Тысяча и одна тайна парижских ночей

Говорившая таким образом дама выделила своему сыну только сто тысяч франков годового дохода, поэтому тот искал миллионное приданое. С тех пор как все женатые мужчины обзавелись любовницами, какое им дело до красоты жен?

Двадцать танцоров бросились приглашать несравненную красавицу. Все они улыбались, как дитя, сорвавшее пурпурный или золотистый плод; но д’Армальяк отвечала им с таким глубоким презрением «я не танцую», что они тотчас поворотили назад, и уже без улыбки.

Жанна разговаривала с матерью, будто и не подозревая, что в зале танцуют.

– Какая ты странная, моя милая Жанна, – сказала ей графиня д’Армальяк, – точно не принадлежишь этому свету.

– Кто знает? – отвечала Жанна задумчиво. – Неужели тебе было бы приятно видеть меня среди этой толпы? – прибавила она с большим оживлением. – Взгляни на всех этих девиц, это настоящая ярмарка невест. И сколько пошлостей там говорится!

– Я в этом и не сомневаюсь; впрочем, в своей молодости я также имела минуты эксцентричности…

Жанна прервала ее:

– И была еще моложе меня.

– Пожалуй. Я хотела сказать тебе, что в свете нужно поступать так, как все поступают. Гордость не должна ослеплять нас до такой степени, чтобы мы из боязни торной дороги свернули в сторону.

– Ну хорошо, я пойду вальсировать, если меня пригласят. Прочих танцев, ты знаешь, я не люблю.

– Вальс, вальс, – пробормотала мать пасмурно, – он хорош для несчастных жен. Но рано или поздно ты составишь хорошую партию, потому что я похлопочу об этом.

– Если тебе посчастливится; ты предполагала выиграть мне приданое в лотерею, и ничего не вышло.

– Недостало только одного номера.

– То же случится и со мной; я ошибусь одним номером и вместо мужа, который должен бы озолотить мою жизнь, возьму того, что без единого су.

Кадриль закончилась; оркестр теперь заиграл ритурнель вальса Tour du monde [21], под звуки которого кружится весь свет.

Подошел вальсер и обменялся с д’Армальяк почти незаметной улыбкой; казалось, они были давно знакомы или принадлежали к одному и тому же тайному обществу.

Он не поклонился ей с той глубокой покорностью, с какой кланялись другие молодые люди, а сохранил природную гордость, слегка кивнув, и спросил д’Армальяк, угодно ли ей вальсировать с ним. Хотя мать не дала еще своего согласия, Жанна встала и взяла руку молодого человека, будто повиновалась своему року.

– Вы похищаете ее только на время вальса, – заметила графиня д’Армальяк, любившая сыпать остротами.

Молодой человек отвечал ей прежней улыбкой и увел Жанну, которая стала еще прекрасней, как будто волшебная палочка пробудила внезапно ее душу.

– Я приехал сюда на одну минуту, – сказал вальсер, – но, увидев вас, желаю, чтобы бал продолжался вечно.

– Вечно! Сколько минут?

– Столько, сколько их сочтется в ночи.

Они закружились в вихре вальса.

В первый раз Жанна была восхищена до упоения. В течение двух зим ей случалось иногда вальсировать, не подчиняясь, однако, магии танца. Она чувствовала, как исчезала ее гордость под жгучими взглядами Бриансона; сердилась на себя за это и тщетно пыталась принять высокомерный вид. У нее потемнело в глазах, сердце волновалось непреодолимым чувством.

Внимание окружающих лиц было посвящено исключительно Бриансону и д’Армальяк. Прочие пары вальсирующих казались только спутниками этих двух блестящих звезд.

Заметили, что молодые люди имели большое сходство. У обоих – неукротимая натура, гордость происхождения, резкость в очертании губ; оба имели повелительный вид. Никто б не взялся предсказать, кто из них останется победителем: мужчина или женщина. Только всегда ли есть восторжествовавший и покоренный?

Весьма редкий случай сводит мужчину и женщину равной силы, одинакового типа и характера. Пословица: «Qui se ressemble s’assemble» [22] несправедлива, как все пословицы; сходятся крайности, противоположности: брюнет любит блондинку, деятельный – ленивицу, шутник – простушку, утонченный – глупенькую.

Бриансон и д’Армальяк могли и не ужиться. Однако дивно ладили во время вальса, то поэтического, то страстного и пылкого.

