Тысяча и одна тайна парижских ночей

Но в эту минуту мимо окон проходил его полк: музыканты играли увлекательный воинственный марш.

Капитан был в восхищении.

– Ах! – вскричал он. – Я чувствую, что воскрес.

Он встал и взял руку жены, но для того только, чтобы вытолкать ее за дверь.

Потом дотащился до окна и стал глядеть на своих друзей: офицеров и солдат.

– О, мои друзья! Мои единственные друзья! – Он прильнул к окну. – И когда подумаю, – сказал он со слезами на глазах, – что все это я принес в жертву…

Весь полк, знавший о его болезни, поднял глаза к окну. Многие узнали капитана в стоявшем за стеклом призраке.

– Прощайте, друзья! – прошептал он, махая им рукой.

Из чувства нежной внимательности полковник ехал на лошади капитана.

– Мой добрый конь, – пробормотал Шарль Флерио, – я не сяду больше на тебя.

С этими словами он упал в кресло.

Когда вошла его жена, он уже был мертв.

– Так всегда и бывает! – сказала она. – Вот я и вдова.

И она поглядела в каминное зеркало на свое прелестное, ангельское личико.

Глава 13. Мораль

Эта история глубоко растрогала меня, ибо я хорошо постигал все страдания этого героя, которого любовь вовлекла в самое низкое рабство.

Маркиз Сатана напомнил мне легенду о змее, скрытой под крыльями голубки.

– Пословица говорит, что не следует верить наружности. Тем хуже для капитана, который имел глаза для того, чтобы ничего не видеть.

– Однако он был не глуп.

– Не исключено, но вы, вы были вчера вдвойне глупы, когда не поняли сути ее лицемерного лица.

– Эта женщина клевещет на природу и Творца, потому что лицо есть зеркало души.

– Если вы когда-нибудь встретитесь с ней, то займитесь изучением этого противоречия: лицо ангела, душа развратницы.

– Да, я встречусь с ней, потому что хочу скорее узнать, что скрывается на дне этой пропасти.

– Я знаю, что там, – вздохнул маркиз Сатана. – Ровно ничего.

– А мораль истории?

– Следующая: самый заклятый враг солдата – женщина, потому что перед ней он всегда безоружен.

Книга четвертая. Побежденный Дон Жуан

Глава 1

Обретенный рай

Однажды вечером, когда мы вдались в бесконечную область, заглядывая во все уголки сердца и отыскивая там женщину, дьявол сознался наконец, что добродетель еще не совсем изгнана из этого мира.

Но, улыбнувшись лукаво, он сказал назидательным тоном:

– Что может значить добродетель, если ее не искушают? Что такое добродетель, когда искушаю ее я? Я не говорю о легионе женщин, которые воображают, будто знают любовь, потому что нарожали множество детей. Я не говорю о тех, которые бессознательно добродетельны в своей жизни, полной труда и жертв. Я говорю о праздной женщине, имеющей время взвесить за и против, и оканчивающей злом по той простой причине, что она любопытна.

– Исключая тех, – возразил я, – которые оканчивают добром, потому что природа дала женщине чувство достоинства.

– И вы знаете таких? – уточнил дьявол.

– Я только таких и знаю. Gazette des Tribunaux [11] доказывает, например, что существуют развратные женщины, а брачные конторы – что есть девицы-невесты. Но меня окружают только образцы целомудрия. Позвольте, не далее как вчера я видел одну, которая служит натурщицей для мадонн и, пережив истинную страсть, хороша и как натурщица для дев.

– Вот куда забралась добродетель! – усмехнулся дьявол, пуская в окно облако табачного дыма, словно подавая знак аду.

Я рассказал ему историю Клотильды, прозванной Белой Лилией:

Евгений Ор, молодой живописец, родился в Париже, но вырос под испанским солнцем; он вспыльчив, горяч, смел. Клянется именами Фортуни и Мадрацо Фортуни-и-Марселя [12]. И в своей мастерской, как и в салонах полусвета, играет роль Дон Жуана.

Женщины этого круга позируют ему. Он пишет их девами: Данаями, Магдалинами, Венерами и, как вдохновенный художник, представляет их так, как они того желают. Поэтому слава о нем гремит в салонах Лаборд, в ложах на авансцене мелких театров, на берегу озера, везде, где мнимый high-life [13] стремится затмить истинную роскошь и истинный большой свет.

