Молот и Пять Сердец

Она подсаживалась на ту же завалинку, где сидел Ратибор, на небольшом расстоянии, и, достав из рукава веретено или гребень для шерсти, принималась за неспешную женскую работу. Некоторое время они молчали. Весняна, казалось, была полностью поглощена своим занятием. Но Ратибор знал, что она ждет. Ждет, когда тишина станет не гнетущей, а уютной.

«Слыхал, кузнец, новость?» – начинала она как бы между прочим, не отрывая взгляда от нити. – «Жена мельника, толстая Ганна, сегодня утром полезла на сеновал за травами, да провалилась. Говорят, упала прямо в загон к борову. Мельник прибежал на визг, глядит – Ганна сидит, а боров вокруг нее бегает и радостно хрюкает. Думал, что ему вторую такую же свинью привалило. Вся деревня теперь хохочет».

Ратибор не смеялся, но в уголке его губ дрогнула едва заметная усмешка.

Весняна знала все деревенские новости, все сплетни, все смешные и нелепые истории. И она рассказывала их. Рассказывала легко, с иронией, подмечая забавные детали, передразнивая голоса. Она рассказывала про то, как два соседа не поделили курицу, забежавшую на чужой огород, и подрались пустыми горшками. Про то, как сын старосты пытался произвести впечатление на приезжую девку и свалился с коня в лужу.

Она никогда не говорила о нем. О его руках, о пожаре, о будущем. Она говорила о жизни. О той самой обычной, глуповатой, суетливой жизни, которая продолжала идти своим чередом за пределами его боли и отчаяния. Ее рассказы были окном в этот мир.

Иногда она рассказывала сказки. Старые, что слышала от бабки. О хитрых лисах, глупых волках, о солдатах, варивших кашу из топора. В ее исполнении эти простые истории оживали, наполнялись новыми красками.

«Знаешь, почему мужик должен жену слушаться?» – как-то спросила она, и в ее зеленых глазах блеснули лукавые искорки.

Ратибор пожал плечами, насколько ему позволяла боль.

«Потому что боги, когда создавали женщину, смешали вместе лунный свет, упрямство козы, болтливость сороки, хитрость змеи и верность собаки. А когда создавали мужика, просто взяли кусок глины и дубовую палку. Так что у нас изначально преимущество».

Она подмигнула ему, и он, к своему собственному удивлению, хмыкнул.

Ее присутствие было как глоток холодного кваса в жаркий день. Она не лезла в душу, не пыталась вытянуть из него жалобы. Она просто отвлекала. На час, на два она заставляла его забыть о пульсирующей боли в руках, о черном пепелище на месте его дома, о беспомощности. Она своим легким, насмешливым щебетом прогоняла черные мысли, которые роились в его голове, как мухи.

В отличие от заботы Милады и Забавы, которые обращались к его телу – раненому и сильному, – Весняна обращалась к его уму. Она не давала ему замкнуться в себе, зациклиться на своем горе. Она тормошила его, дразнила, заставляла думать о чем-то другом.

«Что молчишь, кузнец? Язык проглотил?» – как-то спросила она, когда он особенно долго не реагировал на ее рассказы. – «Или думаешь думы свои тяжкие? Брось. Думы – они как сорняки. Чем больше их поливаешь, тем гуще растут. Их выпалывать надо. Смехом да байками».

Она была права. После ее ухода он чувствовал себя странно отдохнувшим. Боль в руках не уходила, но тяжесть в душе становилась чуть легче. Она напоминала ему, что мир не заканчивается на его страданиях. Что где-то по-прежнему смеются люди, ссорятся соседи, а глупые боровы принимают толстых баб за своих подруг.

Ее утешение было самым неочевидным, но, возможно, самым действенным. Забава и Милада лечили его тело. А Весняна, своим острым, как бритва, языком, штопала его разорванную в клочья душу.

Глава 31: Молчаливая поддержка Любавы

Время Любавы наступало в сумерках, когда уходили все остальные. Уходила неутомимая Забава, умолкал щебет Весняны. Дом Михея погружался в тишину, старики укладывались спать. И тогда, без стука, тихо, как мышка, входила Любава.

Она не была похожа на других. В ней не было кипучей энергии Забавы, целительной нежности Милады, искрометного ума Весняны или царственной стати Гориславы. В ней была тишина. Глубокая, обволакивающая тишина, которая была не пустой, а наполненной.

