Молот и Пять Сердец

«А тебе-то откуда знать, что ему нужно?» – вспыхнула Забава.

Спор, прерванный появлением Всеслава, готов был разгореться с новой силой. Они снова сбились в тесный, шипящий клубок, готовые вцепиться друг другу в волосы.

Ратибор, услышав их голоса, с силой ударил молотом по наковальне. Один раз. Оглушительно.

Все пятеро вздрогнули и замолчали.

Он не обернулся. Он просто продолжил работать. Но этот удар был красноречивее любых слов. Он давал понять: я победил, но для меня ничего не изменилось. Я здесь, у своей наковальни. А вы – там, со своими играми.

Именно это они и не могли понять. Чем больше он отстранялся, тем сильнее им хотелось пробиться сквозь эту стену из огня и стали. Борьба становилась не просто ожесточеннее. Она становилась отчаяннее.

Глава 18: Жалоба отцу

Боярин Лютомир был человеком старой закалки. Массивный, с седой, но все еще густой бородой и руками, которые помнили тяжесть боевого топора, он правил своими землями железной рукой. Единственной его слабостью, его ахиллесовой пятой, был его сын – Всеслав. Он был поздним и единственным ребенком, и Лютомир любил его слепой, всепрощающей любовью, видя в нем не то, кем он был, а то, кем боярин хотел его видеть – свою идеализированную копию.

Всеслав ворвался в просторную гридницу отца, как ураган. Грязный, растрепанный, с горящими от унижения глазами. Он не дал Лютомиру, сидевшему за дубовым столом, и слова сказать.

«Отец!» – выкрикнул он, и в голосе его смешались слезы и ярость. – «Меня… меня опозорили! Унизили!»

Лютомир нахмурился, отставляя в сторону чашу с медом. «Что случилось? Кто посмел?»

Всеслав рухнул на лавку, закрыв лицо руками. Он трясся, изображая смесь боли и праведного гнева. Он заранее продумал свой рассказ, превратив постыдное поражение в подлое нападение.

«Я… я поехал в деревню, как ты и советовал, отец. К старосте. Просить руки его дочери, Гориславы», – начал он сдавленным голосом. – «Все было чинно. Я привез дары. Разговаривал со старостой…»

Он сделал паузу, всхлипнул. «Но эта девка, Горислава… она оказалась одержима местным кузнецом. Ратибором. Она при всех отказала мне, назвав его имя. Мне стало горько, отец, обидно… Но я стерпел. Я решил уехать с миром. Думал, поговорю с этим кузнецом, как мужчина с мужчиной. Спрошу, в чем дело, почему он девке голову морочит».

Лютомир слушал, и его лицо каменело. Он уже представлял себе картину – его благородный сын, пытающийся мирно разрешить щекотливую ситуацию.

«И что же этот кузнец?» – глухо спросил он.

«Я подошел к его кузнице, отец», – Всеслав поднял на отца свои «честные», полные слез глаза. – «Я был один. Мои люди остались у леса. Я хотел поговорить с ним с глазу на глаз. Я лишь спросил его, почему он встал на моем пути. А он… он как взбесился! Стал кричать, что я, боярич, ему не указ, что девка будет его, и чтобы я убирался с его земли!»

Всеслав вскочил, разыгрывая сцену в лицах. «Я повернулся, чтобы уйти, отец! Клянусь Перуном, я не хотел драки! Но в этот момент он… он напал на меня со спины! Ударил меня палкой по ногам!»

Он схватился за ногу, морщась от несуществующей боли.

«Я упал. А он и вся деревня, вся эта свора черни, они обступили меня и смеялись! Он стоял надо мной с палкой, отец, и хохотал! Говорил, что здесь он хозяин, а не какие-то боярские щенки! Они смеялись над твоим сыном! Они смеялись над твоим родом!»

Последние слова он выкрикнул, и в них была настоящая, неподдельная истерика. Он так вжился в свою ложь, что почти сам в нее поверил. Его унижение было настоящим, и он просто подставил в его причину выдуманное коварство, а не собственную слабость.

Лютомир медленно поднялся из-за стола. Он был огромен, как медведь, и сейчас этот медведь был разбужен. Его глаза потемнели от ярости. Он не усомнился ни в одном слове сына. Картина, нарисованная Всеславом, идеально ложилась в его мировоззрение: наглое, неблагодарное быдло посмело поднять руку на благородного человека, на его кровь.

Он подошел к сыну и положил свою тяжеленную ладонь ему на плечо.

