Тысяча и одна тайна парижских ночей

Действительно, девушка вальсировала с увлечением, забыв свою первую любовь и наслаждаясь всеми радостями неожиданности. После дьявол предложил ей стакан пунша в нижнем зале. Мы расспрашивали ее о прошедшем и о надеждах на будущее. Виргиния открыла нам свое сердце, уже зараженное страстью к роскоши; она хотела ездить в карете.

– В таком случае вам недолго придется ждать, – заверил ее дьявол.

– Не знаю, мне уже делали предложения, но все эти франты, как мне сказывали, только шутят. Один предлагал осыпать меня золотом и бриллиантами, другой упомянул только о пяти луидорах, последний, кажется, говорил серьезно.

– Она уже довольно опытна, – отметил дьявол и велел подать Виргинии другой стакан пунша.

Мы спросили, решится ли она вернуться домой или, правильнее сказать, к Павлу, одетая в подобное этому платье.

– Попробуй-ка он не найти меня красивой в этом наряде! А если станет коситься, тем хуже для него. Кроме того, я не обвенчана с ним.

Виргиния много веселилась у Лаборд. В час пополуночи она уехала.

Было уже четыре часа утра, когда она, образумленная несколько, стучалась в дверь Павла.

Влюбленный бедняк не спал всю ночь. В безумной ревности он схватил нож, клянясь отомстить.

Увидев вошедшую Виргинию, но не прежнюю, а нарумяненную и набеленную, волочащую небрежно шлейф платья, стоившего две тысячи франков, он убедился в измене, схватил нож и вскричал:

– А, так-то ты поступаешь?

– Да, так; ну, что же дальше? – спросила Виргиния, не думая, что все серьезно.

Но дело оказалось не шуткой. Павел кинулся к ней и нанес три раны в грудь. Девушка закричала и упала навзничь, вытянув руки.

Гнев Павла исчез.

– Что я наделал? – вскричал он, отбросив нож.

Он стал на колени около Виргинии и начал молить о прощении; задыхался, не находил слов; страх и отчаяние овладели им.

– Если меня схватят, я не увижу ее больше.

Павел решился бежать и скрыться, но хотел сперва помочь Виргинии, хотя уже весь дом проснулся. Он отнес раненую на постель, стараясь не запачкать кровью своего платья.

Уложив девушку, Павел вылил ей на голову остаток воды в графине.

– Виргиния! Виргиния! – повторял он нежно. – Очнись и скажи, что прощаешь меня. Его терзал еще страх наказания; он прошептал: – Если она захочет спасти меня, то ей стоит только сказать, что она сама себя ранила.

Холодная вода привела Виргинию в чувство.

– Убийца! – выдохнула она, потом принялась кричать и звать на помощь. Павел окончательно растерялся и убежал.

Через час явилась полиция, но тщетно искала его, как в этом доме, так и в соседних.

Виргинию положили на носилки и отправили в Hotel Dieu [17], где прибытие красивой девушки в окровавленном богатом платье произвело сильное волнение. Девушка была так бледна, что не сомневались в близкой ее кончине.

Раны оказались глубоки, но не смертельны: врачи объявили, что Виргиния выздоровеет через шесть недель. Но шесть недель жестоких страданий – дорогая плата за удовольствие вальсировать у Лаборд.

Некоторые из салонных девиц приняли в ней участие и навестили в больнице.

– Утешься, – говорили они ей. – Эти три раны увеличат втрое твою славу; мужчины любят женщин, о которых говорит стоустая молва, и окружат тебя целой толпой.

Господа посылали ей конфеты от Гуаша; Изабелла ежедневно приносила букеты. Выпросили для Виргинии отдельную комнату, где она почти забыла, что находилась в Hotel Dieu.

Наконец девушка выздоровела. И в четверг, в октябрьский солнечный день, около полудня за ней приехала Кора Безжемчужная.

Когда они сошли вместе, экипажа у подъезда не оказалось. Им сказали, что кучер отправился к моргу проезжать лошадей, не рассчитывая на скорое возвращение седоков. Целая толпа молчаливо шла за утопленником, которого нашли около моста Нотр-Дам.

– Взглянем на него, – предложила Виргиния, опираясь на руку покровительницы.

Они последовали примеру кучера и отправились за толпой.

Им сказали, что утопленник – молодой человек с длинными белокурыми волосами; утверждали, что он утопился «с отчаяния в любви».

