Балийские рассказы

Однажды Ибу Команг позвала меня к себе. Во дворе её дома – низкая терраса, бетонный столик, три табурета, два подростка в футболках «Barça» и в глубине – маленький храм с навесом. У боковой стены, под навесом, висела скамья – два куска старого борта, стянутые бамбуком.

– Это Putri Laut, – сказала она. – Теперь она – здесь. Иногда муж садится на неё утром и пьёт кофе. Говорит, что вкус лучше. А мужики из общины смеются и говорят, что это магия дерева. Я не спорю.

На стене висел черно-белый снимок: тридцать лет назад, молодой мужчина с голым торсом, влажные волосы, на носу лодки – его сын, мальчишка, который сейчас водит туристов на дельфинов. Они улыбались. В улыбке было очень много зубов и ничего лишнего.

Снимок пах сухим временем.

Я уехала не сразу. Несколько раз возвращалась на север, чтобы доснимать – в золотые часы и в тусклые облачные, потому что у каждой лодки был свой правильный свет.

Книга получилась без глянца. Я назвала её «Лодки, которые молчат» – Perahu yang Diam – так мы придумали вместе с Маде. В каждой истории – минимум слов и максимум воздуха, как в домах на сваях: пусть ветер ходит, не запирай.

На презентации в Убуде я читала кусочки вслух. Кто-то плакал тихо, кто-то улыбался. Один турист спросил:

– Почему у вас так мало фотографий «целых» лодок?

– Потому что целые лодки – работают, – ответила я. – У них нет времени позировать.

Часть дохода мы отправили в банжариат Маде: чтобы из старых досок восстановить одну детскую лодку и купить хорошие спасжилеты. На север приехал мастер из Булаэляра, и через три недели по песку, свистя веревками, пацаны тянули к воде ярко-синий jukung с игрушечными бамбуковыми крыльями. Они кричали так, как кричат только там, где нет стыда радоваться.

– Вон, – сказал Маде и ткнул подбородком в сторону моря, – слышишь? Это не мотор. Это память, у которой выросли ноги.

Спустя год я опять пришла к «кладбищу». Солнце стояло ниже, чем я помнила, или мне казалось. Лодки лежали почти те же, но в них стало больше мягкости – как будто они смирились со своей работой хранителей. На носу у «Suka Jaya» кто-то снова поправил глаза. Тень шла к морю и не спешила.

– Ты вернулась, – сказал Маде. Он постарел за год – чуть ниже ростом, чуть тяжелее взглядом, но улыбка жила так же, как море – тихо.

– Я обещала, – сказала я. – И привезла тебе что-то.

Я достала из рюкзака книгу – бежевую, с грубой бумагой, на обложке – ободранный нос «Suka Jaya», и на обратной стороне – маленькие ладони Putri Laut.

Он перевернул, провёл пальцем по своему имени – I Made Arta – маленькие буквы посреди больших.

– Bagus sekali, – очень хорошо, – сказал он без многословия. – Значит, лодки говорили не зря.

– Это ты говорил, – возразила я.

– Нет, – он улыбнулся. – Я только переводчик.

Мы любим говорить: «Море – свобода». Возможно. Но на севере Бали я увидела другое: море – договор. Оно даёт ровно столько, сколько ты способен уважать. Лодка – не мечта о свободе, а инструмент уважения: к воде, ветру, рукам, терпению, памяти предков и будущим детским ладоням.

Люди уходят работать в гостиницы, водить экскурсии, варить капучино, потому что так проще кормить семью. В этом нет предательства. Но когда в банжариате снова собирают бамбук для аутригеров и подтёсывают доску по старой линии, у мальчишек глаза становятся круглее. Это – не «возвращение к корням». Это – продолжение речи.

Туристы ищут здесь «кайф» океана – коктейль, закат, музыка. И получают это щедро. Но под слоем «кайфа» живёт остров, который умеет быть строгим. Он запоминает те руки, что учились держать весло, и те глаза, что не опускаются перед водой.

Когда я теперь слышу ночью дождь по стеклу, мне слышится не просто погода. Мне слышится хрип «Suka Jaya», которую вытащили на песок, чтобы она стала музеем без стен. И мне кажется, что, если бы у моря была библиотека, там стояли бы не книги – лодки. Каждая – с историей на борту. Каждая – как детская ладонь на краске. Каждая – как договор: «Я держу тебя. Ты – держи меня».

