Молот и Пять Сердец

А за его спиной, изрыгая в ночное небо столп огня и искр, догорал его дом. Мужикам удалось отстоять кузницу и соседние постройки, но изба была потеряна.

Но сейчас всем было на это плевать. Кузнец, их Ратибор, был жив. Спасенный. Но искалеченный. И никто не знал, что страшнее.

Глава 24: Обожженные руки

Пожар потушили только к рассвету. От дома Ратибора осталось лишь черное, дымящееся пепелище. С первыми лучами солнца, робко пробившимися сквозь сизую пелену дыма, стала видна вся картина разорения. Деревня была измотана, люди – и мужчины, и женщины, – покрытые сажей, с красными от дыма и бессонницы глазами, молча расходились по домам. Но взгляды их то и дело возвращались к фигуре, неподвижно сидевшей на скамье у дома деда Михея.

Ратибор сидел, уставившись на свои руки. Михеева жена, бабка Арина, сделала все, что могла: промыла ожоги отваром коры дуба, смазала гусиным жиром и обмотала чистыми льняными тряпицами. Но это были лишь припарки для мертвого. Боль, жгучая, пульсирующая, пронзала его от кончиков пальцев до самых плеч. Но физическая боль была ничем по сравнению с тем, что творилось у него в душе.

Он смотрел на свои руки. На белые бинты, сквозь которые уже проступали бурые пятна. Раньше это были не просто руки. Это было чудо, которому завидовали все мужики в деревне. Широкие, как лопаты, ладони, способные одним движением согнуть подкову. Длинные, сильные пальцы, которые могли с одинаковой ловкостью управляться и с кувалдой, и с тонким зубилом, выводя на металле затейливый узор. Эти руки чувствовали металл. Они знали, когда он готов покориться, ощущали его «усталость» под ударами молота. Эти руки создавали – лемеха для плугов, подковы для коней, топоры для воинов, ножи для хозяек. Они кормили его, защищали, были смыслом его существования.

Теперь они превратились в два бесполезных, дымящихся от боли куска мяса.

Он попробовал пошевелить пальцами. Ноющая боль мгновенно превратилась в ослепляющую вспышку агонии, пронзившую все тело до самого затылка. Он сжал зубы, подавив стон. Пальцы не слушались. Они были чужими, распухшими и непокорными, спрятанными под слоями тряпья.

Он, Ратибор, который мог одной рукой поднять наковальню, теперь не мог даже сжать кулак. Он, который из куска ржавого железа мог создать произведение искусства, теперь не мог удержать в руках деревянную ложку.

Гордость. Его главной гордостью были не бицепсы, не широкие плечи, а мозолистые, покрытые шрамами от ожогов руки. Каждая мозоль, каждый шрам были для него почетным знаком, свидетельством тысяч часов тяжелой, честной работы. Они были его языком, его песней, его душой. И теперь эту душу сожгли.

Он поднял глаза и посмотрел на свою кузницу. Она стояла целая, черная, молчаливая. Его святилище. Но теперь она была ему недоступна. Она была как любимая женщина, к которой он больше никогда не сможет прикоснуться. Все его инструменты, его молоты, клещи, зубила – все это лежало там, ожидая рук, которые больше не могли их держать.

В груди у него росла черная, ледяная пустота. Это было не просто горе от потери дома. Это было отчаяние мастера, лишившегося своего ремесла. Отчаяние воина, у которого отняли меч. Его мир, такой простой, понятный и гулкий от ударов молота, рухнул.

Что ему теперь делать? Кем он стал? Просто калекой, обузой. Силач без рук – это посмешище. Он чувствовал на себе взгляды проходящих мимо людей. Во взглядах этих была жалость. И ничего не было для него унизительнее этой жалости. Раньше они смотрели на него с восхищением, со страхом, с уважением. Теперь – как на раненое животное, которое нужно пристрелить из милосердия.

Боль в руках была ужасна. Но еще ужаснее было осознание того, что эти руки, его руки, превратились из его гордости и силы в источник унизительной боли и беспомощности. Он опустил голову и снова уставился на белые бинты, стараясь не думать о том, что под ними. Стараясь не думать о завтрашнем дне.

Глава 25: Бессилие

Ратибора приютил у себя дед Михей. Ему выделили лавку в углу, бросив на нее овчинный тулуп. Весь день Ратибор провел почти в забытьи, проваливаясь то в липкую, полную боли дремоту, то возвращаясь в реальность, где пульсирующая боль в руках была единственным доказательством того, что он еще жив. Но настоящее испытание началось вечером, когда бабка Арина поставила на стол деревянные миски с горячей похлебкой.