– Однако, – сказала одна женщина, – он так хорош собой, что нельзя его не любить.

Несмотря на свою слабость, Виргиния ускорила шаги, так что пришла с Корой к дверям морга в ту самую минуту, когда вносили утопленника. Выражение его лица было свирепо и вместе с тем нежно.

– Это Павел! – тихонько вскрикнула Виргиния.

– Как, он? – повысила голос Кора Безжемчужная, подходя к трупу.

– Да, мой друг, но он хорошо сделал, что умер, ибо я никогда не простила бы его.

Это было заключительное слово истории.

– Видите, – сказал мне дьявол, – эта девушка бесспорно моя добыча.

– Знаете ли, история Павла и Виргинии внушает мне желание открыть роман Бернардена де Сен-Пьера [18] и подышать чистым воздухом девственных лесов и невинной любви.

Глава 2. Смерть, достойная римлянина

– Так как вы все знаете, – обратился я к дьяволу, – то поведайте мне, как же умер археолог, который всюду делал раскопки с целью открыть лестницу в пирамиде.

– Археолог? Какой?

– Любезный человек, вообразивший себя историком и государственным мужем, но, в сущности, только лишь профессор.

– А, этот провинциал афинской школы, никогда не бывший ни афинянином, ни даже спартанцем. Он коверкал римскую историю, но, до́лжно сознаться, сумел умереть как римлянин.

– Ну, расскажите мне о его последних минутах.

Маркиз Сатана, казалось, старался припомнить.

– Да, да, вот в чем дело. Слушайте: я нарисую вам картину его смерти. Испробовав все, он во всем разочаровался – прикасался холодными устами ко всем чашам и не находил в них ничего, кроме горечи; бывал доволен другими, но не собой; имел стремления, но не силы; честолюбие, но не энергию. Он хотел разыграть роль оратора, но не обладал красноречием; тревожил великие исторические имена, но вызывал только призраки; ему не хватало преимущественно того, что делает людей великими: любви. Из всего человечества он любил только самого себя. И хотел умереть с единственной целью обессмертить себя или, по крайней мере, завещать своей академии славное имя, но бессмертие – гордая богиня, она подает руку только равным и забывает о подобных нашему археологу.

– Но вы не говорите, как он умер.

– Однажды вечером, сыграв партию в вист для препровождения времени, возвратился домой и заглянул внутрь себя: обсудил всю свою жизнь, подвел дебет и кредит своего ума. И понял, что сказал и сделал все, что было ему суждено сказать и сделать. Свое сердце погрузил в ничтожество вещей или в ничтожные дела. В эту ночь он был философом. Зачем терзать в грядущем времени красивую и молодую жену созерцанием своей угрюмой фигуры? Имеет ли он право навязывать ей свое горе? Он взял кинжал, посмотрел на него, поцеловал: кинжал мог в одну секунду погрузить его в вечность. Раскрыл грудь, приставил острое оружие к сердцу, потом отбросил его, потом опять приставил. Смерть, как и любовь, упоительна. Взор его помутился. «Жить? – сказал он и, взглянув на мрачный горизонт отчаяния, прибавил: – Умереть?» Ему предстало лучезарное неизвестное. Он верил в загробную жизнь, надеясь в то же время остаться в памяти людской. Потихоньку стал нажимать на оружие, не решившись еще твердо избрать эту римскую смерть. Капли крови выступили на коже; все окрашенное в красный цвет приводит в исступление: нельзя безнаказанно смотреть ни на пурпур солнца, ни на пурпур крови. Теперь он не мог овладеть собой и мало-помалу вонзил кинжал в сердце со словами: «Кончено!»

– Это невероятно. На другой же день утром кинжал оказался в ножнах.

– Вот в чем дело, – возразил дьявол. – Когда он закричал: «Кончено!», вбежала жена, растерянная и плачущая, не желавшая смерти мужа; взяла кинжал, омыла его своими слезами и поцелуями и вложила в ножны, в полной уверенности, что таким образом скроет самоубийство мужа; но истина никогда не теряет своих прав. Поняли?

– Да, у всякого человека бывают минуты безумия, и никто, даже мудрецы, не избавлен от них.

– Он отправился делать раскопки в царстве теней.