Знакомство с этими дамами не препятствует Евгению Ору являться в официальные салоны, но там он чувствует себя неловко. Говорит, что в этих салонах все оканчивается на первой же странице. Он хочет поскорее шепнуть последнее слово любви, чтобы потом рассуждать о ней с платонической точки зрения.

В минувшем году Евгений имел законченное мнение о женщинах. По его словам, нет добродетели; это лишь пустое слово стоиков. Он не верил в добродетель Лукреции и Иосифа. Обыкновенно он говорил с некоторым самодовольством:

– Я, например, вовсе не Антиной, не Алкивиад, не Люций Вер, не граф д’Орсей [14]; и что! Я, как вы меня видите, человек неотразимый, потому что не останавливаюсь на полдороге. Решив, что женщина должна принадлежать мне, я достигаю того, что она падает в мои объятия; причина тому то, что я верю в силу воли, в магнетизм страсти.

Ему отвечали:

– Вам ничего не стоит разыгрывать Дон Жуана, потому что вы нападаете всегда только на таких женщин, которые не защищаются.

Но Евгений стоял за парадокс, близкий к истине, будто женщины легкого поведения, вошедшие в свою роль, оказываются далеко не всегда доступны. Они вначале так часто проигрывали ставки, что наконец хотят вернуть свое и вознаграждают себя если не вещественно, то нравственно, оказывая сопротивление.

Но теперь мнение Евгения Ора о женской добродетели совершенно изменилось. Слушайте.

Он должен был написать для молельни герцогини Готрош мадонну в стиле Анджелико Фьезольского [15]: сверхчувственную фигуру, окруженную лучами. Обыкновенные натурщицы не могли служить моделью для подобной картины.

Однажды утром Кабанель прислал ему молоденькую девушку шестнадцати лет, с идеальным профилем, небесно-голубыми глазами, настоящую грезу, видение.

Разумеется, рисуя эту красоту, Евгений с первого же дня полюбил ее, но той чувственной любовью, которая закипала в нем при виде всех женщин, приходивших в его мастерскую. Молодая девушка по имени Клотильда жила в семействе бедном, изобиловавшем детьми. Родители не знали, что делать с ней, и отдали к портнихе, но девушка изнурила себя там шитьем. Знакомый с семейством живописец сказал матери, что ее дочь может служить натурщицей – только для лиц – у исторических живописцев, которые заплатят ей по сто су за сеанс. В доме нечего было есть: мать покорилась необходимости, Клотильда повиновалась. Кабанель дал ей луидор за сеанс. За Кабанелем последовал Шаплен; за ним Стевенс. Когда мать, поначалу сопровождавшая дочь, увидела, что художники – честные ребята, занимавшиеся только своим искусством, – бояться за нее перестала, та стала ходить одна. Таким-то путем попала она в мастерскую Евгения Ора.

Он не знал ее истории, однако не сомневался в том, что видит перед собой молодую девушку, невинную в полном смысле слова. И, хотя любил женщин постарше, по привычке стал волочиться за Клотильдой.

Она, казалось, не понимала его намеков, потому что приходила не с этой целью; поэтому Евгений, не знавший в любви преград, вступил в область сентиментальности.

Девушка слушала его с любопытством; слова художника были для нее тарабарской грамотой, но голос, нежный и обворожительный, радовал. Мало-помалу Клотильда дошла, наконец, до понимания, однако считала все лишь шуткой; любовь представлялась ей в виде брака, а вообразить себе, чтобы модный художник женился на ней, никак не могла. Вследствие этого она постоянно говорила ему: «Вы смеетесь надо мной».

Между тем сеансы следовали за сеансами; каждые два или три дня художник переделывал лицо, не достигая того святого выражения, которое представлялось его умственному оку. Впрочем, он не спешил окончить работу, ибо мастерская стала для него, будто по волшебству, земным раем. Каждое утро, входя в нее, Клотильда приносила с собой какое-то сладостное веяние садов Дамаска, где когда-то он находился.

Глава 2. Добродетель в любви

Евгений Ор хотел жить в этой атмосфере, дышать чистым воздухом Возрождения. Он запер двери мастерской для всех своих прежних знакомых, мужчин и женщин.

