Тысяча и одна тайна парижских ночей

Вот какие мысли занимали Жанну, когда она ехала вместе с приятельницей матери. Добродетель ее уже ослабела. Не погубит ли ее гордая спесь, которая просвечивала во взгляде, в улыбке?

– А ведь он даже не заметил меня! – прошептала она. – Я заставлю его смотреть на меня.

Глава 7. Дуо за столом

В этот день мать и дочь обедали у госпожи Трамон, модной женщины, которая не оскорблялась своей репутацией острого языка, потому что кстати и некстати блистала своим умом.

Раз в неделю собиралось к обеду у госпожи Трамон общество из двенадцати человек, принадлежавших к аристократии и к литературному миру; это была смесь племен и умов.

Госпожа Трамон была еще великолепна, хотя уже достигла зрелых лет; вот почему она не ревновала, вот почему графиня д’Армальяк с дочерью находились в числе приглашенных женщин. Дочь была прекрасна, а мать еще не превратилась в развалину; кроме того, графиня обладала таким же острым языком, как и госпожа Трамон.

Хотя Жанна задержала графиню д’Армальяк, однако они приехали не последними. В этот день госпожа Трамон пригласила знатную итальянку, славившуюся своим прекрасным голосом; она приехала получасом позже назначенного времени и вошла под руку с Марциалом Бриансоном.

– Опоздайте еще на пять минут и я сказала бы: «Лучше никогда, чем поздно», – встретила их госпожа Трамон.

– Заметьте, что меня задержала знаменитейшая итальянская певица, – сказал Марциал.

– Но я не имею чести вас знать, – проговорила певица.

Они подъехали к дому в одно и то же время; в передней Бриансон предложил руку, чтобы ввести итальянку в гостиную.

– Да, – сказал Марциал, кланяясь итальянке, – но я хорошо вас знаю и пустил своих лошадей вслед за вашим экипажем с единственной целью: иметь честь предложить вам руку в передней госпожи Трамон.

Раскланявшись с гостями, он подошел к Жанне, как будто приберегал ее на закуску.

– Вы стоите возле Жанны, подайте ей руку и проводите в столовую, – велела госпожа Трамон.

Сказано – сделано.

– Я очень сожалел о своей забывчивости на вчерашнем балу, – сказал Марциал Жанне. – Как мог я позабыть предложить вам после вальса чашку замороженного кофе? Сегодня же исправлю свой проступок.

– Это будет тем более кстати, что со вчерашнего дня я чувствую жажду, – сказала Жанна.

Действительно, она была в лихорадочном состоянии. За столом у госпожи Трамон садились как попало: хозяйка не хотела заслужить упрека в том, что посадила пылкого с хладнокровным, миролюбивого с задорным. Разумеется, Бриансон не уступил своего места возле Жанны.

Когда за столом не более двенадцати, разговор делается общим, особенно в таких домах, как дом госпожи Трамон, где во время обеда редактируют политическую, литературную, светскую и скандальную газету Парижа.

Зная обычаи дома, Марциал громко заговорил о том о сем; этим он платил свой долг, оставляя за собой право вполголоса обращаться к соседке, пока «горлопаны» будут держать речь.

Через пять минут он завел самую интимную беседу с Жанной.

О чем они говорили? Чего не высказали? Жанна, богатая сердцем, нашла много ума в Марциале. Он поочередно казался страстным, веселым, подшучивая над другими и над собой. Он старался доказать Жанне, что она была прекраснее всех и что он страстно ее любит.

– Я не верю ни одному вашему слову, – произнесла она вдруг.

– Потому что я говорю вам это просто, – возразил он с пламенным взглядом. – Если мы не живем больше во времена бледного сентиментализма, то неужели у нас меньше чувства, чем у всех этих плакс минувшей эпохи? Мы подобны гладиатору: идем с улыбкой навстречу любви.

– Вы правы, – сказала печально д’Армальяк. – Полюбить – значит идти навстречу смерти.

– Да, но более медленным и более приятным путем.

– Путем слез!

Марциал взглянул на Жанну:

– Сегодня утром вы шли путем, усыпанным розами.

Жанна попробовала улыбнуться:

– Я шла этим путем вчера во время вальса.

Молчание. Марциал высказал несколько парадоксов о страстях. Вторично наступило молчание.

Жанна заговорила первая, не поднимая глаз:

– Вы так говорите о страстях, как будто живете исключительно среди них. Не пишете ли вы грамматику страстей для руководства юношества?