Женщины продолжали разговаривать о красоте д’Армальяк. Так как в парижских салонах почти все они небольшого роста, то отмечали, что девушка слишком высока, но прибавляли, что у нее античный профиль, то есть красота статуи. Немногие понимают красоту: для большинства людей некрасива та женщина, в лице которой нет жалкого чувства и мелкого выражения. Нужно уметь вести беседу глазами, самими взглядами, придавать лицу сообразное с обстоятельствами выражение, одним словом, наряжать свое лицо. Благодаря Богу д’Армальяк обладала чувством высокого и потому не могла кроить свое лицо согласно случаю; для нее дороже было простое благородство или благородная простота; характер ее красоты был иной, очень редкий у блондинок: бледность со слабым румянцем, не мертвенная, но живая; жизнью дышали уста, душевный огонь горел в глазах: взгляд ее был молния. Руки и ноги совершенны по форме; очертания их отличались грацией; плечи были несколько полны, руки несколько длинны. Поэтому, когда говорили о дружбе д’Армальяк с женой министра, одна злоречивая женщина не преминула сказать: «У этой девицы слишком длинные руки». Обвиняли девушку в том, что у нее есть родинка около глаза, будто бы сделанная ляписом, но обвинение это было клеветой – Жанна употребляла все средства, дабы уничтожить эту, как говорила она, порчу своего лица. Она любила изысканный, но не искусственный ум. Не знаю, имела ли она много дурных привычек, но любила хмурить брови, как Юнона в отсутствие Юпитера. В эти минуты красота ее почти исчезала. Пропадала не только прелесть выражения, но портилась и чистота линий. Увидев себя тогда в зеркале, девушка сердилась на себя и окончательно утрачивала красоту; но гораздо чаще она сохраняла всю свою ясность, так что говорили: «Она надевает маску, чтобы быть непроницаемой».

Душа д’Армальяк не проглядывала сквозь земную оболочку; глаза ее не говорили о сердечном волнении.

Между тем вальс окончился. Бриансон повел Жанну к ее матери, стараясь затеряться в толпе, чтобы подольше идти с ней под руку. По-видимому, и Жанна не спешила.

– Если вам захочется еще вальсировать, позовите меня, – сказал Бриансон.

Этот язык не оскорбил ее, но потряс до глубины души: еще немного, и она ответила бы: «Ну что ж! Если буду вальсировать, то позову вас!» Однако она промолчала.

– Странно, – продолжал Бриансон, – я приехал сюда для того только, чтобы не быть невежливым в отношении герцогини, и между тем увлекся балом. Представьте, я готов изменить всем своим обязанностям.

– Не сомневаюсь в этом, – заметила Жанна с тонкой насмешкой. – Я убеждена, вас ждут ужинать в Английской кофейной или на каком-нибудь балу полусвета.

– Совершенно так; сегодня ужин актрис в Английской кофейной и громадный котильон у одной из дам полусвета; меня ждут в обоих местах. – Марциал Бриансон нежно взглянул на д’Армальяк: – Если вам угодно провальсировать со мной три раза, я не поеду ни туда, ни сюда.

– Провальсировать три раза с вами? Никогда! Я была бы в отчаянии, что лишу вас обычных ваших удовольствий; я никогда не становлюсь поперек чужой дороги. Торопитесь к этим дамам или девицам: они гораздо веселее меня.

– Может, и так, но достоверно то, что я скучал бы в их обществе, если бы вы приказали мне уехать отсюда.

– Я ничего не приказываю вам; если вы любите вальсировать, то всегда найдете танцорок у герцогини. Взгляните на этих двух девиц в голубом и розовом.

Бриансон огляделся.

– Эти девицы! Нет!

В эту минуту они подошли к графине д’Армальяк. Бриансон весело поклонился и вручил дочь матери с видом человека, не желающего тратить даром свое время.

Жанна была очарована.

Маркиз Сатана подошел ко мне.

– Не правда ли, она прекрасна?

– Да, я готов влюбиться.

– Немножко поздно. Она не хотела полюбить меня, но зато протанцевала адский вальс. Мое мщение началось!

Несмотря на ядовитую улыбку, лицо дьявола выражало гнев, любовь, ревность.

Д’Армальяк, не поворачивая головы, видела, как уехал Бриансон. Известно, что у женщин есть глаза сзади. Идите за одной из них по улице, и женщина увидит, что вы следуете за ней, имея какое-то намерение, становитесь нетерпеливы, колеблетесь, – и ни разу не повернет головы.