Ратибор в это время обычно лежал на своей лавке. К ночи боль в руках усиливалась, превращаясь в тупую, изматывающую пытку, которая не давала уснуть. Он лежал с закрытыми глазами, пытаясь отстраниться от боли, уйти в себя.

Он не видел, как она входит, но чувствовал ее присутствие. Менялся воздух. Он становился более спокойным, умиротворенным. Любава приносила с собой мир.

Она никогда не зажигала лучину. В полумраке, освещаемом лишь тлеющими углями в остывающей печи, она садилась на маленький табурет в углу. На колени она клала свою неизменную работу – пряжу или вышивку – и в избе воцарялось ее молчание. Оно не было неловким или напряженным. Оно было естественным, как дыхание. Иногда тишину нарушало лишь тихое жужжание ее веретена.

Она не смотрела на него. Она чувствовала, когда он хотел пить. Прежде чем он успевал собраться с силами, чтобы попросить, она уже была рядом. В ее руках была глиняная кружка с прохладным травяным отваром. Она ничего не говорила, просто подносила кружку к его губам. Ее руки не дрожали. Она держала кружку крепко, давая ему возможность пить медленно, не боясь пролить.

Когда он пил, он чувствовал ее близко. Она пахла полем, хлебом и еще чем-то неуловимым, чистым. Она была так близко, что он мог слышать ее дыхание, но в ее близости не было ни капли той женской агрессии, что он ощущал от других. Была лишь забота, простая и безусловная, как забота матери о ребенке.

Иногда, когда он метался во сне от боли, она подходила и поправляла его тулуп, укрывая плечи. Ее движения были легкими, почти невесомыми. Она никогда не касалась его, только одеяла. Но он чувствовал эти прикосновения, как чувствуют далекое тепло костра холодной ночью.

Они почти не разговаривали. Однажды он спросил, зачем она приходит.

Она долго молчала, не переставая прясть. Потом тихо ответила, не глядя на него: «Ночью тишина громче кричит. А вдвоем она тише».

И он понял. Она не пыталась его лечить, кормить, развлекать или направлять. Она просто делила с ним его самое страшное время – ночную боль и одиночество. Она своим молчаливым присутствием говорила ему: "Ты не один. Я здесь. Я рядом. Тебе не нужно быть сильным, не нужно говорить, не нужно ничего делать. Просто знай, что я здесь".

Другие девушки лечили его тело, спасали его хозяйство, развлекали его разум. А Любава охраняла его сон. Она была ночным стражем его измученной души. В ее молчании он находил покой, которого не давали ему ни целебные мази Милады, ни шутки Весняны.

Он засыпал под тихое жужжание ее веретена. И эти короткие часы сна, вырванные у боли, были самым ценным лекарством. Когда он просыпался среди ночи, он видел в полумраке ее склоненный над работой силуэт и снова проваливался в сон, зная, что он под охраной.

Она уходила перед самым рассветом, так же тихо, как и появлялась. И Ратибор, встречая новый день боли, знал, что у него будет эта тихая гавань в конце дня. Гавань, где не нужно было быть Ратибором-кузнецом или Ратибором-героем. Можно было просто быть. Раненым. Уставшим. И не одиноким.

Глава 32: Долг Гориславы

Горислава приходила реже других. Ее визиты были короткими, деловыми и всегда происходили днем, на глазах у всех. Она никогда не оставалась наедине с Ратибором и не пыталась, как другие, участвовать в уходе за ним. Но ее помощь была, пожалуй, самой весомой и ощутимой для всей семьи Михея.

Каждые два дня к дому стариков подходил работник из дома старосты и молча оставлял у порога корзину. В корзине было все, чего не хватало в скромном хозяйстве Михея: свежее молоко, творог, яйца, а иногда даже кусок вяленого мяса или соленой рыбы. Староста был самым богатым человеком в деревне, и его закрома были полны.

Это была помощь Гориславы. Но организована она была так, будто исходила от ее отца. Будто староста, как глава общины, заботится о погорельце и стариках, приютивших его. Формально все было пристойно и правильно. Но все, включая Ратибора, понимали, кто стоит за этой щедростью.