Это было осенью; он так братски предложил Клотильде завтракать с ним, что на другой же день она приняла его приглашение. Завтрак, поистине скромный, состоявший преимущественно из персиков и винограда, стал лучшим временем дня для художника.

Поначалу он садился напротив молодой девушки, а под конец стал занимать место рядом с нею, на диване, пропитанном запахом табака. Лучший персик всегда предназначался Клотильде. Напрасно отказывалась она, художник всегда побеждал ее сопротивление. Точно так же бывало и с виноградом; художник со сладострастным любопытством смотрел, как она кусала фрукты: у нее были такие пунцовые губы и белые зубы!

– Истинный плод, – сказал Евгений ей однажды, – это ваши уста.

Она отвечала, что не понимает, и действительно не понимала.

Для ее развлечения художник нарисовал прелестную сельскую сценку, в которой Жан-Жак бросает вишни двум красавицам, вышедшим на раннюю прогулку, и говорит: «Мои губы тоже вишни, и я готов их бросить вам».

На этот раз Клотильда поняла; внезапный румянец вспыхнул на ее щеках.

Евгений Ор подумал, что теперь настала минута действовать; он взял ее руку и поцеловал. Не встречая сопротивления, хотел поцеловать губы, но Клотильда торопливо встала. Он пробовал ее удержать, но девушка выскользнула и побежала к дверям.

– Милое дитя мое, не принимайте этого всерьез. – Евгений подошел к ней, взяв, однако, палитру, потому что завтрак окончился.

– Очень рада, – проговорила девушка, входя на подиум.

– Видите ли, – сказал художник взволнованным голосом, – я потому хотел вас поцеловать, что люблю.

– Вы смеетесь надо мной, – прошептала Клотильда, потупившись.

– Сохрани Боже; с той минуты, как я увидел вас, во мне произошел переворот. Напрасно стараюсь бороться – вы победили меня.

– В таком случае нужно поговорить с матушкой.

– С вашей матушкой? Но я хочу говорить только с вами.

– Ну так я не стану вас слушать. Кроме того, я не верю ни одному вашему слову.

– Но если ваши уши не слышат меня, то глаза видят.

– Может быть… – прошептала Клотильда, открывая молитвенник, который следовало ей читать во время позирования.

Евгений Ор подошел поближе.

– Клянусь вам, Клотильда, я люблю вас всей душой.

– И я также люблю вас всей душой.

Эти просто сказанные слова не убедили художника.

– Напротив, это вы смеетесь надо мной, – сказал он Клотильде.

– Вы дурно думаете обо мне.

– За что вам любить меня?

– Почему ж и не любить?

Евгений Ор рассказал Клотильде, как она принесла ему с собой счастье, как своей милой простотой украсила его мастерскую, как изгнала от него смертные грехи, воплощенные в женщинах дурного поведения, которые устраивали у него шабаш.

– Все ненавистно мне, – признался он, – все становится приятно для меня, как только увижу вас.

– Если бы вы говорили серьезно, я сама была бы счастлива.

– О да, я говорю серьезно.

Художник опять взял руку своей модели:

– Любовь не преступление, а слияние душ. – И, приблизясь еще, продолжал: – Это слияние губ.

На этот раз ему удалось поцеловать Клотильду, прежде чем она успела отвернуться.

Глубоко оскорбленная, девушка встала, сбежала с подиума и бросилась за шляпкой.

– Простите, Клотильда.

– Я не прощу, потому что вы не любите меня. – У нее навернулись слезы на глазах.

– Остановитесь, Клотильда; клянусь, что не буду надоедать вам.

– Верю вашей клятве. Но так как мы не можем понять друг друга, то прошу вас считать меня лишь бедной девушкой, которая ходит к вам на сеансы.

Евгений Ор переходил от одного удивления к другому: он был мастер вести атаку и нападал на женщин с фронта, с фланга и так далее. Поочередно покорный и дерзкий, страстный и насмешливый, увлекал их то жгучими словами, то неожиданным красноречием. Женщины не любят слышать одно и то же; но перед Клотильдой он ясно сознавал, что его тактика совершенно негодна, и хорошо понимал, что отстоит на сто тысяч лье от этой девушки.

И, однако, он любил ее, как и она его; но сила ее заключалась именно в том, что любовь делала ее добродетельной.