– Сохрани Боже! Кроме того, я говорю о любви только по слуху, потому что никогда не любил, кроме вас.

– Не сомневаюсь, ведь после вальса вы умчались на всех парах.

– Я бежал от опасности.

– Вы спешили найти убежище в Английской кофейной. С теми девицами вы не подвергались опасности.

– О нет, эти девицы не устрашают меня! С ними нет опасности запутаться в бесконечной страсти; со светской же девицей, как вы, например, попадаешь в львиный ров, отдаешь сердце, душу, жизнь, становишься способен на все пожертвования, на все геройские подвиги.

Хотя д’Армальяк была глубоко взволнованна, однако сохранила присутствие духа и прервала Марциала, сказав:

– Можно подумать, что вы играете в театре роль влюбленного.

Он отвечал, возвысив голос:

– Вы никогда не будете любить!

Жанна повторила, как эхо:

– Никогда!

Но Бриансон заметил волнение сквозь маску и не счел себя побежденным; он понял, что магнетизм его любви сильно поразил молодую девушку, что рано или поздно Жанна по первому его мановению бросится в его объятия.

Один итальянский рассказ превосходно рисует эти первые порывы. Влюбленные поселяне хотят бежать, но постоянно попадают на ту же дорогу; вокруг них летает паутина, которая мало-помалу охватывает их тонкими нитями; влюбленные могли бы разорвать их, но думают, что сама судьба противится их разлуке. Они могут только любить друг друга.

Таковы все влюбленные; они сковывают себя идеальными узами, воображая, что так написано в Книге судеб. Нет ни одной женщины, которая не сказала бы в минуту своего падения: «Так судил мне рок!»

Надобно же оправдать чем-нибудь свою вину.

После обеда госпожа Трамон во всеуслышание сказала Бриансону:

– Ну, вы даром потратили время; меня очень забавляла ваша платоническая любовь к этой прекрасной статуе. Жанна – богиня, ей можно только поклоняться, но любить ее нельзя.

– Да, вы правы, – отвечал влюбленный, приняв глуповатый вид, – да, я даром потратил время, но лучшие минуты в моей жизни те, которые я теряю даром.

Госпожа Трамон обратилась к графине д’Армальяк:

– В двадцать лет вы были такой же, как Жанна? И у вас было мраморное сердце?

– Да, – отвечала графиня; потом, нагнувшись, прошептала: – Но впоследствии я сумела отлично вознаградить себя.

– А, вы, как и я, рядитесь в павлиньи перья; вы были невинны до глупости. Вот что значит быть родовитой!

– Кстати, – проговорила графиня, – могу сообщить вам приятную новость. Я хочу выдать Жанну замуж.

– Выдать Жанну замуж! За кого?

– Не слыхали ли вы когда-нибудь о молодом помощнике прокурора, Деламаре?

– Ла Мар, де ла Мар, – нет, никогда.

– Если не ошибаюсь, то через полтора месяца моя дочь будет госпожа Деламар.

– Кто он? Хорошего рода и с состоянием?

– Теперь двадцать пять тысяч дохода и столько же впоследствии.

– Она его любит?

– Любовь в браке! Ведь мы же прожили без нее.

– Кто же решил этот брак?

– Мой брат. Что делать, имея только громкое имя и бриллианты…

Госпожа Трамон, несчастная в браке, невольно сказала:

– Какое несчастье выдавать замуж такую прелестную девушку!

По мнению госпожи Трамон, муж был особенным созданием, во всех отношениях недостойным жить с женщинами. Она не нарушила брачного обета, хотя вдавалась в сентиментально-платоническую любовь, но ненавидела женатых мужчин; в ее глазах как свой муж, так и все прочие мужья были одного поля ягода.

Жанна пришла в отчаяние, узнав из слов матери, что брак ее с Деламаром решен ее дядей. Дядя обожал девушку и защищал от матери, которая очень часто мучила ее своими капризами; Жанна надеялась, что в известный день получит от него небольшое приданое, и потому подчинялась ему до сих пор; как устоять против его просьбы выйти за Деламара? Брак с последним был браком по рассудку.

Лицо Жанны омрачилось.

По возвращении домой где-то около полуночи графиня д’Армальяк имела грозное объяснение с дочерью; Жанна была принуждена замолчать перед доказательствами матери.

Графиня упрекала ее в чрезмерном кокетстве с Бриансоном.

