Тысяча и одна тайна парижских ночей

– Вы подлец. Вы встречаете меня брошенной на дороге и спокойно проходите мимо.

– Ну, я и иду себе, потому что подлец.

Затем он зашагал дальше.

Молодая женщина не верила своим глазам; она смотрела ему вслед, будучи твердо убеждена, что он вернется.

Но нет. По мере увеличения расстояния Жорж ускорял шаги, как человек, твердо решившийся на что-то.

Мари Леблан повторила вслед своему любовнику те самые слова, которые сказала мужу:

– За это слово вы дорого поплатитесь.

Жорж Гариссон позабыл о жене и думал только о муже. Дуэль так сильно занимала его мысли, что он не мог думать о любовном приключении, тем более что связь с Мари Леблан была для него простым капризом, продолжать который он не хотел. Позавтракал с нею в Гульгате; десерт прошел очень весело, и Жорж, в противоположность капитану, не желал добиваться большего счастья.

Тем не менее Мари Леблан не задумывалась над своим положением. В Трувиле ее осыпали любезностями; она не сомневалась, что, утратив разом мужа и любовника, найдет нового поклонника.

Поэтому, когда на дороге, в двух ружейных выстрелах от Жоржа Гариссона, ее встретил капитан, лицо ее имело обычное выражение спокойствия и кротости. Она, не шевельнув бровью, сдерживала душевные бури, как прибрежные скалы ярость волн; правильнее сказать, она была до того бессовестна, что в ее сердце не оказывалось уголка для угрызений совести; с удивительной естественностью она делала зло, не удивляясь ничему и подчиняясь стремлениям естества с мусульманской беззаботностью. Зная Мари хорошо, стоило бы удивляться одному: ее привычке лгать, но ложь ближе к природе, чем истина; ложь есть доспехи слабых и робких, доспехи женщин, которым пришлось бы идти без брони в бой, если бы они придерживались истины.

Следовательно, Мари Леблан только повиновалась второй природе; она действовала напрямик, любя новизну и, до безумия, шум и роскошь. Ее лицо, выражавшее стыдливость, стояло в резком противоречии с ее плотью и душой. Она беззаветно, как восточные рабыни, предавалась: вы желаете меня, вот я. Одним словом, это было прекрасное чудовище целомудрия.

Почему Мари вышла за Шарля Флерио?

Потому что он хотел на ней жениться. Она подчинилась этому желанию без увлечения, но и без борьбы. Притом ее забавляло замужество, особенно с военным, получившим крест в то время, когда армия была на военном положении.

До тех пор она жила чем Бог пошлет, переходя беззаботно от одной связи к другой, потому что для этого бесстрастного сердца мужчина всегда был мужчиной.

Рассказ о дяде был такой же выдумкой, как и все прочие ее рассказы. Поводом послужила ее мать, жившая в качестве любовницы и служанки у одного старого полковника, который позволил ее дочери учиться музыке, чтобы потом девушка сама могла давать уроки.

Но уроков она никогда не давала. Шестнадцати лет сбежала из дома и стала любовницей флейтиста из театра Валентино; от флейтиста она возвысилась до молдаванского князя, который, как говорят в мастерских, отполировал ее.

Куколка превратилась в бабочку.

Во всем Париже все, кроме капитана Шарля Флерио, знали истину о девице Мари Леблан.

Об этом браке говорили мало, потому что капитан был неизвестен в бульварном мире; мало-помалу, когда молодая женщина стала опять появляться в лесу, однако в обществе своего мужа, никто не хотел верить, что они обвенчаны, так что капитан, справедливо гордившийся шпагой, не видел, в какую пропасть упал.

Возвратясь назад, он вышел из экипажа и подошел к жене.

– Мари, – обратился он к ней. – Ради чести моего имени вы должны приехать со мной в Трувиль.

– Вы вернулись тем более кстати, – прозвучало с обычной кротостью, – что я не в силах больше идти пешком.

Очарованный прелестью этого милого и проклятого голоса, капитан подал руку жене.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Вы стали опять таким, каким были до отъезда в Париж.

– Что произошло со времени моего отъезда? Скажите мне всю правду.

– Только то, что вы видели.

Мари Леблан взглянула на мужа своими небесно-голубыми глазами.