Глава 3. Сердце и уста

Прошло несколько дней; разговаривали нежно, высказывали друг другу трогательные вещи, но не подвинулись даже на шаг; правильнее сказать, едва чувственность делала шаг, любовь уходила опечаленная.

Наконец это сопротивление раздражило Евгения: его мучила страсть, он дурно спал, сидел постоянно дома, всюду скучал, предпочитая чему угодно свою мастерскую даже тогда, когда не было в ней Клотильды. Комнату его украшали три или четыре карандашных изображения молодой девушки, развешенные с самым сентиментальным выражением. Художник так привык к плотским удовольствиям, что не мог освоиться с чистой сферой души и не имел силы обуздать свои разнузданные чувства: напрасно твердил он себе, что эта молодая девушка – воплощенный идеал чистейшей добродетели, поскольку видел в ней только женщину и хотел обладать ею как женщиной. Его взорам представали только ее лицо, руки и ноги, но воображение дорисовывало все телесные прелести. Походка Клотильды была проста и грациозна, и Евгений Ор не сомневался, что все в ней носит печать высшего художника, и удовлетвориться немым созерцанием никак не хотел. Ежеминутно желал он открыть объятия и заключить в них Клотильду. Много раз, когда она позировала, Евгений приподнимал ей волосы, чтобы придать им большую нежность и легкость, и при каждом прикосновении ему казалось, будто пальцы его обращаются горящими головнями, до такой степени действовал магнетизм.

Никому из своих друзей Евгений не поведал об этом превращении Дон Жуана в Вертера [16]; он надеялся восторжествовать над Клотильдой и говорил себе, что не всегда гений-хранитель оберегает невинных.

Клотильда баюкала себя надеждами на супружество, хотя хорошо понимала, что целая бездна отделяет ее от Евгения Ора. Ему же ни разу не пришла мысль о браке. Не в его правилах было жениться, когда он чувствовал себя влюбленным; хотя с каждым днем влюблялся все больше и больше, ни о чем подобном думать не хотел.

Однако натурщица не могла вечно позировать; мадонна была окончена. Мать Клотильды удивлялась медленности, с какой рисовалось лицо. Дважды приходила она вместе с Клотильдой, беспокоясь, что ее дочь ходит постоянно в одну и ту же мастерскую. Но художник не имел сил расстаться с молодой девушкой, которая сделалась очарованием его жизни и душою его сердца. Он находил смешным питать платоническую любовь, однако продолжал лелеять ее, надеясь постоянно на грядущий день.

Наконец работа закончилась; Клотильда пришла скорее для того, чтобы проститься, ибо в последние три или четыре сеанса Евгений едва прикасался к кистям.

И в этот день они завтракали вдвоем, на том же диване, пропитанном запахом табака.

– Скажите, Клотильда, – спросил художник, – достанет ли у вас мужества не приходить завтра, послезавтра, никогда?

– Это необходимо.

– Стало быть, вы не знаете, как будет грустно для меня не видеть вас?

– Я приду, но не скоро; моя мать обещала Дюрану присылать меня все эти дни.

– Кстати, я забыл, что должен вам много денег. Вы считали?

– Нет. А вы?

– И я не считал.

Художник взял календарь.

– Я разорен. Мой долг простирается до пятисот шестидесяти франков.

Евгений Ор пошел в свою комнату и вскоре вернулся, побрякивая двадцатью восемью луидорами.

– Это, – сказал он, – отдайте своей матери; но я не могу перенести мысли, что вы позировали даром. Вот вам двадцать восемь луидоров.

Клотильда, казалось, обиделась.

– Никогда! – сказала она.

– Однако это очень неблагоразумно. Вы ничего не хотите взять на память обо мне?

На столе лежали цветы. Клотильда взяла розу и воткнула ее в волосы.

– Вы обворожительны, – сказал ей художник.

Он опять хотел ее поцеловать; она с прелестным добродушием наклонилась к нему.

– Извольте, потому что мы расстаемся.

Это был дивный поцелуй, какого Евгений еще ни разу не срывал с влюбленных губ.

Он вообразил, что может позволить себе больше, но целомудрие Клотильды во всей своей непреодолимой силе остановило его порыв. Опять Евгений Ор почувствовал себя, так сказать, обузданным в своей страсти. Никогда еще не подчинялся могуществу добродетели.