Запах еды ударил в ноздри, заставив пустой желудок сжаться. Он не ел больше суток и был голоден, как волк. Михей и Арина молча уселись за стол и взяли свои ложки. Ратибор смотрел на свою миску, из которой шел густой пар, и не двигался.

«Ешь, сынок, ешь. Силы нужны», – мягко сказала Арина, заметив его неподвижность.

Он протянул правую руку к ложке, лежавшей рядом с миской. И в этот момент он осознал всю глубину своей катастрофы. Его забинтованные пальцы были распухшими, непослушными колодками. Он попытался сомкнуть их, чтобы схватить черенок ложки, но ничего не вышло. Боль пронзила кисть, а пальцы остались неподвижными. Он не мог выполнить это простое, инстинктивное действие.

Он попробовал еще раз, пытаясь подцепить ложку неуклюжими, обмотанными тряпьем руками. Ложка с деревянным стуком упала на пол.

Наступила тишина. Михей и Арина замерли, перестав жевать. Они смотрели, как могучий Ратибор, гордость деревни, человек, игравший стопудовым молотом, как детской игрушкой, не может справиться с маленькой деревянной ложкой.

Лицо Ратибора стало каменным. Он стиснул зубы так, что заходили желваки. Он всегда все делал сам. Он никогда ни у кого ничего не просил. Его сила позволяла ему быть независимым, быть опорой самому себе. Теперь этой опоры не стало.

«Давай я…» – тихо начала Арина, поднимаясь, чтобы помочь ему, накормить его, как кормят малого ребенка или немощного старика.

«Не надо», – глухо, почти рыком, выдавил он.

В этом одном слове было все: и стыд, и ярость, и унижение. Он опустил свои беспомощные, забинтованные руки на колени и отвернулся от стола. Запах еды стал ему отвратителен. Голод был забыт. Его место заняло жгучее, едкое чувство бессилия.

Он, Ратибор, должен сидеть и смотреть, как его, словно дитя, будет кормить с ложки старуха? Он должен просить, чтобы ему помогли завязать тесемку на портах? Он должен ждать, пока кто-то подаст ему кружку с водой?

Всю жизнь он привык отдавать, а не брать. Он давал людям свою работу, свою силу. А теперь он превратился в беспомощного калеку, который мог только принимать. Впервые в жизни он почувствовал себя не просто раненым или слабым. Он почувствовал себя обузой. Лишним. Сломанным инструментом, место которому – на свалке.

Михей понял все без слов. Он молча жестом остановил жену. Они доели свою похлебку в гнетущей тишине. Ратибор так и сидел в своем углу, отвернувшись к стене. Он смотрел в темные бревна, но видел не их. Он видел свою жизнь, рухнувшую в одночасье. Он видел молот, который ему больше не поднять. Видел кусок железа, которому ему больше не придать форму.

Это было хуже любой физической боли. Боль можно было стерпеть, переждать, перебороть. Но это чувство… это абсолютное, всепоглощающее бессилие… оно ломало его изнутри. Оно отнимало не силу мышц, а саму волю к жизни. Он был как огромный дуб, которому подрубили корни. Он еще стоял, но уже был мертв. И эта ночь стала для него самой длинной и самой страшной в его жизни, потому что он впервые столкнулся с врагом, которого не мог победить своей силой – с самим собой. Беспомощным.

Глава 26: Перемирие

На следующий день после пожара новость о беспомощности Ратибора разнеслась по деревне. Люди говорили об этом шепотом, с сочувствием, качая головами. Но для пятерых девушек эта новость стала ударом, который разом смел все их прежние чувства – и соперничество, и ревность, и девичью гордость.

Они встретились у колодца. Случайно. Но эта случайность была предрешена. Каждая из них пришла сюда, чтобы, набрав воды, найти предлог пройти мимо дома деда Михея, попытаться хоть одним глазком увидеть Ратибора.

Первыми столкнулись Забава и Горислава. Еще вчера они были готовы вцепиться друг другу в волосы, но сегодня они просто молча кивнули друг другу. Лицо Забавы было бледным, без обычной дерзкой усмешки. Глаза Гориславы, обычно холодные и надменные, были полны растерянности.