Шарль Флерио, стремившийся снова предаться своим иллюзиям, начал сомневался в измене жены. Подумал, что самая ее невинность губит ее в его глазах. Если она виновна, почему не хитрит, подобно женщинам, которые скрывают свое поведение? Осмелится ли изменница посадить своего любовника средь белого дня в открытый экипаж?

«Все равно, – думал капитан, – у нее слишком много кузенов».

Прибыв в Трувиль, сели обедать, не прерывая молчания.

– Поедем куда-нибудь сегодня вечером? – спросила молодая женщина, вставая из-за стола.

– Да, если вам угодно встретить третьего кузена.

– Вы опять принимаетесь за старое? Я думала, все забыто.

– Я не забываю.

Мари Леблан взяла свечу и отправилась в свою комнату.

– Куда вы едете?

– На бал в казино; вы знаете, сегодня праздник.

– Да, сегодня праздник.

Капитан остался курить в столовой и спрашивал себя, возможно ли, чтобы его жена забыла так скоро.

«Стало быть, у нее нет ни ума, ни сердца? И, однако же, в наших разговорах она ежеминутно обнаруживает недюжинный ум; у нее быстрый и верный взгляд; она угадывает прежде, чем я выскажу свою мысль. Эта женщина настоящая загадка для меня».

Капитан поднялся наверх – взглянуть, действительно ли Мари собирается на бал. Она сидела полураздетая перед круглым зеркалом и убирала себе голову натуральными цветами. Таким образом, он видел ее сзади и спереди, и никогда еще жена не казалась ему столь прелестной. Улыбалась себе как истая кокетка, изучающая свои малейшие движения.

Магнетизм был сильнее гордости: капитан потихоньку подошел к жене, думая, что она его не видит, нагнулся поцеловать ее в плечо. Но Мари заметила его и, быстро повернув голову, подставила губы для поцелуя.

– Нет, – сказал капитан, опомнившись. – Я не хочу быть дураком и не позволю теперь водить себя за нос.

Молодая женщина снова принялась убирать себе голову, будто ничего не случилось.

– Поклянись мне, – сказал ей муж, – что ты не изменила.

Мари Леблан повернула голову.

– Разве я осталась бы здесь, если бы оказалась недостойной вас?

– В самом деле, – прошептал капитан. – Если только ты не последняя из тварей.

Мировая была скреплена поцелуем.

– Но ты не поедешь на бал.

– Поеду, если ты любишь меня; кроме того, я должна быть там: что станут говорить о тебе, если я не приеду?

Капитан вполне одобрил это мнение.

– Ты, наверное, права, – сказал он громко, потом прошептал: – Положительно, я был глуп, глядя на вещи с трагической точки зрения. Лучшим доказательством ее невинности служит желание ехать на бал.

Мари убедила супруга в том, что он, как умный человек, должен все забыть, даже дуэль. В самом деле, эта дуэль накинет на нее тень подозрения, а она, жена его, не хотела бы этого. По ее мнению, следовало драться с Жоржем Гариссоном тогда только, когда он сделается дерзок.

Разумеется, Шарль Флерио сопровождал свою жену. В этот вечер она была прелестнее, чем когда-либо, и лучезарной радостью затмила первых красавиц.

Жорж Гариссон также приехал на бал, но, увидев капитана вместе с женой, пошел в игорную комнату, прошептав: «Несчастный в любви счастлив в картах».

Капитан был в этот вечер счастливейшим человеком на свете.

Ибо счастье настает после бури. Это радуга после грозы.

Глава 8. Пропасть

Но недолго был счастлив Шарль Флерио. До отъезда в Трувиль он еще раз заметил, что Мари слишком предается рассеянной жизни; она ненавидела дом, или, правильнее сказать, ее домом стало казино; там только она дышала свободно.

Для ее мужа наступило новое мучение по возвращении в Париж, где Мари снова принялась за рассеянную жизнь: лес, театр, концерты на Елисейских полях – все летние удовольствия. У нее проявились стремления к крайней роскоши: она стала поговаривать о бриллиантах, посещать, в свою очередь, Ворта, выслушивать советы по моде; начала намекать на лошадей госпожи Мюзар и госпожи Паива.