И, наверное, это единственный честный способ разговаривать с Бали: не «забирать впечатления», а поддерживать память. Хоть одной маленькой лодкой. Хоть одной фотографией, в которой не мы главные, а свет, который оставили в дереве чьи-то очень терпеливые пальцы.

Письмо из детства

Утро в Джимбаране пахло рыбой и дымом от жаровен. Рыбаки в тёмных саронгах тянули лодки на песок, и борта глухо скрипели, как старые двери. Женщины перекрикивали друг друга, торгуясь за цену тунца и махи-махи. На пляже гудел рынок: корзины с ещё блестящей рыбой, крики «Икан! Икан!», резкий запах соли и йода.

София привыкла начинать день именно здесь, среди рыбацкого хаоса. Она приехала на Бали не как туристка, а волонтёр: помогала детям в местной школе учить английский. В Джимбаране всё было иным, чем на открытках. Вместо вилл с бассейнами – простые каменные дома за резными воротами, вместо спа-салонов – уличные лотки с дурианом, а вечерами – ряды кафе вдоль берега. Там горели фонари и весь пляж превращался в одну большую кухню, где в дыму жарились креветки, кальмары и красные снепперы.

Софии нравилась эта атмосфера: здесь жизнь чувствовалась настоящей, без глянца.

В один из жарких дней она разбирала старый шкаф в классе. Шкаф был перекошенный, с облупившейся краской. Среди потемневших тетрадей и учебников её пальцы наткнулись на плотный конверт.

На нём детской рукой было выведено неровными буквами:

«Ваян. 2008»

София осторожно вскрыла конверт. Внутри – листок с простыми словами, написанными криво и с кляксами:

«Я хочу стать пилотом. Чтобы летать над океаном, и чтобы моя семья мной гордилась. А моя мама улыбалась, когда я возвращался с работы.»

Она перечитала несколько раз. Письмо было трогательным, как застывший кусочек детской души.

Вечером София показала письмо учителю, седовласому Пак Маде.

– Это писал мальчик по имени Ваян, – сказал он после паузы. – Сын рыбака. Всё время рисовал самолеты в тетрадях. Глаза у него горели небом.

– А где он сейчас? – спросила София.

– По-моему, работает здесь же, в Джимбаране. У него фруктовая лавка.

Они вышли на улицу. Солнце садилось, и с минарета рядом тянулся азан – мягкий, тягучий, словно сам воздух отзывался на зов. Люди останавливались, кто-то шёл к мечети, а пляж внизу уже оживал: фонарики загорались один за другим, официанты расставляли столики, и над океаном стоял густой запах морепродуктов.

Фруктовая лавка оказалась небольшой. На прилавке лежали пирамиды манго, змеиные фрукты, бананы. Мужчина лет тридцати с загорелым лицом перекладывал плоды.

София подошла.

– Извините… Вы Ваян?

Он поднял голову.

– Да. А вы кто?

Она протянула конверт.

– Я нашла это в школьном шкафу.

Он взял письмо, задержал дыхание и тихо улыбнулся:

– Господи… Я писал это пятнадцать лет назад.

Они присели на низкие табуреты прямо у лавки.

– Я мечтал быть пилотом, – сказал Ваян. – Сидел на крыше и смотрел на самолеты. Казалось, они уносят меня куда-то туда, за горизонт. Но отец заболел, нужно было работать. Учёба – дорого. Я остался помогать семье.

София слушала, а вокруг шумела улица: кто-то вёз мотоцикл с корзинами рыбы, дети гоняли мяч, над головой в небе парил воздушный змей.

– Я не стал пилотом, – продолжал Ваян. – Но у меня есть дети. Двое. Они ходят в школу, смеются, мечтают. И когда я вижу их глаза, я понимаю: вот мои крылья.

В тот вечер София пошла по пляжу Джимбарана. Туристы сидели за столиками, ели креветки с дымящихся грилей, пили кокосовую воду. Фонарики отражались в чёрной глади океана. А где-то позади, на узких улицах, звучал вечерний азан.

Она думала о письме, о Ваяне, о его мечте.

Может быть, летать – это не всегда про небо. Иногда летать – значит поднять семью, дать детям шанс выше, чем у тебя. Иногда крылья – это не самолёт, а руки, которые держат близких.