Я встретился с художником примерно в то время, и он рассказал мне о своей невинной любви, свежей, как фиалка.

– Вы не можете представить, что совершилось со мной! Я будто окунулся в весну и сам превратился в цветущий боярышник.

Говоря это, он смеялся над собой, но слова его были искренни.

– Чем же окончится эта невинная любовь?

– Не знаю. Знаю только то, что я на седьмом небе и отчаиваюсь в блаженстве.

– Счастье – призрак: схватишь – и нет ничего в руке.

– Клянусь вам, если бы Клотильда оказалась в моих объятиях, счастье перестало бы быть призраком. Но едва ли я достигну этого блаженства, если только не вступлю с нею в брак.

Через несколько дней Клотильда вошла в мастерскую Евгения Ора.

– Зачем вы пришли! – воскликнул он. – Я хочу вас забыть.

– Я не желаю, чтобы меня забыли.

– Моя любовь так сильна, что я не смею видеться с вами.

– А моя так глубока, что я не могу не видеть вас.

– Если бы вы меня любили…

Художник прижал Клотильду к сердцу, но вскоре опустил руки, встретив взгляд сияющих голубых глаз.

– Я умру с горя, – сказала она со слезами.

Евгений покусился сорвать поцелуй, решив добиться цели, но Клотильда была мужественна в своем целомудрии. Ради любви высокой она боролась против чувственной. Страсть опять потерпела поражение.

– Прощайте, – вздохнула она. – Вы не любите меня.

– Нет, это вы не любите меня.

– Я не люблю вас! Да, не люблю…

Дверь мастерской затворилась за молодой девушкой при ее последних словах.

– Удивительное создание! – пробормотал Евгений Ор. – Не думает ли она, что я стану просить ее руки?

Клотильда ничего такого и не думала. Она любила художника глубоко, всем сердцем и всей душой, но ей казалось, что, профанируя любовь, она ее утратит. Чувство ее было высоко, и она целомудренно наслаждалась им. Евгений Ор был воплощением грез молодой девушки: красив и славен, талантлив и умен. Думать о нем, смотреть на него, когда он работает, рисовать его в своем воображении составляло всю жизнь Клотильды; прижаться к его сердцу, ощущать его объятия было бы для нее блаженством, но против этого восставала ее природная добродетель.

Один моралист сказал: «Гордость сопротивления могущественнее желаний любви».

И боролась Клотильда победоносно против самой себя, не осмеливаясь вернуться к молодому художнику, который рассчитывал победить ее своей холодностью. Она заболела.

Узнав о болезни Клотильды, Евгений Ор навестил ее.

– Как не заболеть здесь! В вашей комнате трудно дышать, из нее не видно ни деревьев, ни неба.

– О да, ни деревьев, ни неба; уже год, как я не дышала деревенским воздухом.

– Ну, оденьтесь, и я повезу вас на Энгиенское озеро; там устроил я теперь свою мастерскую.

– О, я готова. Я оживаю при одной мысли оказаться среди деревьев.

– Ступайте, ступайте, – сказала ее мать художнику. – Вы честный человек и один можете ее спасти.

Клотильда вверилась Евгению Ору. Он выделил ей лучшую комнату в своем павильоне и устроил восхитительную жизнь в кругу цыплят, голубей, птиц и цветов. На своей гребной лодке он катал девушку и водил ее гулять по всем прелестным тропинкам долины Монморанси.

Клотильда скоро поправилась, бледность ее сменилась нежным румянцем. Радость засияла в глазах. Таким образом прошло лето. Все, видя, как они идут рука об руку, называли их счастливыми любовниками, созданными друг для друга, так они были прелестны.

Но они были не любовниками, а влюбленными.

Напрасно в течение лета Евгений Ор старался победить Клотильду: неудачи преследовали его. Он знал всю глубину любви девушки и не имел силы расстаться с ней; впрочем, даже привык к странной прелести этой непобедимой любви. Тщетно твердил представлял он Клотильде, что для нее не существует ни общественного мнения, ни матери, ни сестры; она неизменно отвечала: «Для меня существуют добродетель, душа и Бог. Ради них я люблю вас».

– А потом? – поинтересовался дьявол.

– Потом ничего. Влюбленные живут пока в Энгиене, но возвращаться в Париж им ни к чему: ничего не изменится. Отрицайте после этого добродетель.