Жанна вздохнула и прошептала:

– Уехал.

В самом деле, Марциал сделал знак товарищу; они вышли вместе из салона, как люди, спешащие уехать. Товарищем этим был Рене Марбуа, аудитор в государственном совете, живший только ночью и спавший днем.

– Скажи, пожалуйста, – спросил он у Марциала, – будешь ты продолжать знакомство с красавицей, с которой так безумно вальсировал?

– О Боже мой, – отвечал Марциал, – быть может, мы танцевали в первый и последний раз. Прежде я почти никогда ее не видел, но несколько знаком с ее матерью, которая любит ядовитые разговоры. Как-то вечером у министра я беседовал с ней о том о сем. Это честная женщина, но язык у нее, как бритва.

– У нее прелестная дочь.

– Да, но только не мой идеал; в ней слишком много неземного; сейчас казалось мне, будто вальсирую со статуей.

– Со статуей! – вскричал Рене. – Ты сейчас свел ее с пьедестала. Еще немного, и эта Галатея запела бы «Эвое» [23], как госпожа Угальд.

– У нее будут минуты увлечения, но через мгновение она опять взойдет на пьедестал. Ты знаешь мой вкус: я люблю настоящую парижанку, не такую высокую и важную, цветущую и поющую, вечно улыбающуюся и никогда не задумывающуюся. Жизнь – не серьезная книга.

– Да, я знаю, каких парижанок ты любишь.

– Зачем же тогда терять время с девицами, ищущими жениха?

– Тем более что у нее нет приданого.

– Ты знаешь это достоверно?

– О, ее мать нисколько этого не скрывает. Она говорила мне, что дает за своей дочерью на пятьдесят тысяч бриллиантов, и ничего больше. По смерти мужа у госпожи д’Армальяк осталось тринадцать тысяч ливров дохода, на которые ей приходится поддерживать блеск своего имени.

– Плохо.

– Но девица д’Армальяк так красива, что ее возьмут без приданого.

– Конечно, и муж озолотит ее.

– Совершенно так.

Товарищи сошли с лестницы, миновали прихожую и отправились докончить вечер в Английской кофейной.

Глава 4. Как раздувают огонь

Пока Рене сообщал Бриансону сведения о д’Армальяк, последняя также получила сведения о Бриансоне, и вот каким образом.

Едва отбыл Бриансон, как Жанну пригласил танцевать другой кавалер; сперва она отказалась, но, обиженная скорым отъездом Марциала, решила забыться в вальсе и дала согласие.

На диване было место; новый кавалер, знавший мать, бесцеремонно сел около Жанны, пока танцевали кадриль. Графиня д’Армальяк, страстная бонапартистка, разговаривала тогда с Кератри, который расхваливал ей всю прелесть четвертого сентября; между тем новый кавалер заговорил с Жанной о Бриансоне.

– Я вполне уверен, что вы не знаете, с кем танцевали вальс.

– Нет; зная своего кавалера, никто не стал бы вальсировать.

Молодой человек поклонился.

– Покорно благодарю, но тем не менее не следует ставить меня на одну доску с Бриансоном. Я человек серьезный.

Теперь наступила очередь молодой девицы поклониться, причем весьма насмешливо.

– Это и видно. Вы, без сомнения, чиновник.

– Вы угадали; со вчерашнего дня я помощник прокурора.

– Со вчерашнего дня! И вы не довольны этим счастьем, а ищете развлечений в свете!

– Да, Дюфор, мой покровитель и адвокат герцогини, испросил мне приглашение, сказав, что я могу управлять котильоном.

Жанна вторично поклонилась.

– Вы в самом деле серьезный человек.

Молчание. Кавалер не находил предмета для беседы, но Жанне очень хотелось, чтобы он возобновил разговор о Бриансоне. Тот, по-видимому, угадал ее желание, потому что почти тотчас сказал:

– Ради чести своего имени Бриансон не должен бы смущать Париж любовными похождениями; нет ни одной дурной женщины, с которой бы он не связался; вчера еще он был в Опере с Корой Безжемчужной.

Жанна притворилась рассерженной, говоря своему кавалеру:

– Кажется, вы сами хорошо знаете всех дурных женщин?

– Что делать! Нужно знать Париж, чтобы не натворить глупостей. Но есть разница между «знать» и «быть знакомым»; я знаю этих женщин с целью никогда не разговаривать с ними, тогда как Бриансон знаком с ними. Знаете ли, куда он теперь отправился? Где-то, говорят, назначен бал и ужин, и вот туда-то поехал он распоряжаться котильоном: у всякого свое дело. О подобных господах нельзя сказать, что они не видели утренней зари, потому что они ложатся с восходом.