У капитана кружилась голова; никто не понимал, как человек с таким гордым характером, строгое лицо которого дышало энергией, как солдат, двадцать раз смотревший в глаза смерти и привыкший повелевать, мог беспрекословно повиноваться нелепым прихотям этой куклы. Один из друзей сделал капитану несколько тонких намеков, выступив адвокатом общественного мнения; но Шарль Флерио так дурно принял этого друга, что потом уже никто не решался открыть ему глаза. Разумеется, долги росли с каждым днем; капитан терял голову. Писать матери значило уморить ее с горя; не заплатить значило поднять против себя бурю. Он нашел ростовщика, который дал ему двадцать пять тысяч франков, взяв доверенность на получение пятидесяти тысяч из наследства.

– Бедная женщина! – говорил капитан, плача над портретом своей матери. – Если бы ты знала, как проматывается на дюжину платьев то небольшое состояние, которое ты скопила для меня ежедневным трудом и всякого рода лишениями.

В этот день он вошел в комнату жены и показал ей цифры.

– Послушай. Я добуду денег для уплаты твоих долгов, я хочу сказать, наших долгов, но эти деньги достанутся мне недешево. Умоляю тебя отказаться от своих безумных расходов.

– Безумных расходов! Да я самая экономная женщина на свете; вот уже в третий раз Лаферьер переделывает мне платья.

– О, я знаю.

– Безумные расходы! Нет женщины, менее требовательной, чем я. Уже неделю не покупала ботинок, моя шляпа сделана еще в прошлом месяце, а белье я меняю только утром и вечером.

– Верю, ты не выходишь из экипажа.

– Да, кстати об экипаже; во что бы то ни стало ты должен купить мне парную викторию, потому что в одноконной я очень похожа на кокотку.

– Я подумал об этом, моя милая; у тебя совсем не будет экипажа, – это самое лучшее средство не быть похожей на кокотку.

– Мне ходить пешком! Полно! Ты настолько любишь меня, что не подвергнешь подобным лишениям.

Разговор долго продолжался в этом тоне, но слова остались словами. Напрасно утверждал муж, что заставит покориться его воле, – жена отстояла все свои права на расходы, предпочитая в противном случае умереть.

– Умереть или развестись!

Слово «развод» в первый раз слетело с ее губ. Капитан сердился, но Мари настаивала, повторяя, что подобная ей женщина не рождена для жизни в захолустье. Уже не раз высказывала она теорию, что красивые женщины имеют свое призвание и что тем хуже для того, кто не понимает их.

Капитан, поставленный в тупик, – потому что никакая логика не устоит против женской, – вложил свою волю в ножны, говоря: будь что будет. Кроме того, его ждали на Орсейской набережной; он резко простился с женой, взяв у нее экипаж, чтобы доказать, по крайней мере себе, если не ей, что он все-таки глава дома.

Когда он прибыл на место, полковник показал ему маленький револьвер и объявил, что один из его солдат, волонтер, застрелился с отчаяния в любви.

– Счастливец! – прошептал капитан.

Глава 9. Мать и жена

Около этого времени капитан получил письмо о тяжкой болезни своей матери. В тот же день он уехал в Оранж.

– Сегодня вечером я отправлюсь в церковь помолиться за твою мать, – сказала ему Мари.

Приехав в Оранж, он встретил врача, знавшего его еще ребенком.

– Она умрет, но вы приехали вовремя, – обронил тот.

– Что с ней?

– Я настолько люблю вас, что ничего не скрою. Вы, сами того не зная, причинили много горя бедной женщине; вы не только просили у нее суммы, которые превышали ее скудные средства, но и прислали на днях закладную на пятьдесят тысяч франков, занятых вами в Париже; этот удар окончательно сразил вашу мать.

Слова старого врача как гром поразили капитана.

– Как! – вскричал он в отчаянии. – Я убил свою мать!

– Я не говорю этого, мой друг, но вы знаете, что в ее лета денежные вопросы возбуждают сильное волнение. Деньги – последний друг стариков, особенно когда все их семейство состоит лишь из одного сына, находящегося в отсутствии.

Капитан побежал к матери; она была уже близка к смерти, но он сомневался в этом.

– Матушка! – бросаясь на колени перед постелью, воскликнул капитан.

– А, это ты, мой бедный Шарль. Бог милосерд, он даровал мне милость видеть тебя перед смертью.

– Вы не умрете, матушка; ваша смерть убьет меня.

– К чему жить мне – одинокой, наполовину разоренной и без тебя?

– Не говорите этого, матушка; зачем тревожить себя денежными расчетами?