Потом подошли Весняна и Милада. Весняна не язвила. Милада не плакала. И наконец, тихо, словно тень, приблизилась Любава. Пять соперниц стояли у колодца в молчании, которое было красноречивее любых слов.

Предмет их обожания, их борьбы, их мечтаний – могучий, несокрушимый Ратибор – был сломлен. Богатырь превратился в калеку. Вулкан потух. И вместе с его силой испарилось и то, что питало их вражду. Бессмысленно было бороться за того, кто сам нуждался не в завоевании, а в спасении.

Молчание нарушила Милада. Ее голос был тихим, но в нем слышалась сталь, которой никто от нее не ожидал.

«Я пойду к нему», – сказала она, глядя не на кого-то конкретно, а на дорогу, ведущую к дому Михея. – «Ему нужно помочь. Еду приготовить, перевязать…»

Забава, которая раньше посмеялась бы над ее «заботой», на этот раз кивнула. «Правильно. Один он не справится. И старики одни не справятся. Я… я могу дров наколоть. Воды натаскать. Силы у меня хватит».

«А я могу договориться с отцом, чтобы ему принесли одежду из наших запасов. И еду. У него ведь ничего не осталось», – деловито добавила Горислава. В ее голосе больше не было надменности – лишь практичная решимость. Она мыслила как хозяйка, а хозяин их деревни попал в беду.

Весняна горько усмехнулась. «Языком тут не поможешь. Но я знаю бабку-знахарку за лесом. Она в травах разбирается, в заговорах от "огненной немочи". Схожу к ней».

Все посмотрели на Любаву. Она, как всегда, молчала. Но потом она подняла свои огромные, серьезные глаза.

«Он не примет помощи», – тихо, но твердо произнесла она. – «Ему сейчас хуже от жалости, чем от ожогов. Если мы придем все вместе, он нас прогонит. Он не захочет, чтобы мы видели его таким… беспомощным».

Наступила пауза. Любава была права. Они все это понимали. Ратибор, гордый, независимый, скорее умрет от голода, чем позволит себя кормить с ложки, окруженный сочувствующими женщинами, за внимание которых он вчера и не боролся.

«Так что же делать?» – растерянно спросила Милада.

Впервые за все время они не спорили, а пытались вместе найти решение. Их общая любовь к нему, которая раньше их разделяла, теперь их объединила перед лицом общей беды. Их соперничество не исчезло, оно просто ушло глубоко внутрь, на второй, на третий план. Сейчас была задача важнее – спасти его. Не столько тело, сколько дух.

«Мы будем делать все, что решили», – ответила Горислава, принимая на себя роль лидера. – «Но поодиночке. И не для него, а "для стариков". Ты, Забава, поможешь Михею по хозяйству. Я принесу припасы "в дар за приют для погорельца". Ты, Весняна, принесешь травы для бабки Арины, "чтобы та его лечила". А ты, Милада, будешь помогать ей готовить и менять повязки. Так, будто это не мы для него, а мы просто помогаем старикам, на чьи плечи свалилась эта ноша».

Это был хитрый и мудрый план. План, который позволял им быть рядом, помогать, но при этом щадил его гордость.

«А ты?» – спросила Забава, глядя на Любаву.

«А я… я буду просто рядом. Если ему захочется помолчать не в одиночестве».

Они снова переглянулись. Во взглядах больше не было вражды. Было общее дело. Перемирие. Негласный договор, скрепленный не словами, а общей болью за любимого человека. Война за сердце Ратибора была отложена. Началась война за его жизнь и душу. И в этой войне они, вчерашние соперницы, неожиданно для самих себя стали союзницами.

Глава 27: Единый фронт

План, предложенный Гориславой и молчаливо одобренный остальными, начал действовать в тот же день. Девушки, вчера еще готовые расцарапать друг другу лица, теперь действовали со слаженностью опытного воинского отряда.

Первой в дом Михея вошла Горислава. Она пришла под предлогом визита к старикам от лица своего отца-старосты. С ней были двое работников, которые внесли в сени мешок муки, круг сыра и бочонок с солениями.

«Отец шлет вам помощь», – сказала она Арине, намеренно не глядя в тот угол, где на лавке, отвернувшись к стене, сидел Ратибор. – «Говорит, нелегко вам теперь с погорельцем. Велел кланяться и ни в чем не нуждаться».

Ратибор слышал ее голос, но не обернулся. Он понимал, для кого на самом деле эти дары, но форма была соблюдена. Это была помощь не ему, калеке, а уважаемым старикам. Его гордость не была задета напрямую.