София достала блокнот и написала:

«Я хочу собрать истории, которые не стали полётом в облаках, но стали полётом сердца. Эти письма и есть настоящая карта острова».

Океан шумел, как подтверждая её мысли.

Память времен

Северо-восток острова просыпался не спеша, будто и сам был живым существом. Перед рассветом море дышало глубоко и ровно, как спящий великан, и когда с востока прокатилась первая розовая волна света, чёрный вулканический песок начинал блестеть – не как песок, а как шлифованное стекло. Лодки-джукун с изогнутыми аутригерами шуршали по гальке, их корпуса были разрисованы детскими, почти наивными орнаментами – глаза у носов, ресницы, ленты, звезды. Рыбаки, убаюканные ночной водой, молчали – в эту пору слова казались лишними.

Лукас пил крепкий балийский кофе на террасе маленького варунга и смотрел, как из темноты выныривают силуэты. Он был тридцатилетним немцем, который однажды приехал на восточный Бали на пару недель, а остался на годы – сначала из упрямства, потом из любви. В Европе у него была постоянная усталость под скулами и привычка просыпаться от будильника, а здесь будил его шум волн, и будильник казался оскорблением.

В блокноте рядом – короткие, рваные записи с прошлой ночи:

«Сирена. Пламя. Люди бегут по палубе. Я под водой, но слышу их голоса.»

Сны не отпускали его несколько недель. В них всегда был корабль – длинный, тяжёлый, из прошлого. И чувство, что тебя зовут.

Сегодня он собирался снова нырять к «Либерти» – американскому кораблю, который был выброшен к берегу после торпеды в 1942-м и окончательно ушел под воду позже, когда Агунг вздрогнул и сдвинулся мир. Лукас водил туда десятки туристов в неделю, знал каждый люк и каждую щель, но плавал один редко. Сегодня – хотел плыть один.

– Снова к «Либерти»? – спросила хозяйка варунга, Путу, поставив перед ним тарелку с рисом и жареными бананами.

– Снова, – улыбнулся он.

– Будь вежлив, – сказала она просто. – Там – люди.

Он проверил баллон, ремни, фонарь, тычком пальца успокоил стрелку манометра и шагнул с джукуна в воду. Момент входа всегда был как вход в храм – поверхность вздрагивает, мир резко меняется, звуки глохнут, и всё вокруг становится густым, как свет в витражном окне.

Первые метры – молочное сияние. На пяти – синеет. На десяти – эхо волн затихает, и начинает слышаться тонкий свист дыхания через регулятор. И вдруг – корпус.

«Либерти» проступил из толщи воды, как огромный ребристый кит, присевший на бок. Ржавчина и время превратили его в коралловый сад, и от этого зрелища всегда становилось не по себе: жизнь росла на смерти, веселая стая желтых рыбин крутилась в месте, где когда-то кричали люди.

Лукас плыл вдоль пробоин, скользя пальцами по металлу. Он знал эти поверхности на ощупь – шершавые, мшистые, местами мягкие от губок. Свет фонаря облизнул на дне что-то не из этого века – не коралл, не стекло. Металл. Кругляш. Он завис, притормозил плавниками, откинул слой ила ладонью – теплый, как пепел – и поднял.

Медальон. Потемневший, но не сдавшийся. На ребре – насечка. На лицевой стороне – выцветшие буквы. Он сощурился и прочитал, как читают молитву:

J. D.

И ниже: 1942.

Холодок стек по позвоночнику. Ничего страшного – просто кусок металла, говорил разум. Но в воде разум всегда звучит глухо, как чужой голос через стену. Лукас сунул медальон в карман компенсатора, ещё раз провёл ладонью по обшивке – как извиняясь – и пошел вверх. Солнце ждало его у поверхности, как выдох.

Ночью он не спал. Медальон лег на тумбочку. И едва Лукас закрыл глаза, то оказался в другом свете – жёлтом и красном, как внутри печи. Сирены вышивали воздух, черные фигуры бежали по палубе, кто-то падал, кто-то кричал матросским голосом – грубо и отчаянно. Он слышал английские команды с примесью чужих акцентов – это был язык, похожий на тот, которым говорила его бабушка, когда нервничала: западное побережье, польские согласные, немецкие гласные – война всегда говорит на смеси.

