону, уронил кофр, выругался и… сфотографировал: такое не каждый день увидишь. Девочка на заднем сиденье, прижавшись к маме, спросила: – Bu, ini film? – «Мам, это кино?»

– «Принято. Блок-пост к аэропорту. Шлагбаум держать до последнего».В рации полицейской машины шипело: – «Пост 45Е, у нас белый грузовик, манёвры опасные, водитель буле, берём хвост».

Грузовик вильнул, почти вынес стойку с качающимися на верёвках воздушными змеями, продавец схватился за сердце, потом за телефон – тоже снял сториз. Еще один красный. Еще один визг. Sunset терпел, как терпит днем жару – до тех пор, пока не вмешивается судьба с жезлом.

Шлагбаум у аэропорта опустился – и разлетелся тонкой щепой. Колонна сделала свою молчаливую работу. Рай на секунду затих. А потом загудел – уже другими голосами.

В участке кондиционер жужжал, как старый вентилятор; казалось, он не охлаждает, а просто держит паузу между словами. За столом – трое полицейских. Двое писали, третий молча смотрел. Парень сидел напротив, будто после долгого заплыва вытащенный на берег.

– Мне нужно было успеть.– Имя, фамилия? – Люк. – Гражданство? – Австралия. Перт. – Машина ваша? – …Нет. – Почему забрали?

– Куда? – поднял бровь старший офицер.

Люк вздохнул и уткнулся взглядом в пластиковый стакан с водой. Вода дрожала в такт его пальцам.

– Это… длинная история.

– Отлично, – офицер кивнул на часы. – У нас длинный день.

Началась история двумя днями раньше – в Перте. До полудня – пиво, после – джин. Кто-то, кажется, Ричи, произнес волшебную фразу:

– Парни, Бали рядом. Три с половиной часа. Полетели прямо сейчас. Отметим мальчишник как следует, в бич-клубе Чангу.

Идея, упав на стол, загорелась как спичка. Через шесть часов они уже стояли по колено в бассейне Финс, и музыка вкачивала в кровь синтетику счастья. Картинка – неон, мокрые доски настила, бокал, который всегда полон, океан от которого ночью пахнет железом.

Потом – ещё сутки, размытые, как лужи после дождя. Время в тропиках умеет ускользать так красиво, что ты благодаришь его – пока не нужно считать минуты.

Люк очнулся поздно. Комната – как после шторма. Голова – как аэропорт, в котором все рейсы объявили одновременно. Телефон мигал: Flight missed. Он посидел на краю кровати, пытаясь поймать мысль за хвост. В итоге поймал только одно слово: успеть.

Друзья? Спали, как выброшенные на песок киты. Такси? «Five minutes, mister» – что в балийском диалекте времени означало от пяти до сорока пяти. На улице, прямо под вывеской Warung Nasi Ayam, стоял старый грузовик. Ключ – в замке. Брелок дрожал на ветру.

– Бали, ты серьёзно? – спросил у воздуха Люк и, не получив ответа, прыгнул в кабину.

– На… важное.– Почему вы не остановились, когда вас просили? – вернул его в реальность офицер. – Паника. Глупость. И… – он впервые поднял глаза. – Я очень боялся опоздать. – На что?

– Важное – это не категория уголовного права, – сухо заметил второй полицейский, но в уголках глаз мелькнули смешинки.

– Позвоните. Но без историй.Старший посмотрел на телефон Люка. – Кому вы хотите позвонить? – Одному человеку. Это важно.

Люк набрал номер. В динамике щелкнуло.

– Я пытался успеть. К тебе. На… – он сжал ладонью лоб. – На свадьбу.– Эмма? Пауза. Гул в трубке. – Люк? Где ты? Почему ты не… – Я… на Бали. В полиции. – Где?! – Долгая история. Коротко: я вел грузовик. – Ты… что?