Следом за Гориславой, через час, появилась Забава. Она не стала заходить в избу. С грохотом свалив у порога охапку дров, она громко крикнула в сени: «Дед Михей, я тут тебе водицы в баню натаскаю да дров наколю, а то бабка Арина говорила, спину у тебя ломит!»

И не дожидаясь ответа, она принялась за работу. Застучал топор, заскрипел колодезный ворот. Она работала яростно, вкладывая в удары топора всю свою нерастраченную энергию, всю тревогу за Ратибора. Он слышал эти звуки. Он знал, что это она. И снова он молчал. Она не навязывала ему свою помощь, она помогала его временным хозяевам.

К вечеру, когда старики снова сели ужинать, в дверь постучали. На пороге стояли Милада и Весняна. У Милады в руках был горшочек со свежесваренной кашей и узелок с мягкими льняными тряпицами. У Весняны – склянка с темной, пахучей мазью.

«Бабушка Арина, – начала Весняна, улыбаясь своей самой обезоруживающей улыбкой, – я была у знахарки, она передала мазь от ожогов. Говорит, лучше любого жира помогает. А Милада вот… каши сварила. Легкой. Говорит, больному как раз».

Они вошли в избу. Ратибор напрягся. Сейчас начнется то, чего он боялся больше всего – суета вокруг него, жалостливые взгляды, попытки накормить.

Но девушки повели себя иначе. Они подошли не к нему, а к Арине. Весняна отдала ей мазь, что-то быстро зашептав на ухо про то, как ее накладывать. А Милада поставила горшочек на стол и обратилась к старикам: «Поешьте, вам силы нужны».

И только потом, когда формальности были соблюдены, Милада тихо подошла к Ратибору. В ее руках была не ложка, а небольшая деревянная чаша с той же кашей.

«Ратибор», – сказала она так тихо, что ее услышал только он. – «Ты сможешь сам. Это не похлебка. Она густая».

Она поставила чашу рядом с ним на лавку и отошла.

В ее простом поступке была гениальная мудрость. Она не предложила его покормить. Она не унизила его жалостью. Она нашла способ, как он может поесть сам. Неуклюже, грязно, но сам.

Когда все ушли, и в доме снова остались только он и старики, Ратибор долго смотрел на чашу. Потом он медленно, превозмогая боль, поднес свои забинтованные, беспомощные руки к чаше, кое-как зажал ее между двумя ладонями, поднес к лицу и стал есть. Прямо из чаши. Как зверь. Каша пачкала ему подбородок, бороду, но ему было все равно. Он ел. Сам. И в этом простом, животном действии было его первое крошечное возвращение к жизни.

Поздно вечером, когда все угомонились, в дверь снова тихонько поскреблись. Это была Любава. Она ничего не принесла. Она просто вошла, села на скамью у двери, в самом дальнем углу, и достала шитье. Она не сказала ни слова. Она не смотрела на него. Она просто была там.

И Ратибор, сидевший в своем углу спиной ко всем, впервые за эти сутки почувствовал, что он не совсем один. Его не трогали, не жалели, не пытались опекать. Ему просто давали понять, что он не брошен.

Так начал действовать их единый фронт. Каждая нашла свое место. Горислава обеспечивала провизией. Забава – физической силой. Весняна и Милада – лечением и едой. А Любава – тихим, ненавязчивым присутствием. Они сменяли друг друга, как часовые на посту. Их вражда не исчезла, она просто затаилась. Потому что сейчас у них была общая цель, которая была важнее любых личных амбиций: выходить, вылечить, вернуть к жизни мужчину, которого они все, каждая по-своему, любили.

Глава 28: Целебные травы Милады

В общей стратегии спасения Ратибора самая тяжелая и самая интимная роль выпала Миладе. Весняна добывала мази у знахарки, но сама, со своим острым языком и смешливыми глазами, была не тем человеком, кто мог бы прикоснуться к чужой боли. Эта доля выпала Миладе. И она приняла ее с тихой, самоотверженной решимостью.

Каждый день, утром и вечером, она приходила в дом Михея, чтобы сменить повязки. Первые несколько раз бабка Арина пыталась помочь, но быстро поняла, что у этой тихой девушки руки нежнее и увереннее.

Этот ритуал был мучителен для обоих. Для Ратибора – физически и морально. Для Милады – душевно.