– Я тревожусь только за тебя, потому что твои дела в Париже, кажется, идут очень дурно.

– О, Мари! – прошептал Шарль Флерио.

Но это не воспрепятствовало ему послать через полчаса депешу жене.

Мать хотела, чтобы сын завтракал у ее постели; он согласился выпить чашку шоколада в обществе пришедшего врача.

Неожиданный приезд сына придал сил госпоже Флерио.

– Мне лучше, – сказала она врачу.

Но улучшение было искусственное, и почти тотчас она умерла.

Смерть матери глубоко огорчила капитана; он всегда питал к ней искреннее чувство, ибо она являлась для него идеалом всех женских добродетелей. Поэтому-то, воспитанный в семейной среде, он не понимал всех подлостей Мари Леблан.

Но это не помешало капитану отправить жене вторую депешу, потом третью, потом четвертую.

После похорон его задержали хлопоты о наследстве; правду сказать, он не хотел тотчас получить это наследство, бывшее для него какой-то святыней, и считал себя не вправе даже думать о нем; но, без сомнения, кредитор был предупрежден, потому что на другой же день распорядился опечатать все имущество умершей, что послужило для капитана новым источником горя. Как бы то ни было, он должен был остаться еще на несколько дней в Оранже.

– Это тем неприятнее, – сказал ему нотариус, – что, если вы не поладите с кредитором, он устроит продажу имущества при самых невыгодных условиях: суд опишет все, и едва ли что-нибудь останется вам.

– Как! – вскричал Шарль Флерио. – Все опечатано? Это оскорбление памяти моей матери. Я даже не имею права взять что-нибудь на память!

Возвратясь в Париж, он надеялся тронуть жену своими слезами. «В сущности, – думал капитан, – она была бы отличнейшим созданием, если бы что-нибудь могло ее взволновать».

Плохой философ зло заметил, что доброта – соседка глупости, но философ сам был глуп, высказывая этот софизм. Доброта есть, так сказать, эссенция души, ее последнее слово. Глупцы злы. Капитан обладал доброй душой, или добротой души. Он был грозен как воин, с саблей в руке, и женственно кроток как человек.

Не было более сострадательной и милосердной натуры; он страдал от чужих мучений и давал больше, чем позволяли его средства. Относительно подаяния помощи капитан был ребячески суеверен; однажды упрекнули его в щедрости, не соответствовавшей его состоянию. «Полноте, – сказал он, как бы извиняясь, – я не обладаю добродетелью человеколюбия, ибо оказываю помощь по суеверию. Мне кажется, что от этого улучшится моя судьба».

В то утро, выходя из дебаркадера, он встретил бедного и в память своей матери дал ему сто су. Потом вернулся и дал еще сто су – за жену в память своей жены. Блаженная иллюзия слепого сердца!

Горничная отворила ему дверь. Было около шести часов утра, едва рассветало. Он прямо пошел в комнату Мари, взяв у горничной свечу.

– Где же она? – спросил он, ища жену глазами на постели, софе, даже в уборной.

Постель была не смята; он позвал горничную.

– Где барыня?

– Вышла из дома.

– Как! Вышла из дома! В котором часу?

– Вчера.

– Вчера?

– Да, вчера, около обеда, прочитав вашу депешу. Может, поехала вам навстречу?

Капитан вспомнил, что накануне отправил жене депешу, в которой извещал, что останется в Оранже еще на несколько дней.

– Так. Мы, вероятно, разминулись.

Глава 10. Влюбленный лев

Горничная ушла, капитан остался один в размышлении, не возвратиться ли ему в Оранж. Он решил послать туда телеграмму, ибо предполагал, что жена его находится на пути между Парижем и Марселем. Сердясь на неудачу, подошел к камину, на котором лежали визитные карточки и письма; увидел карточки своего полковника и двух друзей, а также карточку графа д’Эмбрена, которого вовсе не знал.

– Это еще кто такой? – проговорил капитан с недобрым предчувствием.

Он прочитал письма. Первое было от его генерала и выражало искреннее соболезнование в связи со смертью его матери; капитан прочитал его вторично, со слезами на глазах. Но слезы его высохли при чтении второго письма – любовной записки от неведомого графа д’Эмбрена.

Дорогая Мари!