В душе Гориславы бушевала буря. Она, в отличие от других девушек, чувствовала не только жалость и любовь. Она чувствовала вину. Тяжелую, давящую вину. Ведь это ее слова, брошенные в лицо Всеславу, стали той искрой, что разожгла весь этот пожар. Это из-за ее гордыни состоялся тот поединок. Это она, желая унизить одного и возвысить другого, поставила Ратибора под удар. И теперь он расплачивался за ее поступок страшной ценой.

Она не могла, как Милада, нежно обрабатывать его раны – гордость не позволяла. Она не могла, как Забава, засучив рукава, махать топором – это было ниже ее достоинства. И уж тем более она не могла, как Весняна, щебетать байки или, как Любава, молча сидеть в углу. Она была дочерью старосты, и действовать она могла только так, как привыкла – властью и достатком.

Ее помощь была ее долгом. Ее способом искупить вину.

Однажды она пришла сама, без работников, чтобы проконтролировать, все ли в порядке. Она вошла в избу – прямая, строгая, в своем лучшем сарафане. Ратибор сидел на лавке у окна, глядя на улицу. Он впервые был не в углу, а на свету.

«Здрав будь, Ратибор», – сказала она своим ровным, холодноватым голосом. – «Вижу, на поправку идешь».

«Стараниями твоими и других», – глухо ответил он, не поворачивая головы.

Горислава подошла ближе и остановилась в нескольких шагах от него. Она смотрела не на него, а на его руки, лежащие на коленях. Свежие белые бинты.

«Мой отец, – начала она, тщательно подбирая слова, – готов помочь тебе отстроить дом. Леса он даст, сколько нужно. И работников, если понадобится. Когда… когда ты будешь готов».

Это было больше, чем просто помощь. Это было предложение будущего. Дом, хозяйство – все, о чем она говорила ему тогда, у кузницы. Только теперь он не мог строить его сам. Теперь он зависел от других.

Ратибор медленно повернул голову и посмотрел ей в глаза. Его взгляд был тяжелым, и Гориславе стало не по себе.

«Передай отцу благодарность», – произнес он. – «Но я не знаю, понадобится ли мне новый дом. Зачем дом человеку, у которого нет дела?»

В его словах была такая горькая, беспросветная тоска, что у Гориславы сжалось сердце. Вся ее практичность, вся ее помощь – еда, обещания леса – все это было бессмысленно, если у него не будет его ремесла. Она кормила его тело, но душа его умирала от голода по работе.

«Руки заживут, Ратибор», – сказала она тише, чем хотела. В ее голосе впервые прозвучала неуверенность.

«Заживут. Но будут ли они такими, как прежде?» – это был не вопрос. Это было утверждение безысходности.

И тут Горислава не выдержала. Маска гордой, расчетливой дочери старосты треснула.

«Прости меня», – прошептала она, и в ее глазах, впервые на его памяти, блеснули слезы. – «Это я виновата. Я… я не должна была тогда… называть твое имя. Я просто хотела… Я не думала…»

Она не договорила. Она не умела извиняться. Не привыкла признавать свои ошибки. Но сейчас это вырвалось само. Ее долг обернулся признанием вины.

Ратибор смотрел на нее долгую минуту. На эту гордую, сильную девушку, которая сейчас стояла перед ним сломленная, терзаемая совестью. И он не почувствовал злости. Лишь тяжелую усталость.

«Твоей вины в этом нет, Горислава», – сказал он ровно. – «Подлость одного человека – это его подлость, а не твоя. Иди. И спасибо за помощь».

Это было и прощением, и отстранением одновременно. Он снял с нее вину, но не подпустил к себе ближе.

Горислава молча кивнула. Слезы она уже сдержала. Она развернулась и вышла из избы, сохранив свое достоинство. Но когда она оказалась на улице, она прислонилась к стене и закрыла лицо руками. Его прощение было тяжелее любого упрека. Она хотела разделить с ним его беду, заплатить свой долг. А он одним словом показал ей, что его ноша – только его. И ей, со всей ее властью и богатством, не дано было ее облегчить. Она могла кормить его, строить ему дом, но она не могла вернуть ему его руки. И это было ее наказанием.

Глава 33: Весть для боярина

Прошло два дня. Два дня боярин Лютомир пребывал в мрачном, но почти удовлетворенном расположении духа. Он ждал. Он не посылал гонцов, не расспрашивал – это могло выдать его. Он ждал, когда новость, подобно кругам по воде, сама докатится до его усадьбы.