«Они напали со спины…» – глухо прорычал он. – «Они смеялись… над моим родом…»

Вся его слепая отцовская любовь превратилась в такую же слепую, сокрушительную ярость. Дело было уже не в сватовстве, не в девке. Это было оскорбление. Плевок в лицо всему его роду. Смерд напал на его сына. И не просто напал, а сделал это подло, со спины, что в глазах старого воина было самым страшным преступлением.

«Ты все правильно сделал, сын, что приехал ко мне», – сказал он, и в его голосе зазвенела сталь. – «Такое не прощают. Такое смывают только кровью. И огнем».

Он убрал руку и прошел к выходу из гридницы, его шаги были тяжелыми, как удары молота.

«Эй, кто там?!» – рявкнул он в сени. – «Позвать ко мне воеводу! Живо!»

Всеслав остался один. Дрожь в его теле утихла. На губах появилась слабая, торжествующая улыбка. План сработал. Теперь это была уже не его личная месть. Это было дело чести его отца. А уж как боярин Лютомир умеет мстить, знала вся округа. Кузнец был обречен.

Глава 19: Гнев боярина

Воевода Микула вошел в гридницу спустя несколько минут. Это был суровый, поджарый воин лет пятидесяти, с лицом, дубленым ветрами и испещренным шрамами. Он служил Лютомиру больше двадцати лет и был ему предан, как верный пес. Увидев боярина, он сразу понял: случилось нечто страшное.

Лютомир не сидел. Он мерил гридницу широкими шагами, от стены до стены, как зверь в клетке. Его огромные кулаки были сжаты добела, а жилы на шее вздулись. В воздухе стояло такое напряжение, что, казалось, можно было рубить его топором. Всеслав, съежившись, сидел на лавке, изображая жертву, и исподлобья наблюдал за отцом.

«Боярин, ты звал?» – глухо спросил Микула, останавливаясь у порога.

Лютомир резко остановился и развернулся к нему. Глаза его метали молнии.

«Звал, Микула, звал! Смотри!» – он ткнул толстым пальцем в сторону Всеслава. – «Смотри на моего сына! На наследника моего рода! Погляди, в каком он виде!»

Микула перевел взгляд на Всеслава. Он видел грязь, растрепанные волосы, дрожащие руки. Но, будучи опытным воином, он не увидел ни одной серьезной травмы – ни крови, ни синяков. Впрочем, свое сомнение он оставил при себе. Он знал нрав боярина.

«Какой-то смерд!» – прорычал Лютомир, и его голос загремел под низкими сводами. – «Червь навозный! Кузнец из задрипанной деревушки посмел поднять руку на мой род! На МОЙ РОД, Микула!»

Он ударил кулаком по дубовому столу с такой силой, что глиняная чаша подпрыгнула и со звоном разбилась о пол. Мед темной лужей растекся по доскам.

«Они напали со спины!» – продолжал греметь боярин, повторяя слова сына, которые уже пустили корни в его мозгу. – «Он, мой сын, мой единственный наследник, повернулся, чтобы уйти… а эта грязь ударила его! Пока он валялся на земле, вся деревня, вся эта сволочь, стояла и хохотала над ним! Над сыном Лютомира!»

Ярость боярина была подобна лесному пожару – она не знала преград и сжигала все на своем пути, включая здравый смысл. В его сознании картина была проста и ужасна: стая шакалов напала на его молодого волка. Подло, трусливо.

«Они не просто ударили его, Микула. Они плюнули мне в лицо! Они сказали, что род Лютомира – ничто! Что какой-то вонючий кузнец, марающий руки в саже, может безнаказанно бить моего сына и смеяться над ним!»

Любовь к сыну и оскорбленная гордость сплелись в его душе в тугой, раскаленный клубок. Он не видел перед собой избалованного парня, который, скорее всего, сам нарвался на неприятности. Он видел поруганную честь своего рода, своего имени, всей своей жизни, которую он построил на силе и страхе, внушаемом окружающим. И если сейчас он это стерпит, завтра любой смерд сможет бросить ему вызов.

«Он заплатит!» – выдохнул Лютомир, и голос его стал тихим, но от этого еще более страшным. – «Нет… не так. ОНИ заплатят. И этот кузнец, и те, кто смеялся. Они узнают, что бывает с теми, кто поднимает руку на мой род. Они на своей шкуре почувствуют мой гнев».

Он подошел вплотную к воеводе, глядя ему прямо в глаза. От боярина пахло медом, потом и яростью.