Глава 3. Герцогиня с родинкой

Герцогиня *** небрежно лежала на диване в своей молельне и переписывала в молитвенник мысли, заимствованные у госпожи Ментенон [19], начиная со следующей: «Составлять счастье других не значит грешить, если жертвуешь чем-нибудь, и, напротив, будет грешно, когда получаешь удовольствие».

Ей принесли письмо; она взглянула на него, как в конце обильного обеда смотрят на новое блюдо. Ее сердце поглотило так много любовных писем, что, наконец, пресытилось.

– И это нужно прочитать, – пробормотала она, с презрением распечатывая конверт.

Письмо было от маркиза Кальверо, ее первого поклонника.

– О чем он пишет мне? – спросила она, узнав его почерк.

Письмо было следующее:

Прелестная герцогиня!

Мне изменили двое: вы и счастье. Сегодня ночью я проиграл сто десять тысяч франков; мне остается только пустить пулю в лоб, если я не заплачу этой ничтожной суммы в течение суток. Вы можете спасти мне жизнь, вы, убившая мое сердце; вы знаете мое родство и знаете, что мне предстоит еще наследство от двух теток.

Я проиграл эти сто десять тысяч франков вашему обожателю. Испросите у него двадцать четыре дня вместо двадцати четырех часов; мне нужны сутки, чтобы съездить в Испанию и возвратиться, но я не могу ехать, не получив от вас успокоительной вести. Надеюсь, вы не откажете мне в этом доказательстве дружбы, хотя любовь никогда к ней не ведет.

Вспомни о своей родине, Манолла!

Целую ваши ресницы.

Маркиз де Кальверо

Р. S. Вы получите это письмо в полдень, я знаю, в это время вы дома. Если к полуночи у меня не будет вашего ответа, я отправлюсь экстренным поездом на тот свет.

Всякая другая женщина была бы взволнована при чтении такого письма, но герцогиня только вскинула глаза с утонченным кокетством, светлые ресницы затрепетали, словно колосья на фоне лазурного неба.

– Превосходно! Он хочет, чтобы я заплатила его карточный долг, хотя никогда не платил любовных.

Лакей стоял у двери в ожидании ответа.

– Вы, кажется, видите, что я еще не встала.

Когда лакей вышел, герцогиня осторожно опустила голову на подушку и мирно заснула.

Дивная душа, парившая так высоко, что не могла тревожиться земными бедствиями!

Когда она проснулась, письмо, упавшее на пол, напомнило ей маркиза де Кальверо, о котором она и думать позабыла.

– Впрочем, я могла бы сделать кое-что для бедного маркиза: выпросить у графа двадцать четыре дня. Об этом нужно подумать.

Герцогиня взяла небольшое зеркало со стола, установленного подле дивана.

– Как он любил эту родинку! – сказала она с бледной улыбкой, рассматривая черное пятнышко в уголке левого глаза. – Правда, эта родинка придает мне пикантности.

Она вспомнила, что однажды маркиз де Кальверо застал ее за туалетом. «Хотите стать еще прелестнее? Хотите иметь больше выражения в лице?» – произнося эти слова, он дотронулся ляписом до верхней половины ее щеки. «Что вы делаете?» – вскричала она. «Помечаю предмет своей страсти; пока будет существовать эта родинка, до тех пор мое сердце не перестанет биться для вас».

Герцогиня потребовала свою кошку.

Жоржетта, горничная, привела Мими, ангорскую кошку с чрезмерно длинной шерстью, подняла ее и посадила на грудь хозяйки.

– Здравствуй, Мими! Я умерла бы со скуки, не видев тебя! Как ты красива! Поцелуй меня, Мими.

Герцогиня страстно поцеловала коварное животное.

Лаская кошку, она брала в рот ее лапы.

– Герцогиня чистит когти Мими, – пробурчала горничная, осмелившись прервать гробовое молчание.

Герцогиня не ответила, но подумала: «Сумею вычистить их и себе».

На ее лице мелькнуло жестокое выражение.

Эта женщина была очень несчастна в своей первой любви. Испытав все муки ревности и измены, она поклялась мстить мужчинам, когда ее сердце не будет пылать непреодолимой страстью.

Она отомстила, пожертвовав маркизом ради графа, питая надежды мстить еще долго.

Доложили о графе.

– А, это вы. Я не ждала вас.

– Вы, стало быть, не любите меня больше?

– Разве когда-нибудь я вас любила?

– Я люблю за двоих.