Я ждал вас вчера и жду сегодня. Мы пообедаем дома, в той маленькой голубой комнате, которую вы так любите. Моя карета, по обыкновению, будет ждать вас у третьей двери от вашего дома. Если нужно будет, я провожу вас в полночь, но надеюсь заставить вас забыть о времени.

Граф д’Эмбрен

И это письмо капитан прочитал дважды. Ему казалось, что все это он видит во сне: он не знал, что делать. Все рассказы о жене не могли убедить его, до такой степени он хотел жить среди своих иллюзий; но на этот раз сомнение было невозможно.

– Как! – воскликнул капитан, скомкав и бросив письмо. – Как! Эта несчастная женщина, которой я все простил, изменяет мне даже в минуты отчаяния, когда я только что лишился матери. И я, слепец, еще сомневаюсь! Она разорила меня, довела мою мать до гроба и еще осмеливается позорить мое имя! О Боже мой! За какие грехи ты наказываешь меня так жестоко? О, матушка, матушка!

Он горько зарыдал, понимая, что все погибло безвозвратно, и вспомнил о солдате, застрелившемся с отчаяния в любви.

– Он, по крайней мере, не свел свою мать в могилу! – проговорил капитан.

Шарль Флерио стал припоминать прошлое; до встречи с Мари Леблан в Версале он вел жизнь честного человека.

И эта женщина с ангельскими чертами лица повергла его в ад; он жил лишь одной любовью к ней, любовью как будто ниспосланною в виде наказания за дурное дело.

И, однако же, капитан не мог изгнать из мыслей прелестный образ, вводивший всех в заблуждение; он думал о первых радостях своего сердца, когда Мари дарила его очаровательной улыбкой; вспоминал о блаженстве, какое испытывал, когда она шаловливо падала в его объятия. И невольно представлялся ему вопрос: неужели в любви могут заключаться все преступления и отчаяние?

Произнеся имя матери, капитан, к своему удивлению, произнес и имя Мари. Без сомнения, изменяла ему не супруга, но та молодая девушка, образ которой он лелеял в своих мечтах; напрасно, однако, старался он отделять молодую девушку от женщины – разве не были обе они одним и тем же созданием?

Капитан хорошо это понимал, ибо сердился на самого себя за все свои низости; он задавал себе вопрос, не есть ли любовь безумие, не уничтожает ли страсть все прочие чувства в сердце, неужели мужчина, предавшись любви телом и душой, не сознает более своих поступков.

Он бил себя в грудь и в лоб. Смертельный враг, увидев его в эту минуту, пришел бы в содрогание, протянул бы ему руку; на всем свете не было человека несчастнее капитана.

Кто не почувствовал бы сострадания к человеку, который всегда свято хранил свято свое имя и честь, который терпит разом все муки и все скорби, и нет никого, кто бы его утешил!

– Стоило же уцелеть в трех или четырех битвах, где я мог бы славно умереть! – сказал он с горькой улыбкой.

Капитан хотел захватить свою жену у графа д’Эмбрена и покончить с ней трагически. Он убьет графа, убьет жену, убьет самого себя.

– Нет. Подобный мне человек не убивает женщин.

Кроме того, он чувствовал, что взгляд прекрасных глаз Мари обезоружит его, как бы ни был силен его гнев.

Он всегда подчинялся влиянию этой женщины и никак не мог избавиться от него – он, не знавший страха, бившийся один против десятерых, он, о ком в дневном приказе было сказано: «Капитан Флерио дрался как лев». Да, он стал влюбленным львом, без когтей и зубов, покорным той, которая остригла ему когти и вырвала зубы. Это своего рода проклятие.

Глава 11. Приданое ангела

Он упал в кресло перед угасшим камином, не зная, что делать.

Рассвело; свеча еще горела, когда госпожа Флерио отворила дверь. Он узнал ее по шелесту платья, но не повернул головы.

– Это ты? – сказала Мари.

Горничная не осмелилась ее предупредить.

Он ничего не отвечал.

Мари поняла, что он прочитал записку графа д’Эмбрена, но принадлежала к числу тех женщин, которые не скоро признают себя побежденными.

– Представь себе, – продолжала она, подходя к мужу, – мне снилось, что ты возвратишься сегодня утром. Я только говорю «снилось», в сущности же я не смыкала глаз во всю ночь.

Капитан готов был ее убить.