Она приносила с собой тазик с теплой, настоянной на ромашке и череде водой, свежие льняные тряпицы и склянку с темной мазью Весняны. Она ставила все это на скамью рядом с Ратибором и тихо говорила: «Пора, Ратибор. Нужно перевязать».

Он ничего не отвечал. Просто протягивал ей свои руки. Это было сложнее любого удара молотом, сложнее любого боя. Он, который ни от кого и никогда не зависел, теперь должен был покорно отдавать свое искалеченное тело в хрупкие девичьи руки.

Первой задачей было размочить и снять старые повязки. Они присыхали к ранам, и каждый раз это была пытка. Милада делала это с невероятной, почти нечеловеческой нежностью. Она смачивала бинты, ожидая, пока они отмокнут, и потом, миллиметр за миллиметром, отделяла ткань от кожи.

Ратибор сидел как каменный. Он смотрел в стену, на его лице не дрогал ни один мускул. Лишь вздувшиеся на шее жилы и капельки пота на висках выдавали, какую адскую боль он терпит. Он молчал. И это его молчание было для Милады страшнее любых стонов.

Когда повязки были сняты, открывалась ужасная картина. Его могучие руки были покрыты волдырями, ссадинами, местами кожа сошла, обнажив красное, мокрое мясо. Любая другая девушка отшатнулась бы в ужасе. Но Милада смотрела на эти раны без отвращения, лишь с бесконечной, всепоглощающей жалостью. Для нее это были не просто ожоги. Это были стигматы его мученичества.

Она брала мягкую тряпицу и, обмакнув ее в теплый отвар, начинала осторожно, едва касаясь, промывать раны. Ее прикосновения были легкими, как дыхание. Она не разговаривала, не пыталась его утешить банальными словами. Вся ее поддержка, все ее сочувствие были в этих прикосновениях.

«Сейчас будет щипать», – тихо предупреждала она, прежде чем нанести мазь.

Мазь, которую приносила Весняна, была едкой, но целебной. Она пахла сосновой смолой, дегтем и какими-то горькими травами. От нее действительно щипало, но почти сразу после этого приходило облегчение – жгучая, пульсирующая боль сменялась приятным холодком и онемением.

Ратибор чувствовал, как ее прохладные пальцы распределяют мазь по его горящей коже. Это было странное чувство. Мучительное и в то же время почти приятное. Он привык к грубым прикосновениям – к шероховатой рукояти молота, к жесткой коже фартука, к острому краю металла. А эти прикосновения были другими. Они несли не силу, а исцеление.

Закончив, она брала свежие, чистые полоски льна и аккуратно, не слишком туго, но и не слабо, забинтовывала его руки заново. Ее движения были точными, отработанными. Закончив одну руку, она бралась за другую. Все это время в избе стояла тишина, нарушаемая лишь плеском воды и тихим дыханием.

В один из таких вечеров, когда она заканчивала перевязку, он не выдержал и впервые заговорил с ней. Голос его был хриплым от долгого молчания.

«Почему ты это делаешь, Милада?»

Она замерла, держа его руку в своих. Она не сразу нашла, что ответить. Она могла бы сказать, что любит его. Но это было бы слишком просто и, наверное, больно для него сейчас.

Она подняла на него свои ясные, васильковые глаза. «Потому что когда больно одному человеку, – тихо сказала она, – то немного больно всем, кто рядом. А когда делишь боль, она становится меньше».

Она закончила перевязку, собрала свои вещи и, поклонившись, тихо вышла.

Ратибор остался сидеть один, глядя на свежие белые бинты. Слова Милады запали ему в душу. В них не было ни жалости, ни корысти, ни желания получить что-то взамен. Была лишь простая, глубокая человеческая мудрость. Он все еще чувствовал на своей коже ее легкие, исцеляющие прикосновения. И впервые за эти дни ему показалось, что боль стала чуточку, самую малость, но все же меньше. Не только в руках, но и в душе.

Глава 29: Крепкие руки Забавы

Если Милада была целительницей, то Забава стала воплощением грубой, жизненной силы. Она не умела шептать утешительных слов и обрабатывать раны. Ее стихией было действие. И она обрушила на скромное хозяйство деда Михея всю свою неукротимую энергию.

Она не спрашивала разрешения. Она просто приходила и делала. Ее звонкий, громкий голос стал привычным звуком во дворе.

«Дед Михей, дай-ка сюда топор! – кричала она с утра. – Чего ты, старый, кряхтишь? У меня руки молодые, я тебе за час столько дров наколю, на неделю хватит!»