– За себя и за маркиза?

– К чему напоминаете вы мне о бедственных днях?

– Потому что хочу поговорить с вами о маркизе.

– Кстати, я разгромил его этой ночью.

– Да, и разорили.

– Не был ли он уже разорен?

– Вы не надеетесь, что он вам заплатит в течение суток?

– Да, не надеюсь.

– А если вы дадите ему сроку двадцать четыре дня?

– Он еще менее заплатит.

– Прекратим этот разговор.

Герцогиня закурила папиросу.

Это был единственный ее ответ маркизу.

Через несколько секунд о маркизе совсем забыли.

Герцогиня не была из числа тех женщин, которые в лице второго поклонника любят первого.

Кроме того, граф, казалось, был опытнее маркиза в искусстве любить; за любовью последовала страсть.

В этот день, без сомнения, погода стояла очень бурная, потому что вечером в своей ложе герцогиня сидела очень бледная; женщины, разумеется, острили, что ее дешевенькое выражение придано посредством щепотки рисовой пудры. Она ни разу не вспомнила о маркизе де Кальверо в том самом театре, в котором его обожала. Давали «Свадьбу Фигаро». И, однако, испанский хохот не напомнил ей, что другой испанский гранд доживал свои последние минуты.

Она возвратилась домой в половине двенадцатого, привезя с собой одну из своих знакомых, чтобы иметь право напоить графа чаем, не компрометируя себя.

Между тем как знакомая, женщина-политик, читала вечерний журнал, герцогиня осторожно придвинула свои губы к уху графа и, не спуская глаз с часов, нежным голосом сказала ему:

– Как я вас люблю!

Пробило полночь, маркиз де Кальверо заряжал пистолет.

– Ты уверен, – спросил он своего лакея, – герцогиня ничего не отвечала?

– Да, господин маркиз. Без четверти двенадцать я разговаривал с ее лакеем. Герцогиня не написала сегодня ни одного письма.

Раздался выстрел, маркиз упал.

– Полночь! – прошептала герцогиня, закрываясь веером.

В этот вечер она была восхитительно прекрасна.

Чуть побледнела, потому что думала о первом поклоннике, касаясь губами губ второго обожателя.

Это был страстно-жестокий поцелуй.

Книга шестая. Прегрешения Жанны

Глава 1. Влюбленный дьявол

Несколько раз случалось мне видеть маркиза Сатану задумчивым и грустным.

– Я полагал, – сказал я ему, – что вы в качестве падшего духа не подвержены, как мы, припадкам грусти.

– Приняв облик человека, я вместе с тем подчинился всем переменам атмосферы. У меня также бывают дождливые дни.

– Не влюблены ли вы?

Дьявол насмешливо взглянул на меня.

– Влюблен! Я постоянно влюблен. Не стоит быть философом человеческого сердца, если не понимаешь, что подобный мне светский человек должен иметь одни лишь любовные заботы. В любви я полагаю всю мою гордость и могущество.

– Отчего же вы угрюмы сегодня?

– Оттого, что я несчастлив.

– Вы мечтаете о счастье в любви?

– Да, по той простой причине, что без нее нет и счастья.

– Какое же любовное похождение занимает вас теперь?

– То же, что занимало вчера и будет занимать завтра.

– Расскажите.

– Начало вам известно: не припомните ли вы историю Жанны д’Армальяк?

– Ах да, поговорим о ней.

Маркиз Сатана, казалось, собирался с мыслями.

– После той шалости пяти молодых девиц, которые хотели видеть дьявола, я, наконец, убедил д’Армальяк в том, что она принадлежит мне по всем законам ада; но она вовсе не так глупа, чтобы долго верить мне на слово. Несколько дней кряду мне удавалось встречать ее всюду ровно в полночь: я надеялся, что в душевной тревоге она кинется в мои объятия. Но, вместо того чтобы возбудить любовь к себе, я вселил только страх; она презирает и будет презирать меня. Напрасно я стараюсь ее забыть – любовь к ней не угасает в моем сердце, но, как говорят дети Востока, не для меня цветут розы в саду калифов.

Дьявол вздохнул, не хуже всякого влюбленного.

– Видите, – продолжал он, – с влюбленным дьяволом происходит ровно то же, что с влюбленной куртизанкой; это открытый рай, но ни тот ни другой не могут войти.