«Ты меня понял, Микула? Ты меня понял?!»

Воевода молча кивнул. Он видел своего господина в гневе много раз, но таким – никогда. Это была не просто злость. Это была жажда крови.

«Пойми, Микула, дело не в драке, – Лютомир перешел на сдавленный шепот. – Дело в порядке вещей. Есть мы – и есть они. И они должны знать свое место. Если позволить одному червю поднять голову, завтра за ним поползут тысячи. Эту гниль нужно выжигать. С корнем».

Он отвернулся от воеводы и снова посмотрел на сына. В его взгляде уже не было ярости – лишь ледяная, мрачная решимость.

«Утри слезы, сын. Больше тебе не придется плакать. Я решу эту проблему. Раз и навсегда. Так, что даже имя этого кузнеца забудут».

Глава 20: Тайный приказ

Поздно вечером, когда усадьба погрузилась в сон, боярин Лютомир позвал к себе в гридницу трех человек. Это не был воевода Микула, который годился для открытого боя. Это были другие люди, те, кого использовали для темных и грязных дел.

Первым был Драган, верный телохранитель Всеслава, угрюмый и молчаливый, тот, кто видел все своими глазами, но был предан не истине, а хозяину. Двое других, братья Молчан и Ждан, были охотниками, следопытами из самой дальней заимки. Они знали лес, как свои пять пальцев, и умели двигаться бесшумно, как рыси. Их редко видели в боярском доме, и их появление всегда означало, что готовится нечто тайное.

Лютомир сидел за столом. Разбитая чаша была убрана, но темное пятно от пролитого меда осталось на досках, напоминая о дневной ярости. Сейчас боярин был спокоен. Но это было спокойствие замерзшего озера, под ледяной коркой которого таилась черная, бездонная глубина.

Трое вошли и молча замерли у порога, ожидая приказа.

«Вы знаете, что произошло сегодня днем», – начал боярин ровным, безэмоциональным голосом. Это был не вопрос, а утверждение. – «Моего сына унизили. На мой род бросили тень».

Он обвел троицу тяжелым, пронизывающим взглядом. «Драган, ты там был. Ты видел».

Драган кашлянул в кулак. «Видел, боярин. Как ты и говорил. Напали подло, со спины». Он лгал, не моргнув глазом. Его судьба была связана с судьбой Всеслава, и он прекрасно это понимал.

Лютомир удовлетворенно кивнул. Ему не нужна была правда, ему нужно было подтверждение его собственной версии.

«Есть в той деревне кузнец. Ратибор. Он – зачинщик. Он – тот червь, который поднял голову. Он должен исчезнуть», – произнес боярин, и в ночной тишине гридницы эти слова прозвучали, как приговор.

Молчан и Ждан переглянулись. Они были готовы убить зверя или врага в лесу. Убить человека в его собственном доме – это было другое, но приказ есть приказ.

«Просто убить его – мало», – продолжил Лютомир, и его губы скривились в жестокой усмешке. – «Это слишком быстро. Слишком просто. И это вызовет разговоры. Скажут, боярин отомстил за сына. Нет. Все должно быть… иначе. Его смерть должна стать уроком. Страшным уроком для всей деревни. Чтобы они, вспоминая его, дрожали от ужаса, а не делали из него мученика».

Он наклонился вперед, опершись массивными локтями о стол. Его голос упал до зловещего шепота.

«Этой ночью вы пойдете в деревню. Вы, братья, – он посмотрел на охотников, – проведете Драгана тихо, чтобы ни одна собака не тявкнула. Ваша задача – сделать так, чтобы кузнец крепко спал в своей избе. И чтобы дверь наружу не открывалась».

Он выдержал паузу, давая им осознать смысл сказанного.

«А потом, Драган, ты сделаешь то, что должен. Я хочу, чтобы его дом загорелся. Сразу, со всех четырех сторон. Я хочу, чтобы это был факел. Чтобы все проснулись и увидели, как горит дом того, кто посмел поднять руку на мой род. Но чтобы никто не смог ему помочь».

Драган сглотнул. Даже для него, бывалого рубаки, приказ был жестоким. Сжечь человека заживо…

«И самое главное», – глаза Лютомира в полумраке блеснули, как у волка. – «Никаких следов. Никто не должен знать, что это наша работа. Падающая лучина от свечи, пьяный уголек из печи, удар Перуна – мне все равно, что они будут говорить. Но никто не должен указать в нашу сторону. Вы поняли меня? Сделайте так, чтобы это выглядело как несчастный случай. Страшный, показательный, но несчастный случай».