И она брала колун и с яростной, почти мужской силой принималась за работу. Щепки летели во все стороны. Каждый удар был коротким, точным и мощным. Она не просто колола дрова – она вымещала свою тревогу, свой гнев на тех, кто сотворил такое с Ратибором, свою беспомощность перед его страданиями.

Ратибор сидел на завалинке, греясь на солнце, и слушал этот размеренный, сильный стук. Этот звук был ему знаком. Он был похож на стук его собственного молота. Он смотрел, как Забава, раскрасневшаяся, с выбившимися из-под платка огненными прядями, ловко управляется с топором. Она не была изящной, но в ее движениях была своя, особая, природная грация. Грация силы.

Когда дрова были наколоты, она, не переводя дух, хватала коромысло и два огромных ведра.

«Бабка Арина, сиди! – командовала она. – Я за водой сбегаю. Мне не тяжело!»

И она почти бегом неслась к колодцу, возвращаясь с полными до краев ведрами, не расплескав ни капли. Ее сильные, округлые плечи легко несли эту ношу. Глядя на нее, Ратибор невольно вспоминал, как она приходила к нему в кузницу с одним ведром, пытаясь соблазнить. Сейчас она несла два, и это было не кокетство, а работа. И от этого ее сила выглядела еще более впечатляющей и настоящей.

Она делала все. Помогала Михею чинить покосившийся плетень, таскала мешки с зерном в амбар, чистила хлев. Всю тяжелую мужскую работу, которую раньше делал сам Михей, а сейчас бы, возможно, пришлось делать Ратибору, если бы он был здоров, она взвалила на свои плечи.

Она никогда не говорила с Ратибором напрямую о его травме. Она вообще старалась не лезть к нему с разговорами. Но ее действия были красноречивее любых слов.

Однажды он сидел на той же завалинке, а Забава, закончив таскать воду, присела рядом передохнуть. Она шумно дышала, вытирая пот со лба.

«Эх, силенки-то у меня много», – сказала она, глядя куда-то вдаль, словно разговаривая сама с собой. – «А толку-то? Дров наколоть, воды принести – на это хватает. А вот починить бы соху Михею, у него лемех треснул… Да где ж мне, бабе, с железом-то сладить».

Она покосилась на него. Это была не жалоба. Это был разговор на равных. Она не жалела его. Она признавала его превосходство в том, в чем он был мастером.

Ратибор проследил за ее взглядом. Рядом с сараем действительно стояла старая соха с треснувшим лемехом. Обычная работа, на пару часов, не больше. Была бы…

«Ну ничего», – продолжила Забава, словно опомнившись. – «Твое дело – лечиться. Руки беречь. А с деревом да с землей я и сама управлюсь. Ты только говори, если что нужно. Скажешь "подвинь тот камень" – подвину. Скажешь "выкорчуй тот пень" – выкорчую. Силы хватит».

Она встала и, подхватив пустые ведра, снова пошла к колодцу.

Ратибор остался сидеть, провожая ее взглядом. Он понял, что она делает. Она стала его руками. Его временными, неумелыми, но невероятно сильными руками для всей грубой работы. Она не пыталась его лечить, как Милада, или опекать, как Горислава. Она просто взяла на себя ту часть мира, с которой он временно не мог справиться, – мир физических усилий.

И впервые с момента пожара он почувствовал не жалость к себе, а что-то другое. Злость. Хорошую, рабочую злость. Он смотрел на Забаву, которая делала за него мужскую работу, и ему стало стыдно. Стыдно сидеть здесь, на завалинке, и жалеть себя. Да, его руки были изувечены. Но тело-то было цело. Ноги ходили, спина была прямой, а голова – ясной.

Присутствие Забавы, ее бурлящая, неутомимая энергия не давали ему погрузиться в апатию. Она была живым укором его бессилию. И этот укор был нужен ему больше, чем все утешения. Он заставлял его хотеть. Хотеть снова стать сильным. Хотеть снова взять в руки молот, чтобы показать этой рыжей девчонке, как на самом деле нужно управляться с силой.

Глава 30: Утешение Весняны

Когда Забава уходила, а двор погружался в тишину, наступало время Весняны. Она приходила обычно под вечер, когда дневные дела были сделаны, а на деревню опускались длинные тени. Она не приносила ни еды, ни лекарств, не бралась за работу. Ее оружием, как и прежде, было слово. Но теперь это оружие служило не для нападения, а для исцеления.