Жанна кусала губы и ежеминутно была готова прервать болтуна; но любопытство брало верх над гневом.

– Да, кажется, все молодые аристократы начинают таким образом свою жизнь, но потом остепеняются.

– Бриансон никогда не остепенится и всю жизнь обречен корпеть в посольстве; его скомпрометировали девицы, игравшие им, как мячиком.

Жанна не хотела остаться побежденной; каждое слово терзало ее, но она отвечала.

– Я слышала, – прошептала она, стараясь сохранить маску беспристрастия, – что герцог Морни был лучшим министром, Жанвье – лучшим префектом, а Рокплан – лучшим директором Оперы. Глупцы не могут заставить говорить о себе ни худо, ни хорошо.

Кавалер не принял этого на свой счет, хотя Жанна пристально на него смотрела.

– О, я никого не осуждаю: молодость должна перебеситься, но тем не менее нужно сохранить достоинство ради чести своего имени и семейства. Бриансон промотал три четверти состояния, это его дело; но разве он не позорит седин своего отца, появляясь каждый день с новой тварью? Я кое-что знаю об этом потому, что он живет на улице Цирка, номер восемь или десять, а я почти напротив – номер семь.

– По всей вероятности, – обронила Жанна, – вы упражняетесь в красноречии, чтобы произносить речи в суде. Не предстоит ли вам завтра громить Бриансона или кого-нибудь подобного ему?

– О, у нас в провинции не бывает таких дел.

Никогда ни один человек, желая поразить соперника, не возвышал его так, как возвысил Бриансона помощник прокурора.

Заиграли вальс из «Фауста». Молодой чиновник встал и подал руку Жанне. Ей хотелось отказать, но тем не менее она приняла предложенную руку. Сомнительно, однако, чтобы кавалер нашел удовольствие в быстром вальсе, потому что Жанна едва передвигала ноги. Любопытные особы тотчас рассудили, что помощник прокурора далеко не так увлекателен, как Бриансон. Пот градом лил со лба молодого человека, как будто он силился свернуть гору. Окончив тур, д’Армальяк поблагодарила его; он настаивал в отчаянии, но она сказала ему: «У меня кружится голова», – и подошла к матери. Одна из присутствующих дам заметила:

– Уж, конечно, не от него кружится голова Жанны д’Армальяк.

Помощник прокурора, разумеется, не счел себя разбитым, ибо в конце вечера графиня д’Армальяк, после длинного с ним разговора сказала своей дочери:

– Сама судьба привела нас к герцогине: если хочешь, можно устроить твой брак с молодым человеком, который вальсировал с тобой.

Любовь до того слепа, что д’Армальяк вообразила, будто мать говорит о Бриансоне, но иллюзия ее развеялась, когда та продолжила:

– Он порядочный человек, у него со временем будет сорок пять тысяч франков дохода. Не аристократ, но из хорошей фамилии. Притом чиновничество – своего рода аристократия. Его фамилия Деламар, можно предположить, что ее следует писать де ла Мар, это чисто орфографический вопрос. Его назначили в Дакс; правда, немножко далеко, но имеет и свою хорошую сторону: послужит поводом совершить приятное путешествие в медовый месяц; через полгода он переберется в Версаль, а Версаль – тот же Париж.

Жанна дважды взглянула на мать.

– Скажи, пожалуйста, ты говоришь серьезно? – спросила она. – Ты самым бесцеремонным образом распоряжаешься моей жизнью и посылаешь меня в Дакс, как в Сан-Клу, однако тебе хорошо известно мое отвращение к чиновничеству.

– Тем хуже для тебя. Чиновники далеко не то, что говорит о них народ, они любезны и умны. Конечно, выйдя замуж за чиновника, нельзя жить во дворце…

– Ну если так любишь чиновничество, то выходи сама за Деламара, – отрезала Жанна.

– Я говорю серьезно, – возразила графиня д’Армальяк, – это настоящий клад, нельзя встретить танцора, у которого было бы сорок пять тысяч франков дохода. Вспомни, что у меня нет ничего, что доход мой пожизненный, что у нас нет никаких надежд. В Париже не женятся на бесприданницах ради их красоты.

– Я не выйду замуж.