Она не умолкала:

– Я провела все время у постели одной своей приятельницы, лежащей при смерти, и, как видишь, не раздевалась… Бедная женщина! Не оправится. Ну что ж? Ты так и не скажешь мне ни слова?

– Нет, – выдохнул капитан, не хотевший говорить даже и это слово.

– Если бы ты знал, как я думала о тебе и о твоем горе!

Капитан встал грозный, обезумевший:

– Запрещаю вам произносить имя моей матери!

– Я не понимаю тебя, – сказала Мари, по-видимому, не испугавшись гнева своего мужа.

– Вы не понимаете меня! – Он поднял брошенное письмо и кинул его жене в лицо.

– И вы вообразили, – сказала она со своей ангельской улыбкой, – что я провела ночь у графа д’Эмбрена?

– Ни слова больше! Ложь еще сильнее возмущает меня, нежели ваши измены. Я едва сдерживаю себя, чтобы не раздавить вас, как змею. Вон!

– Вы приказываете мне уйти?

– Да, и тотчас, иначе я выброшу вас.

– Но вы забыли, что я у себя дома.

– У себя дома? Не потому ли, что здесь осталось только разорение и позор?

– Нет ни того ни другого. Вы, без сомнения, хотите промотать с другой женщиной наследство матери.

– Наследство матери!

Ослепленный бешенством капитан бросился к жене.

– Помогите! – закричала она.

– Да, да, зовите на помощь. Я скажу, за что выгоняю вас.

– Я не боюсь вас, – возразила Мари, – я хорошо знаю свои права. Разведемся, если угодно. Вы записали на мое имя приданое, отдайте его, а без приданого я не уйду.

Это было новой раной для капитана. Считая свою жену развратной, он не предвидел, однако, того, что она станет требовать приданого, которое записал на ее имя единственно для того, чтобы она не слыла нищей.

– Ваше приданое, – сказал он тоном величайшего презрения. – Советую вам требовать его через суд.

– Вы правы, и я пойду к своему адвокату.

– Идите, идите!

Капитан не мог не выгнать свою жену.

– Наконец-то, – сказал он, – я не увижу ее больше.

Он подошел к камину, взглянул еще на портрет матери. Невольно увидел себя в зеркале и испугался своей бледности, искажения лица и блуждающего взгляда. Он едва узнал себя. Последнее потрясение убило его. Все было ему ненавистно, он жаждал смерти, но не имел мужества идти ей навстречу. Он был похож на пассажира, который на разбитом корабле отдается на произвол бури и не кидается в море, ища спасения или смерти. Почти без движения он упал в кресло и погрузился в дремоту, желая закрыть и внутренние очи, чтобы не видеть больше образа той женщины, которая постоянно занимала его мысли.

Его навестил полковник и с удивлением заметил его унылость. Напрасно постарался оживить в своем подчиненном бодрость духа.

– Я никогда не утешусь, – повинился капитан.

– Кой черт! Всегда и во всем можно утешиться, – ответствовал полковник с философским видом. – Я также лишился матери, потерял жену, однако не пал духом. Ваша жена утешит вас!

Капитан готов был все рассказать полковнику, но смолчал, так как тот заговорил о красоте и достоинствах его жены.

Вечером возвратилась домой Мари. Он отказался видеться с ней и лег спать, выбросив из комнаты все ее вещи.

– Хорошо, – произнесла она с достоинством. – Я знаю, как поступить.

Через три дня капитан оказался на краю могилы: лихорадка истощила его силы; каждую ночь он бредил.

Мари пригласила доктора, но капитан не принимал лекарств и только утолял палящую жажду небольшими глотками воды.

Глава 12. Прощание солдат

Тем вечером жена подошла к его постели.

Он посмотрел на нее как на призрак.

При виде этой могучей головы, на которую смерть уже наложила свою печать, Мари упала на колени.

– Вот что вы сделали со мной, – сказал он ей. – Я не прощаю вас, потому что меня проклянет матушка, когда я сейчас предстану ей.

– Вы не умрете.

– Что мне делать, если останусь жив? Вы овладели моим сердцем и растоптали его; оно умерло.

Наступило молчание; капитан в последний раз глядел в лицо, которым так долго восхищался. Оно хранило прежнее выражение кротости и невинности и больше, чем прежде, походило на ангельское. Капитан снова подчинился чарующему впечатлению; еще немного – и он взял бы руку Мари, поднял и простил бы ее.