Глава 2. Портрет девицы Жанны д’Армальяк

В кругах высшего общества много говорили о горделивой и высокой красоте молодой девушки со славным именем Жанна д’Армальяк.

Молодые люди замечали, что она принимает слишком надменный вид для особы без приданого, как будто деньги должны придавать гордости.

Д’Армальяк имела множество причин не преклонять колена перед богатством. Она была гораздо счастливее, нося известное имя, чем обладая состоянием; могла ли она роптать на судьбу, сознавая себя первой красавицей? Правда, она слышала, что женятся лишь из-за денег, но в простоте своего сердца думала, что на мужчин клевещут.

– Не правда ли, она прекрасна? – сказал мне однажды дьявол, увидев ее на Елисейских полях в ландо госпожи Трамон.

– Да, – отвечал я с удивлением, – это не красавица, а олицетворенная красота.

– Совершенная красота есть печать неба, потому что она первозданная добродетель, первенствующая над всеми прочими. Кто говорит – красота тела, тот говорит – красота души. Душа может прегрешать, переходить от одного падения к другому и погрузиться во тьму ночную; вдаться в порок, запятнать себя всеми грехами, но в минуту любви или раскаяния ее мгновенно окружает ореол невинности. Облик, созданный Творцом, не должен быть лживой маской: в прекрасном теле обитает прекрасная душа.

Дух зла искушает преимущественно венец создания: дивную душу в дивном теле. Если красота часто изнемогает, то потому, что ведет постоянную борьбу, что ежечасно подвергается опасностям, что все хотят взять от нее свою долю и одержать над ней победу. Одна только Лукреция спасла себя ударом кинжала. Елена, Аспазия, Клеопатра, Диана Пуатье, Нинон де Ланкло, Помпадур [20] – все испытали роковую судьбу красоты. Лавальер, как новая Магдалина, омыла слезами сладкое преступление любить.

Маркиз Сатана сказал мне, что послезавтра Жанна д’Армальяк поедет на бал к герцогине с родинкой.

– Если хотите, мы также отправимся.

– Пойдем, но с условием, чтобы вы не строили козней этому дивному созданию.

– Это значило бы заставить ее быть настороже, а я не так глуп, – качнул головой дьявол. – Кроме того, я упустил случай, но буду отомщен без всякого усилия с моей стороны. Вам хорошо известна моя система: женщины сами стремятся к своей погибели; не нужно подталкивать их, потому что иначе они способны по духу противоречия повернуть назад.

Дьявол опять сделался печален.

– Ах, – сказал он, – в прошедшем году я был слишком уступчив. – Маркиз Сатана рассказал мне о своем появлении в кругу пяти молодых девиц. – Как дурно я сыграл свою роль! Эта девушка с твердым характером. Через несколько дней она указала мне на дверь. Никакая сила не одолеет сопротивления женщины, если только она не любит, а Жанна д’Армальяк не любила меня. Она сделала еще лучше. Поставила между нами свою гордость, а гордость нелюбящей женщины есть недоступная гора.

– Почему же она вас не полюбила? Разве у вас нет власти заставить любить?

– Нет; в любви я вхожу только в открытые двери. У меня нет дара убивать добродетель. Я одерживаю победы только над женщинами, которые не защищаются. Но зато и у меня бывают минуты торжества. Хотите знать, чем кончит Жанна д’Армальяк?

– Да, хочу.

– В таком случае поезжайте со мной к герцогине.

– Поедем.

– Я давно знал герцогиню, одну из тех женщин, которые царят и правят в своем доме, потому что мужья их пристроились в области оперных танцовщиц. Правда, носился слух о двух ее поклонниках, кажется, схожий с клеветой; притом один обожатель умер, а другого она прогнала.

Для меня она была тем прелестнее, что я весьма редко бывал у нее. Когда ты имеешь сказать что-либо от души, то не следует часто видеться. Умный человек только заглядывает в салон, но не пребывает в нем. Говоря об одном из своих обычных посетителей, герцогиня выразилась: «Не знаю, что мешает мне оправить его в рамку и повесить на гвоздь в передней».

В этот вечер, когда я говорил ей о ее красоте, она сказала мне:

– Вам предстоит узреть писаную красавицу: Жанну д’Армальяк. И как подумаешь, что нельзя найти ей мужа! Моралист с большим основанием мог бы сказать теперь: «Бедность не порок, но хуже порока».