Он выпрямился и бросил на стол небольшой, но увесистый мешочек. Серебро глухо звякнуло.

«Это вам. Сделаете все чисто – получите еще столько же. Провалитесь – пеняйте на себя. Я вас не знаю, и вы здесь никогда не были».

Трое молчали. Приказ был ясен. Он был жесток, но понятен. Это была месть боярина, облаченная в форму несчастного случая.

«Ступайте», – махнул рукой Лютомир, давая понять, что разговор окончен. – «К рассвету я хочу услышать новость, что в деревне стало на одного кузнеца меньше».

Троица поклонилась и бесшумно скрылась в ночной темноте. Лютомир остался один. Он подошел к маленькому, затянутому бычьим пузырем окну и посмотрел в сторону деревни, которую едва можно было угадать за темной стеной леса.

«Вот так, сын», – прошептал он в тишину. – «Вот так решаются дела. Не на кулаках, на глазах у черни. А тихо. И в темноте. Огнем и страхом».

Глава 21: Ночной поджог

Ночь была безлунной и душной. Деревня спала, погруженная в густую, почти осязаемую тьму. Лишь изредка тишину нарушал лай бродячей собаки или стрекот ночных кузнечиков. В этой темноте три тени двигались быстро и бесшумно, словно ночные хищники.

Братья-охотники, Молчан и Ждан, вели Драгана известными только им тропами. Они обошли деревню по кромке леса и вошли в нее со стороны огородов, где не было ни плетней, ни злых псов на цепи. Их ноги бесшумно ступали по мягкой земле. Воздух был неподвижен, но пах дымком от остывающих за день печей и скошенной травой.

Дом Ратибора стоял немного на отшибе, рядом с кузницей. Он был крепким, сложенным из добротных бревен, и сейчас казался темным, спящим зверем. Внутри царила абсолютная тишина. Троица замерла в тени старой яблони, вслушиваясь. Ни звука.

Молчан, старший из братьев, сделал знак рукой. Пора.

Они разделились. Пока Драган, скинув принесенные с собой мешки с паклей и смолой, оставался в тени, братья обошли дом с двух сторон. Они двигались так тихо, что не хрустнула ни одна веточка. Ждан заглянул в единственное маленькое окошко, затянутое пузырем. Темно. Молчан припал ухом к стене, слушая дыхание спящего дома. Все было спокойно. Кузнец спал.

Братья вернулись к Драгану и коротко кивнули. Путь свободен.

Теперь настала очередь Драгана. Его задача была самой ответственной и самой шумной. Рядом с домом лежало несколько толстых бревен, заготовленных Ратибором для работы. Драган выбрал самое тяжелое. Он не стал поднимать его, чтобы не шуметь. Вместе со Жданом они взялись за него с двух сторон и, приподняв лишь на пару вершков от земли, на руках поднесли к двери.

Дверь у Ратибора была крепкая, дубовая, открывалась наружу. Они аккуратно приставили бревно одним концом к самой двери, а другой уперли в землю, вбив его несколькими тихими, но сильными ударами обуха топора. Теперь, даже если бы внутри проснулся медведь, ему было бы не под силу открыть ее.

Первая часть плана была выполнена. Дверь заперта снаружи.

Драган кивнул братьям. Теперь – огонь. Они снова разделились, взяв с собой пучки пропитанной смолой пакли и кресала. Они работали быстро и слаженно, как будто делали это сотни раз. Каждый подошел к своему углу дома. Самое уязвимое место – сухой, потемневший от времени нижний венец и замшелые щели между бревнами.

Драган, Ждан и Молчан одновременно чиркнули кресалами. Сухой трут вспыхнул мгновенно. Через секунду огонь жадно впился в смоляную паклю. Пламя было неярким, синеватым, но жарким. Они быстро и глубоко засунули горящие факелы под нижние бревна, в самые сухие, забитые мхом щели. На мгновение дом осветился с трех углов неровным, пляшущим светом.

Четвертый угол был за Драганом. Он сделал свое дело и тут же отступил назад, в темноту.

Первые несколько мгновений ничего не происходило. Казалось, дом не хотел загораться. Но потом сухой мох, годами копившийся между бревнами, вспыхнул. Огонь сначала тонкой, робкой змейкой, а потом все смелее и смелее пополз вверх по смолистому дереву. Послышалось легкое, зловещее потрескивание.