– Чем же было бы мое могущество, если бы я изредка не показывал вида, будто верю в существование добродетели? Впрочем, мы еще встретим эту бесподобную Клотильду.

Книга пятая. Господин Павел и девица Виргиния

Глава 1. Господин Павел и девица Виргиния

Маркиз Сатана повез меня к Лаборд, в самый аристократический салон.

Там принимали только воплощения семи смертных грехов по рекомендации господина или дамы, уже вовлеченных в узкий круг. В салоне вальсируют и танцуют, как и в большом свете, разве что с меньшей непринужденностью и развязностью. Танцоры и вальсеры говорят там прямо, без околичностей, а танцорки и вальсерки корчат из себя пансионерок, играя веером. Улыбки их так и дышат невинностью. Одним словом, они стараются казаться добродетельными. Их зовут дамами святого Луи.

Попав в салон впервые, посторонний человек может вообразить, особенно в начале вечера, что все эти высокомерные особы совершенно недоступны. Надобно, однако, сказать, что они прибыли сюда не на показ, а повеселиться в своем кружке и похвастать своими бриллиантами. Не исключено, что в самом конце вечера они позволят предложить им ужин, но вначале обнаруживают презрение к богатству. Не следует, впрочем, отчаиваться: все бывающие там дамы имеют любовников и потому не прочь устроить сцену ревности.

Приехав туда, мы застали представление нового лица. Кора Безжемчужная, разодетая и самодовольная, привезла с собой очень молодую девушку, одев ее в свои обноски. Та была одна из ее портних. Обратив внимание на красоту девицы, Кора сочла за лучшее не томить ее в неизвестности.

– Не правда ли, – сказала она своим друзьям обоего пола, – я сделала отличную находку? Взгляните на эти плечи, в первый раз являющиеся в свет, и на лукавые глаза, которые не смеют показать, что за мысль крутится в головке. А зубки! – Кора Безжемчужная продолжала расхваливать новоприбывшую, как будто дело шло о лошади. Слушатели выражали свое одобрение улыбками.

– А теперь, – продолжала покровительница, обращаясь к одному из своих прежних любовников, – повальсируйте с ней. Она немного грустна, и ее нужно развеселить.

И Кора рассказала, что девица Виргиния любила Павла. По воскресеньям они ходили в Воксал. Павел работал с сусальным золотом, но в руках его оставалось мало драгоценного металла. Бедная Виргиния не могла должным образом подать свою красоту. Имея милое личико, нельзя, согласно понятиям века, привязаться к одному поклоннику. Виргиния решила, наконец, разорвать связь и начать жизнь авантюристки.

При этом рассказе Виргиния сделалась грустна. В глазах ее читалось, что она вспомнила о Павле и подавила вздох. Но, как истая женщина, она быстро перешла от одной мысли к другой, взяв руку вальсера, подведенного ей покровительницей.

– Какая хорошенькая, – сказал я дьяволу, глядя на вальсирующую Виргинию. – Она причинила много горя Павлу, но посмотрите, как любезничает со своим кавалером.

– Да, она уже утешилась, – признал дьявол. – Таковы все женщины, и только чересчур чувствительные привязываются к одному поклоннику, все же прочие окружают себя цветником из обожателей и упиваются разнообразием красок.

– Звучит красиво, – сказал я дьяволу, – но знаете вы женщин не лучше всякого другого. Единственная любовь этой девушки доставляла ей большее счастье, чем доставят все дурачества, в которых ей предстоит погрязнуть.

– Это старая песня, всеми забытая. Знайте, что в дрянном платье нет счастливой женщины. Женни, Розина и Мими не годятся для нашего времени; явившись теперь, они сделались бы постоянными заказчицами Ворта.

– Да, но, будучи упакованы в наряды, вышедшие из рук Ворта, они пожалеют о том, что утратят простой букет фиалок ценой в су, это благоухание первой любви, которое скрашивает всю жизнь.

– Не я, а вы говорите красиво! – вскричал дьявол, смеясь надо мной. – Повторяю еще раз, что эти девушки, едва приоткрыв дверь ада, бросаются в нее стремглав и не оглядываясь. Что такое первая любовь? Смешное приключение, над которым они сами подшучивают со вторым поклонником. Вы увидите, как эта Виргиния посмеется над Павлом.