Удар. Волна. Вода схлопнулась над его головой. Он проснулся рывком, как человек, которого вытянули из глубины. На террасе стрекотали цикады, пахло благовониями, где-то за стеной щелкала закрывающаяся дверца алтаря – кто-то делал подношение духам дома. Он сел, ладони были мокрыми.

Он попытался смеяться – «чего я, взрослый мужик, боюсь куска железа?» – и не смог. В снах пахло гарью, и это была не метафора.

Утро было обыкновенным – Ваян, сосед, чинил аутригер, женщины в саронгах развешивали белье, мальчишки тренировались задерживать дыхание в лагуне, соревнуясь, кто дольше. Лукас спустился к воде, там, где сушат сети, сидел старик. У него было лицо, которое могло бы быть любым: такая морщинистая карта, где можно прочитать всё – и радости, и шторма.

– Пак Ньюман, – позвал Лукас, садясь рядом. – Смотри.

Старик долго вертел медальон между пальцами, как будто согревал.

– Нашли там? – кивок в сторону моря.

– У «Либерти».

– Помню, – сказал старик и неожиданно улыбнулся. – Я был мальчиком. Нас подняли ночью – всё село звало. Корабль горел. Мы бежали к берегу с фонарями. Американцев вытаскивали. Кто-то молился по-нашему, кто-то – по-своему. Утром мы варили для них рис и собирали им одежду. Мой отец нёс парня на плече. Тот всё спрашивал, где его медальон. Отец не понял. Потом он сказал «мама» и заснул.

– Он…

– Умер, – спокойно сказал старик. – Здесь иногда умирают. В море – всегда.

Лукас попытался спросить «кто он был?», но старик лишь пожал плечами.

– Для нас все они были таму – гости. Мы не знали их имена. Но мы их помним.

– Что мне сделать с этим? – Лукас сжал медальон, как жмут амулет.

– Сделай, чтобы он перестал стучать у тебя в голове, – сказал старик. – Иногда вещи надо возвращать.

Дни текли как вода – одинаковые, если смотреть сверху, но уникальные, если опустить ладонь. Лукас водил туристов к «Либерти», останавливал их у огромной пушки, показывал, как коралл захватывает металл, как ткань захватывает шрам. Он ловил себя на том, что говорит мягче, чем раньше, подолгу молчит, дольше висит в синеве перед тем, как войти в корпус. Ему казалось: если говорить шёпотом, звук дойдет туда, где надо.

Ночами снились лица – он уже различал черты, привыкал к ним, как привыкают к соседям по подъезду. Один парень всё время улыбался – даже в огне, другой ругался так, будто ругательство было молитвой. И вдруг – голос на непохожим английском, с тянущимися «р»: «Tell my mother…». Он просыпался и слышал, как за стеной Путу тихо шуршит, открывая маленькую коробочку с цветами – на утренние подношения.

– Они тебя выбрали, – сказала она как-то, наполняя плетёные корзинки рисом и лепестками. – Так бывает.

– Кто – «они»?

– Те, кто не доплыл. Ты им нужен, чтобы доплыть.

Они пришли – группа дайверов из Сан-Диего, двое мужчин, женщина и парень – моложе Лукаса. В руках у самого старшего был конверт. Лукас рассказывал им перед брифингом историю «Либерти», показывал схему, где лучше проходить, где течения. Кивнул на табличку «Не трогать. Не брать». Пауза. Мужчина из Сан-Диего поднял руку:

– Извините… Вы не находили на «Либерти» чего-то вроде медальона? – Голос дрогнул.

Лукас почувствовал, как внутри всё ухнуло.

– Почему вы спрашиваете?

Мужчина достал фотографию – черно-белую, с зазубренными краями. На ней – парень едва ли старше двадцати, с обычным, нелепо-нормальным лицом и улыбкой. В уголке – «J. Davis».

– Это мой прадедушка, – сказал американец. – Он пропал здесь в сорок втором. Мой отец до конца жизни хранил его письма. Я приехал… ну… не знаю, зачем. Просто приехал.

Лукас молча достал медальон. Мужчина вдохнул, как при погружении: глубоко и с небольшой паникой. Пальцы его дрожали.

– Можно?

– Это… – Лукас запнулся. – Это, кажется, его.

Тишина висела вязко, как тропическая жара. Потом мужчина кивнул:

– Я хочу нырнуть. Если… если можно, мы вернём его туда.