Трое поджигателей собрались вместе в тени яблони, наблюдая за своей работой. Сухое дерево, прокаленное за долгое жаркое лето, занялось на удивление быстро. Через минуту уже не отдельные язычки, а целые огненные полосы обвивали дом с четырех сторон. Пламя набирало силу, и треск становился громче.

– Пора, – глухо сказал Драган.

Им не нужно было смотреть на финал. Их задача была выполнена. Кузнец был заперт в огненной ловушке. Скоро вся деревня проснется от зарева, но будет уже слишком поздно.

Троица так же бесшумно, как и пришла, скользнула в темноту и растворилась в ней. Они не оглядывались. За их спинами разгорался огромный погребальный костер, который должен был стереть с лица земли не только кузнеца Ратибора, но и память о позоре их господина. Они были уверены, что никто и ничто не сможет ему помешать.

Глава 22: Крик в ночи

Первым неладное почувствовал старый пес Трезор, живший во дворе соседа Ратибора, деда Михея. Он спал, свернувшись клубком у порога, но вдруг беспокойно заворочался. Воздух стал другим. Удушливый, едкий запах, еще слабый, но незнакомый, ударил ему в ноздри. Пес поднял голову, повел ушами и глухо, тревожно зарычал.

В это же время жена Михея, бабка Арина, проснулась от духоты. Она спала чутко, как все старики, и сразу поняла, что что-то не так. Воздух в избе был тяжелым и пах гарью. «Опять Михей заслонку не закрыл до конца», – ворчливо подумала она, но запах был не тот, не печной. Он был резким, смолистым, страшным.

А потом она увидела это. Маленькое оконце избы, обычно черное ночью, вдруг окрасилось в тревожный, пляшущий оранжевый цвет. На стенах заплясали дикие, ломаные тени.

«Михей! Проснись! Горим!» – закричала она не своим голосом, тряся спящего мужа.

Одновременно с ее криком на улице разразился отчаянным лаем Трезор. Не рычанием, а именно лаем – заливистым, паническим, полным ужаса.

Михей, старый, но еще крепкий мужик, вскочил как подброшенный. Он метнулся к двери и распахнул ее. В лицо ему ударило жаром. Дом Ратибора, стоявший всего в паре десятков саженей от его избы, уже полыхал. Не горел, а именно полыхал. Огонь жадно облизывал стены, взвиваясь до самой крыши. Небо над деревней из черного превратилось в багровое, а пляшущие отблески выхватывали из темноты соседние дома, плетни, испуганно мечущуюся по двору собаку.

«Пожар!» – закричал Михей, и его старческий, дребезжащий голос прозвучал как удар набатного колокола. – «Люди! Пожар! Кузнец горит!»

Его крик подхватила Арина. Потом закричали в соседнем доме. Деревня, до этого погруженная в сон, взорвалась. В окнах вспыхивали огоньки лучин. Хлопали двери. Из изб выскакивали полусонные, полуодетые люди. Мужчины, на ходу подпоясывая порты, женщины, кутаясь в наброшенные на плечи платки.

Первым делом все, кто мог, схватили ведра и бросились к колодцу. Заскрипел ворот, замелькали руки, передающие полные ведра. Но беда была в том, что дом Ратибора был уже полностью охвачен пламенем. Вода, которую плескали на стены, мгновенно испарялась с громким шипением, не причиняя огню почти никакого вреда.

«Ратибор! Эй, Ратибор!» – кричал кто-то, пытаясь перекричать рев и треск пламени.

Но из дома не доносилось ни звука.

«Дверь! Ломайте дверь!» – скомандовал староста, отец Гориславы, который одним из первых прибежал на место.

Несколько мужиков, включая самого старосту и Михея, ринулись к входу. И тут они столкнулись с непреодолимым препятствием.

«Заперто!» – выкрикнул один из них, навалившись на дверь плечом.

«Не заперто! Подперто чем-то! Снаружи!» – уточнил другой, обжигая руки о раскаленную кованую ручку.

Все замерли. Подперто. Снаружи. Эта одна фраза в мгновение ока изменила все. Это был не несчастный случай. Это был поджог. И убийство.

«Бревно! Тут бревно!» – закричал Михей, разглядев в свете пламени то, что мешало открыть дверь.

В этот самый момент в толпе раздался душераздирающий женский крик. На поляну, расталкивая людей, выбежали пять девушек. Их разбудило зарево и крики. Забава, с растрепанными рыжими волосами, смотрела на горящий дом с ужасом, Милада закрыла лицо руками и беззвучно плакала. Весняна стояла бледная, как смерть, закусив губу. Горислава, дочь старосты, смотрела на пламя с холодным, отстраненным ужасом. А Любава, казалось, вообще не дышала, ее огромные глаза были прикованы к огню, и в них отражалось бушующее пламя.