– Ты с ума сошла; нет ничего смешнее старой девы.

– Я еще несовершеннолетняя.

До сих пор графиня говорила кротко, теперь она повысила тон и сказала:

– Я хочу, чтобы ты вышла за Деламара.

– Маман, ты не понимаешь сама, что говоришь.

– Ты опять начинаешь сердить меня. Довольно. Я принужу тебя составить твое счастье; я знаю свою обязанность.

– Угодно вам танцевать со мной?

Вопрос был задан страстным танцором, который не хотел пропустить кадрили и так кстати прервал этот разговор между матерью и дочерью.

– Я не танцую, – привычно повторила д’Армальяк, потом, обратившись к матери, продолжала: – Мы едем, маман?

– Уже! Не стоило труда приезжать.

– В другой раз ты поедешь одна.

Жанна встала; ее примеру последовала мать.

– Сейчас придет Деламар, – сказала она в отчаянии. – Он сочтет дерзостью с моей стороны, что я его не подождала.

Действительно, в эту минуту подошел молодой человек, не перестававший любоваться Жанной.

– У вас больше не кружится голова? – спросил он у Жанны.

– Уверяю вас, что чувствую себя слабой после вальса.

Жанна могла бы прибавить: после вальса с Бриансоном.

– Дайте мне руку, – велела графиня Деламару, – вы проводите нас до буфета.

– Не позволите мне проводить вас до дома?

– Нет, – сказала Жанна, – это будет вам не по пути, потому что вы живете на улице Цирка.

Через четверть часа она сидела одна в своей комнате. Хотя ночь была зимняя и соловьи не пели в саду, однако Жанна открыла окно, как будто хотела мечтать при лунном свете. Воспоминание о Бриансоне являлось ей с неотразимой силой; перед ее глазами стояло улыбающееся и насмешливое лицо человека, который заботился лишь о том, чтобы посмеяться и повеселиться.

– Да, – сказала Жанна, – сама судьба привела меня сегодня к герцогине.

Глава 5. Портреты влюбленного и влюбленной

Марциал Бриансон был похож на большинство наших молодых современников, которые беззаботно отдаются на волю течения, вместо того чтобы мужественно с ним бороться.

На упреки в праздности он отвечал, что поступает подобно всем. Под этим словом «все» нужно разуметь его клубных друзей, которые когда-нибудь примутся за дело, а до тех пор едва встают к завтраку, проводят час-другой у кого-нибудь из дам полусвета, ездят верхом к озеру, обедают в модном кабаке, например в Английской кофейной, теряют вечера с полусветскими девицами, показываются иногда в свете, говоря, что именно там еще составляется карьера.

Марциал не был обделен ни умом, ни сердцем и вел себя хорошо в качестве капитана в последнюю войну; в политике и в искусстве он доказал, что имеет собственное мнение, но его поработили дурные привычки; лень, его обычная гостья, каждое утро притупляла его волю. Обладая скромным состоянием, он твердил себе, что надо же, наконец, трудиться если не в качестве гражданина, то в качестве человека, что он должен работать если не для других, то для себя. Но какое дело избрать? Он знаком с герцогом Брольи: не начать ли ему дипломатическую карьеру, вступив в консульство? Марциал сожалел о том, что не продолжал военной службы после Коммуны, ибо теперь уже был бы капитаном. У него был дядя банкир, но этот дядя не хотел держать его даже в качестве последнего писца; притом же он сам думал, что банк есть нечто унизительное, хотя уже давно финансовая знать занимала первые места. Подобно многим, Бриансон говорил себе, что, в конце концов, вся его задача состоит в приискании богатой невесты, которая сочтет за особое счастье быть графиней Бриансон.

Правда, Марциал сознавал, что обязанности жизни, сведенные единственно к погоне за приданым, недостойны порядочного человека, но оправдывал себя тем, что не властен в своей судьбе. Впрочем, он не отчаивался в том, что когда-нибудь наступит и его время. Не мог ли он занять важное место? Ему уже предлагали должность окружного советника.

Деламар сказал правду, что Марциал, выйдя из отеля герцогини, отправился в Английскую кофейную, где его ждали с величайшим нетерпением. Едва он отворил дверь, как непризнанная певица, сидевшая за фортепьяно, бросилась ему навстречу и едва не задушила в объятиях, как будто они не виделись целый год; да, они очень давно не виделись: со вчерашнего дня.

– Я перестала ждать тебя, – упрекнула его певица. – Еще минута, и я была бы далеко.