Они шли вдвое медленнее обычного. Лукас показывал жестами – «дыши», «не спеши», «смотри». Американец держал медальон ладонью у груди, как люди держат крестики. Внутри «Либерти» лоскуты света резали тьму на квадраты, как через жалюзи. Шаг за шагом они прошли коридором, потом через разбитый люк, откуда обычно рыбам нравится влетать к фотографам – и остановились.

Лукас показал на выступ у ребристой стены – как полочка. Он кладёт ладонь – «сюда». Американец посмотрел на него, и у Лукаса на мгновение мелькнул отчетливый образ – молодые руки, обгорелые, пахнущие машинным маслом, которые очень стараются застегнуть что-то мелкое. Он моргнул, усмехнулся себе под маской: откуда это – память или воображение?

Медальон лёг на полочку. Совсем просто. И все. Но в эту секунду вода словно сделалась теплее, фонарь моргнул и, казалось, на долю мгновения вокруг стало светлее – так, будто кто-то открыл маленькую дверь. Американец вытянул руку и коснулся металла, как касаются надгробной плиты. Лукас посмотрел в его лицо – там не было театра и сверхсмысла. Там была усталость человека, который выносил из себя тяжёлую вещь и наконец её положил.

Они сидели на гальке и пили сладкий чай прямо из стеклянных стаканов, обжигаясь. Американец молчал, потом сказал:

– Знаете, я думал, что увижу знак. Музыку, свет, ангела, что-нибудь. А было – просто. И… этого хватило.

– Иногда достаточно просто, – ответил Лукас. – Слишком много света – ослепляет.

Американец улыбнулся впервые.

– Мой отец прожил всю жизнь, думая, что его дед там, в воде, один. А теперь мне кажется, он не один.

Лукас ничего не сказал – потому что знал: там, внутри, полный дом.

Рассказы перед брифингом после этого случая изменились. Лукас всё так же говорил про «проверяем запас воздуха на двадцати, выходим по буйку», показывал схемы течений, предупреждал про бережное отношение к кораллам. Но теперь он добавлял пару фраз – коротких и, казалось бы, лишних:

– Это не парк развлечений. Это кладбище. Здесь – чьи-то имена. Мы – гости. Снимайте красиво. Плывите мягко. Ничего не берите, кроме фотографий и памяти.

Он заметил, как воздух вокруг сдвинулся: люди кивали, волнуясь, говорили друг другу тише. Иногда кто-то спрашивал: «А если найти что-то?». Он отвечал: «Подумай, у кого ты это отбираешь». Этой фразы хватало.

Ночью сны стали другими – всё ещё яркими, но без крика. Руки не тянулись из воды, а махали – как с лодки на лодку. Он просыпался не вздрагивая, а будто его аккуратно поставили на берег.

Через несколько недель он поехал в Амед по делам и, как всегда, заглянул в лавку старика-резчика, у которого покупал деревянные маски и рыбины для сувениров. Старик держал в руках кусок железного дерева – улин – и строгал его узкой стамеской. Лукас смотрел, как из грубой болванки выступает тонкая рыбья спина, как живая древесная пыль ложится на доску коричневым снегом.

– Ты стал другим, – сказал старик, не поднимая глаз.

– С чего ты взял?

– Ты стал медленнее. Медленные люди видят больше.

Лукас хмыкнул.

– Мне снились они – моряки. Сейчас снятся чаще – но спокойнее.

Старик закончил линию, подул на резьбу, отложил стамеску.

– Знаешь, почему улин не гниёт? – спросил он. – Потому что он рос долго и не спешил. В нем нет лишней воды, только то, что надо. Так и с памятью: если её не расплескивать, она становится крепкой.

Лукас взял деревянную рыбину – теплую, только что рожденную. И подумал, что, может быть, его работа – не только в том, чтобы нырять и показывать людям красивое. А ещё – в том, чтобы учить их не торопиться.

Через три месяца пришло письмо – настоящее, бумажное, со штампом Сан-Диего. Внутри – короткая записка от американца и старая фотография: двое мальчишек на пляже, у ног – ведро, из ведра – торчат палки для воздушных змеев. На обороте было написано: «Джон и Питер, 1938». Ниже – новая, цветная фотография: тот самый медальон на коралловой полочке, снятый под водой. Американец попросил Лукаса передать копию старому рыбацкому селу – «чтобы знали, кого они спасали в ту ночь».