«Ратибор!» – это закричала Забава. Она бросилась было к дому, но сильные руки отца удержали ее.

«Ломайте! Ломайте, чего встали?!» – командовал староста. – «Топоры несите! Быстрее!»

Несколько мужиков с топорами начали рубить дверь и косяк, не обращая внимания на невыносимый жар. Остальные продолжали отчаянно таскать воду, пытаясь хотя бы не дать огню перекинуться на соседние постройки. Вся деревня сбежалась на помощь. Люди работали в каком-то лихорадочном, отчаянном исступлении. Они пытались спасти не просто дом. Они пытались вырвать из огненного пекла своего кузнеца, своего героя, который теперь оказался заперт в смертельной ловушке.

Глава 23: Спасение

Внутри дома было пекло. Ратибор проснулся не от жара, а от едкого, удушающего дыма, который заполнил легкие и заставил его судорожно кашлять. Первые мгновения он не мог понять, что происходит. В полной темноте слышался глухой, низкий гул, а стены, казалось, вибрировали. Он сел на лавке, и тут же волна невыносимого жара ударила ему в лицо.

Сознание вернулось мгновенно, ледяной волной страха. Пожар.

Он вскочил на ноги. Пол под босыми ступнями был уже горячим. Он рванулся к двери, своему единственному выходу. Навалился на нее всем своим весом, но она не поддалась. Он ударил в нее плечом раз, другой – дверь стояла, как вкопанная. И тут он понял самое страшное: ее держат снаружи.

Это был не несчастный случай. Это была ловушка.

На мгновение его охватила паника. Он задыхался, в глазах темнело от дыма. Снаружи донесся неясный гул, который он сначала принял за рев огня, но потом разобрал в нем крики людей. Его пытаются спасти.

Эта мысль придала ему сил. Он отступил от двери. Его глаза, немного привыкшие к дымному полумраку, различали зловещие красные всполохи, пробивавшиеся сквозь щели в стенах. Воздуха почти не осталось. Нужно было что-то делать, и делать немедленно.

Единственным его инструментом в избе был тяжелый дубовый табурет, на котором он сидел вечерами. Ратибор схватил его. Табурет, который любой другой едва поднял бы двумя руками, в его ладонях показался почти невесомым. Он отступил на два шага и, вложив в удар всю свою ярость и отчаяние, ударил ножкой табурета в то место, где должен был быть засов.

Дерево застонало. Он ударил еще раз. И еще. С каждым ударом из горла вырывался хриплый, яростный рык. Он не пытался выломать всю дверь. Он пытался пробить ее, сделать дыру, через которую сможет прорваться.

Снаружи в это же время мужики, наконец притащив топоры, яростно рубили дверь. Глухие удары металла по дереву снаружи смешивались с сокрушительными ударами изнутри. Треск стоял невообразимый.

Щепки летели во все стороны. Дверь, атакованная с двух сторон, не выдержала. Она с оглушительным треском развалилась на куски, явив собой пылающий проем. В ту же секунду в дом ворвался свежий воздух, и огонь, получив кислород, взревел с новой, чудовищной силой. Огромный язык пламени вырвался из дверного проема, отбросив мужиков назад.

И в этом огненном зеве появилась фигура Ратибора.

Он вывалился наружу, кашляя и задыхаясь. Его одежда дымилась, волосы были опалены. Он упал на колени, жадно хватая ртом спасительный ночной воздух. Люди бросились к нему, поливая его водой из ведер.

Он был жив.

Но когда он, шатаясь, попытался подняться, оперевшись руками о землю, из его горла вырвался сдавленный, полный боли стон. Все увидели его руки. Ладони и предплечья, которыми он инстинктивно прикрывал лицо от жара и которыми бил по горящей двери, были страшно обожжены. Кожа покрылась волдырями и почернела. Там, где одежда истлела, виднелись красные, мокрые пятна.

Его самые главные инструменты, его гордость, его сила – его руки – были искалечены.

Милада, увидев это, вскрикнула и, подхватив ведро с холодной колодезной водой, подбежала к нему, беззвучно плача. Она стала осторожно поливать ему на руки, пытаясь хоть немного унять боль. Ратибор сидел на земле, стиснув зубы, и смотрел на свои изувеченные кисти. В его глазах было нечто страшнее боли – в них было бессилие.