– Повторяю еще раз, что твое поведение весьма дурно: ты упивалась словами этого молодого человека, и я не сомневаюсь, что об этом расскажут Деламару.

Жанна привскочила.

– Деламару! Разве я его жена?

– Дай Бог, чтобы ты была его женой! С моей шеи свалится забота о тебе.

– Не знаю, почему ты беспокоишься обо мне, как будто я еще малый ребенок.

Я не стану передавать весь разговор от слова до слова; приведенные выше слова были только его началом. За холодными словами последовали горькие, за горькими – резкие. Дошло, наконец, до того, что графиня схватила дочь за руку и вытолкала ее из своей комнаты, сказав:

– Это уж слишком! Ты уморишь меня с горя!

Как все горячие натуры, графиня имела добрые и сердитые минуты. Она не помнила себя в гневе, и расположение ее духа изменялось так быстро и внезапно, что ее брат, видя ее плачущей или смеющейся, говорил обыкновенно: «Барометр показывает хорошую погоду…», или «…дождь», или же «…перемену и бурю». Он обещал являться к ней с дождевым зонтиком, когда заставал ее в слезах, которые проливала графиня при всяком удобном случае; вся вина сваливалась обыкновенно на нервы.

– О, мои нервы, мои нервы! – повторяла графиня.

Жанна почти всегда оставалась невозмутимой при переменах в настроении духа своей мамаши, жалела ее, ласкала ее, но никогда не хотела настроить и себя на тот же лад, что приводило в отчаяние графиню, которая желала, чтоб ее дочь принимала живейшее участие во всех ее радостях и во всяком ее горе.

Изгнанная из комнаты матери Жанна спрашивала себя, действительно ли она виновна. В чем? В любви к Марциалу. Но увлечение было так внезапно, что она могла сказать: «Я не виновата».

Она вошла в свою комнату, зажгла свечи и взглянула на себя в каминное зеркало. Она была до того бледна, что почти испугалась. Со вчерашнего дня произошла в ней перемена: глаза стали как-то больше и пламеннее, лицо, так сказать, прониклось глубоким чувством, волновавшим ее сердце.

– Нет, я не узнаю себя. – В ее взгляде была какая-то неопределенная грусть, наводившая ужас. – Любовь, какая грустная вещь! – проговорила она.

Жанна вспомнила о матери и о Бриансоне и сочла себя несчастной.

– Мать отталкивает меня, – прошептала Жанна, – а он не призывает. – Заплакала и упала на колени возле своей постели. – Спаси меня, Боже!

Она стала молиться, но вскоре заметила, что все мысли ее заняты исключительно Марциалом.

Жанна встала с колен и стала медленно раздеваться, не зная сама, что делает. Голова ее пылала, и Жанна подумала, что ей не удастся поэтому заснуть. Она взяла роман – опять то же: мысли стремились к Марциалу. Когда страсть овладеет сердцем, тогда нет для него никакого романа, кроме самой страсти.

Однако к утру Жанна заснула, но тем тревожным сном, который скорее изнуряет, чем подкрепляет. Поэтому, встав около девяти часов, она дрожала как в лихорадке и не могла укротить бурю в своем сердце.

Добрая мысль привела ее к комнате матери; Жанна хотела примириться с матерью и привести ее в хорошее расположение духа. Она решилась сломить свою неукротимую гордость, но вместе с тем приняла твердое намерение не выходить замуж за Деламара.

Графиня д’Армальяк никогда не запирала двери в свою комнату, но на этот раз Жанна не могла ее отворить; она постучалась тихонько. Графиня не отвечала, хотя Жанна знала, что мать проснулась, так как потребовала чашку шоколада.

Гордость снова заговорила в сердце молодой девушки. Жанна поспешно вернулась в свою комнату, сказав:

– Кончено! Тем хуже для меня и для нее!

Она торопливо надела черное платье, черную шляпку, накинула на плечи шубу и сбежала с лестницы.

– Вы к обедне? – крикнула ей горничная.

Жанна не отвечала.

Сойдя с лестницы, она едва не вернулась назад.

– Нет, – сказала она, – невозможно, чтобы я пошла туда.

После минутного колебания она почти побежала, не оглядываясь назад.

На улице она знаком подозвала фиакр и забилась в нем в угол, как будто пряталась.

– Куда ехать? – спросил кучер.