Лукас повесил обе фотографии в варунге Путу. Посетители спрашивали: «Кто это?» – и Путу рассказывала своим мягким, чуть насмешливым голосом историю про «гостей, которых море держало долго, а мы держим в голове». Люди слушали внимательно, как слушают старые сказки.

Однажды на закате, когда море было гладким, как раскатанная сталь, Лукасу захотелось нырнуть один – без туристов, без инструкций, без фонаря. Только он и вода. Он шагнул, погрузился, проплыл вдоль края корпуса, ладонью отметил знакомые шероховатости – как человек, который обходит дом в темноте и знает, где скрипит доска.

У полочки с медальоном он почти не остановился – коротко кивнул и поплыл дальше. Там, где «Либерти» больше всего похож на кита, есть место, где вода звучит иначе – тонко, стеклянно. Там он висел минуту, две, три – время в воде ведет себя странно. И вдруг понял: это не «последний нырок», как говорили сны. Это – первый, в котором ему не нужно было искать знак. Он – часть знака.

На обратном пути вверх, когда сверху – уже золото и свет, он посмотрел вниз еще раз. И увидел корабль не как разрушенный металл, а как длинную, твердую историю, на которой вырос сад.

Когда на востоке Бали наступают ночи без ветра, черный песок у воды на секунду становится зеркалом. В нем отражается небо и огни джукунов – рыбачьих ламп вдалеке. В такие ночи в варунге Путу под тиканье старых часов Лукас пишет в блокноте новые заметки. Не сны – истории. Про тех, кого он встретил под водой и на берегу. Про вещи, которые нужно возвращать. Про людей, которые держат для вас лодку, пока вы плывете.

Иногда кто-то из туристов просит: «Покажи место, где лежит медальон. Я хочу его увидеть». Он улыбается и качает головой:

– Не сегодня. Иногда лучше знать, что он там, чем смотреть на него.

Он говорит новое правило, которое придумал для себя:

«Не бери с моря ничего, кроме воздуха. Не оставляй в море ничего, кроме благодарности».

И когда ночь становится теплой и густой, как чай, ему кажется, что где-то очень далеко, за рифом, кто-то смеется – коротко, молодо, как смеются на палубе перед отплытием. И он смеётся в ответ – тихо. Потому что наконец понял простую вещь: мы не всегда можем вернуть людей домой, но мы можем вернуть домой их истории. И этого, иногда, достаточно.

Игры под запретом

Когда ты переезжаешь в другой город – это всего лишь смена декораций. Новые улицы, новые лица, стресс, но привычный мир рядом. Когда переезжаешь в другую страну – это фаталити. Тебя вырывают с корнем: чужая культура, чужой язык, и пустота вокруг. Чувствуешь себя выброшенным на необитаемый остров: нужно искать еду, крышу над головой и хоть кого-то, с кем можно разделить одиночество.

Не каждый выдерживает этот период. Многие экспаты первые месяцы ходят, как тени, и жуют тоску. Но мне повезло. Я сорвала джекпот.

Совет всем, кто боится переездов: ищите людей по интересам. Волейбол, настолки, обмен книгами. В любой стране есть чаты соотечественников – и именно они становятся твоей «подушкой безопасности».

Через два месяца у меня уже была большая семья – тридцать человек. Яркие, энергичные, решившие оставить свои офисы и «начать с нуля». Финансисты, юристы, продажники. Мы были такими разными, что от этого казались ещё ближе.

Главным у нас был Араз – парень с кавказским обаянием и неиссякаемой энергией. Его вилла стала штабом: ужины «кухонь мира», фильмы на проекторе, настольные игры. Те, кто снимал крохотные номера в отелях, здесь впервые чувствовали, что у них есть дом.

Мы бродили по пляжу Double Six, сидели в кафе B9B и смотрели на закаты. В такие вечера весь мир казался на ладони: океан, смех друзей и простая благодарность за то, что мы здесь.

А потом Араз пропал.

Не отвечал в чате, не брал трубку. Сначала мы шутили: «наверное, заснул после вечеринки». Но прошло два дня. Договоренный ужин отменяется. И сердце сжалось.

Я открыла новости в русскоязычном чате. И там – строчка, от которой волосы встали дыбом:

«На вилле задержана группа иностранцев за игру в покер. Все арестованы».