– Я нашел бы тебя, моя прелестная Маргарита.

Певицу звали Маргарита Омон. Хотя она была в обществе женщин с дурной репутацией, однако обладала природным благородством своих небрежных манер. При иных условиях она могла быть светской львицей. Поток увлекал ее, но она боролась с ним.

Она пылала страстной любовью к графу Бриансону, потому что он сам был лучше прочих молодых людей своего полета, и предполагала дебютировать в Опере, но этот желанный час еще не пробил.

– И однако, – говорила она, – этот час будет моим торжеством.

У Маргариты не было недостатка ни в голосе, ни в методе; красивая собой и высокого роста, она обладала всей утонченностью и изяществом актрисы, жившей в порядочном обществе. Не сомневались, что она упрочит свое положение на сцене, где возбудит симпатию к себе при первом же выходе. В театре нужно очаровывать зрение и слух.

Марциал обожал Маргариту, Маргарита обожала Марциала. Но никто не удивится, если я скажу, что это обожание не препятствовало Марциалу делиться сердцем со всеми женщинами; но все будут удивлены, если я скажу, что в течение полугода Маргарита ни разу не изменила Марциалу; поэтому о ней стали поговаривать как о баснословной женщине.

Легко понять, что Жанна д’Армальяк весьма некстати вмешалась тут со своим сердцем.

Ужин в Английской кофейной был так же весел, как и ужин у герцогини.

Но таково сердце человеческое: из всех присутствующих только один Марциал был грустен; несмотря на безумную любовь к Маргарите Омон, он чувствовал, что Жанна д’Армальяк глубоко поразила его сердце.

Глава 6. Приманка греха

На другой день, как и вчера, образ Марциала не выходил из мыслей Жанны, а образ последней стоял перед глазами Марциала. Жанне снился Марциал: Марциал, а не Деламар просил ее руки; он уезжал в Дакс и предполагал переехать в Версаль. Очаровательное путешествие. Жанна полюбила чиновничество и даже ездила слушать обвинительные речи мужа: он казался ей прекрасным в своей черной мантии. Ужасное пробуждение: вместо Бриансона только Деламар…

После полудня одна из приятельниц матери пригласила Жанну в лес. Разумеется, Жанна искала там Бриансона, но отъявленные модники едут в лес тогда только, когда публика возвращается домой. Следовательно, Жанна напрасно бросала беглые взгляды на все виктории и купе. Но, проезжая проспектом Императрицы, она увидела Марциала, он правил двумя вороными конями, запряженными в фаэтон и хорошо известными всему турфу.

Жанна питала надежду, что Марциал мимоходом поклонится ей; и он действительно послал улыбку, но только не ей, а Персиковому Цветку, тридцатишестилетней простушке, которая постоянно играет свою комедию в одном и том же духе. Эта улыбка, которую хотела бы перехватить Жанна, стала для нее ударом кинжала.

– Он даже не заметил меня, – прошептала она с бешенством, – но что я значу для него? Ничего; будь я богатая наследница, он, быть может, обратил бы на меня внимание, но к чему годна светская девушка без приданого, так как эти девицы служат ему забавой!

Жанна была сильно уязвлена.

Она пришла к тому убеждению, что честная женщина далеко не всегда бывает самой счастливой. Награждается ли здесь, в этом мире, добродетель? Напрасно молодая девушка будет свято исполнять свой долг, подчиняться требованиям воспитания, семейства, пожертвует гордостью роскоши и упоением страстей. Кто, кроме ее собственной совести, узнает о том? И кто наградит ее за все самоотвержение среди более или менее позолоченной нищеты?

А между тем вдавшаяся во все крайности женщина живет полной жизнью: для нее гранят бриллианты, ткут шелковые ткани, плетут кружева, воспитывают кровных лошадей, выращивают кло-де-вужо и шато д’икем [24]; для нее не успевают работать иглы и ножницы Ворта. Для нее жизнь – бесконечный праздник, на котором, правда, плачут, как и на всех праздниках, но на котором больше смеха, чем слез. А та, что пожертвовала собой ради семейства, часто умирает безвестная на нищенском одре, между тем как запятнавшую себя всеми семью смертными грехами сопровождает целая свита репортеров, которые воспоют ей в журналах похвалу. Но, быть может, часть воздаяния наступит в загробной жизни? Да, насладившаяся здешней жизнью погружается в бездну зол, тогда как пожертвовавшая всем возносится в лучезарном сиянии.