Д’Армальяк жили на бульваре Мальэрб; Жанна сказала кучеру:

– Недалеко, на улицу Цирка; но через проспект Габриэль.

– Который номер?

Молодая девушка не осмелилась сказать номер.

– Остановитесь на проспекте Габриэль. Поскорее!

Если вы не угадали, то сейчас увидите, куда она поехала.

В своих мечтах, мучивших ее во время тревожного сна, Жанна уже переносилась в этот дом, бывший для нее и раем, и адом. Она припоминала, что у нее недоставало сил взойти на лестницу, что Марциал сошел вниз и, как будто по волшебству, перенес к себе. Осуществится ли этот сон? Дома ли Бриансон? Достанет ли у нее смелости переступить порог? Не встретится ли кто-нибудь из знакомых? Кроме того, Жанна не знала, на каком этаже квартира Бриансона. Решится ли она спросить о том у привратника?

Пока ее занимали все эти вопросы, фиакр быстро ехал.

– Экипаж едет слишком скоро, – проговорила она, как будто чувствуя под ногами пропасть.

Фиакр остановился на проспекте Габриэль, на углу улицы Цирка.

Жанна медлила выйти; кучер взглянул на нее и, казалось, недоумевал.

– Да, здесь, – сказала ему Жанна.

Наконец она вышла из фиакра и пустилась идти быстрыми шагами.

– Знаю, знаю, – проворчал кучер, не получив платы, – она не хочет, чтобы я знал номер. По-видимому, наняла меня по часам. – И он передвинул часовую стрелку на пять минут вперед, потом стал читать свой журнал.

Глава 8. Завтрак Маргариты

Жанна ошиблась стороной улицы и едва не попала в дом Деламара.

– Боже мой! Я и не подумала об этом, – пробормотала она, перебегая через улицу.

Вошла в ворота и спросила у привратницы, на каком этаже квартира Бриансона.

Пристально смотря на Жанну, привратница отвечала, что Бриансон живет на третьем этаже; потом с лукавым видом прибавила:

– Кажется, у него кто-то есть.

Жанна поняла слова привратницы и готова была вернуться назад, но из ребяческой гордости решилась показать вид, будто не обратила внимания на сказанные слова; она прошла мимо привратницы, гордо подняв голову, и стала храбро взбираться на лестницу.

Достигнув второго этажа, она испугалась жильца, который, встретясь с нею, поклонился ей с вежливой улыбкой.

Ей показалось, будто ее узнали, но вернуться было уже поздно.

Через минуту она звонила у дверей Бриансона.

Ей отворил маленький негр.

– Господин Бриансон?

– Ваше имя?

– Неизвестная.

Маленький негр, казалось, задумался, так как его господин приказывал ему несколько раз: «Если ты впустишь такую-то или такую-то, то я тебя вышвырну в окно».

Но Бриансон никогда ему не говорил: «Если придет незнакомая дама, откажи ей».

На основании этого грум, зрело обдумав, решился ввести даму в гостиную, сказав, что доложит о ней графу.

– Разве есть гости? – спросила Жанна, понизив голос.

– Да и нет, – отвечал негр, знакомый с дипломатическим языком.

Едва он вышел, как Жанна услышала следующие слова Бриансона:

– Дама в черном, в десять часов утра – дурное предвещание.

«Без сомнений, – подумала Жанна, – он разговаривает с одним из своих друзей».

Она хотела бы сделаться невидимкой, как в волшебных сказках, чтобы все видеть и слышать, но уже стала жалеть о том, что пришла сюда.

Вошел Марциал; Жанна, не трогаясь с места, ждала его.

– Это вы? – спросил он, скрывая под улыбкой свое удивление.

Он взял ее руку.

– Нет, не я, – сказал она, открывая вуаль.

Она была бледна как смерть; ее прекрасные глаза окружились черным; лицо имело трагическое выражение.

– Нет, это не вы, – повторил он. – Что такое случилось?

– Вы не угадываете?

Марциал бессмысленно посмотрел на Жанну.

– Говорите, что случилось?

– Случилось то, что я хотела бы быть на тысячу футов под землей.

Марциал, подшучивавший даже в самые драматические моменты, прошептал:

– А, понимаю. Хочется быть на тысячу футов под землей, а не на десять в земле?

– Не смейтесь, – возразила Жанна, еще сильнее опечаленная, – я хотела бы умереть.