В свете много молодых девушек, имеющих все качества, чтобы сделать мужа счастливым, но мужчины отвергают такое счастье, если нет денег. С точки зрения супружества Франция последняя страна, и к ней преимущественно можно отнести слова моралиста: «Нет счастья без денег». В других странах человек не заботится о завтрашнем дне; для него любовь – наличные деньги, приданое – красота, сердце, ум; но во Франции боятся завтрашнего дня как заимодавца; думают не о том, чтобы капитализировать свое счастье, но о том, чтобы капитализировать свои доходы. В жизни устраиваются, как в крепости, которую не хотят допустить до сдачи вследствие голода. До того боятся несчастной судьбы, что не дают места счастливой участи; деньги заставляют делать гораздо больше низостей, чем любовь. И однако один поэт сказал: «Любовь – самое дерзкое и вместе с тем самое подлое божество».

Жанне д’Армальяк суждено было испытать на себе эту истину: прекрасное, умное порождение славного рода, она обладала всеми качествами, но была бедна.

Была бедна – означало, что ее мать едва имела двенадцать тысяч ливров годового дохода для жизни в Париже. Она выезжала и делала долги; во всяком случае, дома жили вовсе не роскошно со времени смерти отца: квартира в две тысячи четыреста франков, плохой стол, плохая портниха, расход на перчатки и обувь, расход на шляпы и прачку! Однако, соблюдая экономию, делали в год не более трех тысяч франков долга.

Как дать приданое Жанне д’Армальяк, когда росли долги? Мать намекала на старуху тетку, которая владела старым замком, но уже было известно, что этот замок отписан церкви. Как поступить? Впрочем, если короли вступали в брак с пастушками, то почему же какому-нибудь принцу не жениться на девице д’Армальяк?

Жанна, вступив в гостиную герцогини, ослепила всех; красота, как солнце, нестерпимо сияет, особенно когда соединена с молодостью.

Доложили о госпоже и о девице д’Армальяк. Хотя мать шла впереди, но ее не видели: глаза всех были обращены на дочь. Образовался круг. Одна любопытная хорошенькая женщина, способная еще одерживать победы, признала себя побежденной, вскрикнув невольно: «Она чересчур хороша!»

Жанна шла с величественной небрежностью олимпийской богини, которую провожали тысячи вздохов. Ее лицо выражало ту раздражающую холодность, которая выступает лишь маской сильных страстей.

Хотя д’Армальяк родилась на юге, но по задумчивой важности могла назваться северной уроженкой; грезы овевали ее чело. Однако она была скорее южная, чем северная блондинка; ее волосы имели скорее блеск юга, чем бесцветность севера. Кроме того, в ее черных глазах горело полуденное пламя, хотя она прикрывала его выражением презрения. Это был вулкан, засыпанный снегами. Без сомнения, в салонах герцогини не появилось тем вечером более высокомерной спесивицы; казалось, девушка создана из другого материала, чем сидевшие рядом с ней женщины. Она не тщеславилась своей красотой, но, подобно скучающим в театре зрителям, не удостаивала своим взглядом комедии света.

Потому что до сих пор ее сердце было заперто тремя замками.

Для большинства женщин быть красивой ничего не значит, если их не любят; быть любимой ничего не значит, если они сами не любят. Я не говорю здесь о Клименах; те только любуются своей красотой в зеркале, и губы даны им для того только, чтобы целовать свой веер.

Глава 3. Адский вальс

Герцог де Банос ввел д’Армальяк, мать и дочь, в танцевальный зал. Не было ни одного пустого места, но красота творит чудеса: две невзрачные женщины встали и скрылись, словно опасаясь показаться еще невзрачнее в соседстве этой молодой девушки. Всюду слышался вопрос: «Кто это?» Жанну почти не знали, потому что она не любила общества и упрямо отказывалась от всех приглашений, наслаждаясь в своем уголке и деля время между книгой и музыкой, этими двумя друзьями, с которыми беседуешь или расстаешься по произволу. Там и сям отвечали любопытным, что новая звезда называлась Жанна д’Армальяк.

– Счастье ее, что она хороша, – сказала одна дама своей соседке, – потому что у ее матери нет ни гроша.

– Красота – тоже наличные деньги, – заметила та. – Позволили бы вы своему сыну жениться на ней?

– Нет, мой сын не так богат, чтобы заключить брак с бесприданницей.