Марциал нежно, с братским чувством, обнял Жанну; последняя поняла, что в нем не говорила любовь, и потому грустно сказала:

– Я вижу хорошо, что вы не понимаете, почему я пришла.

Марциал старался прочитать в глазах молодой девушки.

– Не смею понять, – прошептал он.

Теперь Марциал поцеловал ее в лоб, расцеловал ее глаза.

– Слезы, – сказал он.

– Нет, я не плачу, – отвечала Жанна, подняв голову и вырвавшись из объятий Бриансона, – однако понимаю, что помешала вам, придя так рано: лучше было бы совсем не приходить.

– А, теперь понимаю, – сказал он, снова обняв ее. – Вы знаете, я никогда не считал женщин серьезными.

Марциал пламенно прижал Жанну к своему сердцу.

– Ах, как я счастлив, – прибавил он.

– Нет, вы не счастливы, – сказала Жанна, опять вырвавшись из его объятий, – вы не счастливы, потому что не любите меня, вы не счастливы, потому что не одни здесь; я чувствую присутствие женщины в вашей комнате.

– Какая мысль! Откуда вы это знаете?

– Я обладаю вторым зрением, и меня нельзя обмануть. Откройте мне всю правду.

В прекрасных глазах Жанны было столько невинности, что Бриансону недостало духу обмануть ее.

– Да, у меня сидит женщина. Я настолько люблю вас, что не могу скрыть истину.

– Кто эта женщина?

– Вы знаете или, правильнее сказать, не знаете, что все мы живем по-братски со многими заблудшими актрисами, у которых нет иного дома, кроме дома молодых людей, ужинающих с ними; они, сами не зная зачем, возвращаются вместе с нами к нашим очагам; причина подобных браков – скука одиночества; утром отпирают двери, и птички улетают.

Слова Марциала были для Жанны непреложной истиной. Он говорил так развязно, что она поверила, будто гостья Марциала была для него совершенно посторонней.

– Ну, – сказала она, – отворите ей дверь, иначе я уйду.

– О нет, не уходите, но дайте мне время любезно ее выпроводить. Я не знаком с ней, но, по-видимому, она благовоспитанная особа, и поэтому нужно дать ей время принарядиться.

И, взглянув на д’Армальяк, прибавил:

– А вам не нужно принаряжаться, потому что вы цветете красотой и молодостью.

Измученная душевным волнением Жанна упала на канапе и закрыла лицо руками, между тем как Марциал отправился вежливо выпроводить свою любовницу.

Маргарита Омон, его любовница в течение полугода, соединила красоту с миловидностью и принадлежала к высшему кружку полусвета, где имела свободный вход во все гостиные – от салона Розали Леон до отеля Коры Пирль.

Эстер Гимон объясняла ей, как женщины приобретают ум. Субиз научила ее искусству постоянно играть и никогда не проигрывать. Она променяла русского князя на Бриансона. Обладая хорошим голосом, клялась, что сделается великой певицей, а в ожидании этого влюбилась в Марциала, который платил ей взаимностью. Он расставался с ней только по вечерам, когда отправлялся на несколько часов в свет, питая надежду найти там более или менее богатую жену.

Впрочем, он принадлежал к числу людей, любящих свет и полусвет, как та знаменитая актриса французского театра, которая имела двух обожателей с целью любить одного для другого: когда у нее оставался один обожатель, она его не любила.

О, Ларошфуко![25] О, бесстрашный исследователь недоступных областей человеческого сердца, сколько девственных лесов остались неизвестны для тебя!

Марциал обещал Маргарите завтрак, один из тех веселых завтраков влюбленной четы, за которыми забывают, что жизнь есть долг.

Как избавиться от Маргариты на этот день?

– Знаешь ли, – сказал Марциал, входя в уборную, где Маргарита доканчивала свой туалет, – ко мне приехала невестка.

– Невестка! – вскричала Маргарита. – Ты никогда не говорил, что у тебя есть брат.

– У меня их три или четыре, но ведь я не имею привычки говорить о своем семействе. Я не болтаю, как ты, по целым дням об отце, матери и сестре.

– Ну, какое же мне дело до твоей невестки?

– Я должен с ней завтракать.

– А я?

– Ты отправишься завтракать к своей сестре.

– Это плохая шутка.

– Я нисколько не шучу; хочешь двадцать пять луидоров на расходы?

Маргарита готова была рассердиться, но, будучи корыстолюбива, смирилась при виде золота и даже удостоила улыбнуться.

– Хотелось бы мне взглянуть на эту невестку.

– Уж не хочешь ли приревновать меня? Не стоит – у нее красный нос.

– С тобой не знаешь, за что взяться; когда мы вместе идем, то на каждом шагу встречаем одну из твоих жертв, хороша была бы процессия, если бы все они вздумали посетить тебя.

– Полно, ты хорошо знаешь, что одной только тебе я дал ключ. Уходи поскорей!

– Уходи и никогда не возвращайся?

– Мы обедаем вместе в кофейной Риш, ступай вперед и займи комнату; если вздумаешь ехать в лес, пригласи кого-нибудь из моих друзей.

– А ты не поедешь в лес?

– Нет, у меня захромала лошадь.

Бриансон поцеловал Маргариту и тихонько подвел к двери в переднюю.

– Хромает-то твоя любовь, – сказала Маргарита, уходя.

Когда Марциал вернулся в гостиную, Жанна сидела в прежней позе.

– Не правда ли, – сказал он, – я скоро выпроводил гостью?

– Наконец-то, – прошептала д’Армальяк.

На ее лице промелькнула слабая улыбка, как будто выражавшая удовольствие от одержанной победы, но почти тотчас уступила место грустному выражению: она провидела в радости горе.

Марциал сел возле нее. Хотя он был отъявленный искатель любовных приключений, однако лицо его выражало теперь беспокойство: настоящее приключение было для него слишком неожиданно. Он никогда не считал светских женщин добродетельными, но теперь не верил своим глазам, видя в своей гостиной Жанну, принесшую ему свое сердце, красоту, душу. Правда, он питал о самом себе хорошее мнение, но не считал себя достойным такого счастья.

Тем не менее он не хотел вернуть Жанну на истинный путь.

«Что с воза упало, то пропало», – но Марциал уже задумывался о завтрашнем дне. Серьезная страсть привела Жанну к нему; как после часов упоения победить эту страсть? Убеждение оказывалось тут бесполезным.

Марциал решил выспросить сперва у Жанны, как понимает она любовь, зачем пришла к нему и намерена ли остаться здесь.

Некоторые женщины только выискивают случая высказаться. Жанна настолько любила Марциала, что не могла не сказать ему всего; она передала слово в слово все происшествия за последние два дня, рассказала, как он преобразил ее своей любовью, как графиня хотела принудить ее выйти замуж за Деламара, как в отчаянии и в пылу страсти она пришла к нему сказать: «Я вас люблю».

– Не позавтракать ли нам? – сказал вдруг Бриансон.

– Ах да, – прошептала д’Армальяк, – для вашей гостьи был приготовлен завтрак; я не голодна.

– Но уже одиннадцать часов.

– Если хотите, я сяду за стол.

– Аппетит является за столом.

Он позвонил; вошел маленький негр.

– Подан завтрак?

– Да, граф.

– Огонь разведен?

– Настоящий адский.

Марциал обратился к Жанне:

– Это необходимо, потому что здесь холодно.

Он взял ее руку и повел.

Д’Армальяк очень удивилась тому, что завтрак подан в спальне и почти не решалась войти в комнату, где не далее как за четверть часа была Маргарита. Но комнату уже прибрали, и, не будь кровати, ее нельзя было бы счесть за спальню.

Д’Армальяк вздохнула и переступила порог; с той минуты, как она смирила свою гордость, ей казалось, готова была перенести всякое унижение, лишь бы повиноваться своему сердцу.

Не обращая никакого внимания на окружающие предметы, она прямо подошла к камину, в котором ярко горел огонь.

– Вы любите шампанское или рейнвейн? – спросил ее Марциал.

– Ни того ни другого; я пью только воду.

– Вы плохая собеседница, сударыня; вчера вы ничего не ели. Однако я помню, что наливал вам пить, и вы много пили.

– У меня был лихорадочный жар.

– Однако отведайте хоть немного яиц с трюфелями и пирога с гусиной печенкой.

Д’Армальяк взяла кисть винограда.

– Я съем немного винограда.

Марциал, сидевший напротив Жанны, взял кисть винограда и поднес ее к губам д’Армальяк.

– Хотите ли знать, – сказал он, – как мои земляки и землячки узнают, хорошо ли будет вино? Они, целуясь, ощипывают ягоды.

С этими словами Бриансон нагнулся к Жанне и поцеловал ее, отрывая губами одновременно с ней несколько ягод.