Пергамент Проклятых

– «Они в стенах… Они…» – остальное съела ржавчина.

– Похоже на твой почерк, – бросила она Семёну, швырнув бутылку в угол. Та разбилась, и из осколков выползли мокрицы с человечьими лицами.

Семён молча копался в ящике, заваленном конвертами цвета запёкшейся крови. Его пальцы дрожали, разрывая конверт с инициалами «Л.Л.». Письмо пахло ладаном и детскими слезами:

– «Папа, мама плачет ночами. Говорит, ты продал нас тому, кто живёт в волнах…» – он смял страницу, но чернила проступили сквозь кожу перчатки, жгли как кислота.

Агата заглянула через плечо. На полу валялся детский рисунок – девочка в платье, стоящая у маяка. На её шее – ожерелье из зубов.

– Л.Л. – Лиза Лыкова? – она ткнула ножом в рисунок. Лезвие провалилось в пол, будто в мясо. – Ты носишь её смерть как ожерелье. Удобно, да?

Семён вскинулся, прижав её к стене. Глаза – узкие щели, как у акулы перед атакой.

– Ещё одно слово – и твой язык станет наживкой для крабов, – прошипел он, и из его воротника выползла чёрная пиявка с детским смехом.

Внезапно завыли трубы. Не ветер – что-то живое. Звук скручивался в насмешливый хохот, вырываясь из вентиляции. Стены затрещали. Штукатурка осыпалась, обнажая кирпичи, покрытые… зубами. Тысячи мелких, острых, как у рыб.

– Блядь! – Агата вырвалась, выстрелив в потолок. Сверху хлынула вода, смешанная с ракушками. – Эти стены… они жрут нас!

Семён поднял письмо. Чернила ожили, поползли по его руке, складываясь в новые строки:

– «Папа, они в моей комнате. Скребутся…» – он разорвал лист, но буквы продолжили ползти по коже, жались к венам.

Из пролома в стене хлынул ветер. Он принёс запах моря и голос – девичий, сладкий:

– Папочка… ты наконец дома?

Кабинет содрогнулся. Книги падали, разрываясь на страницы-плавники. Агата схватила Семёна за рукав, таща к выходу, но дверь была уже не дверью – челюстью, усеянной обломками кораллов. Где-то внизу, за стеной, заскрежетало железо. Будто кто-то точил нож.

Лестничная ловушка. Кровь на ступенях

Лестница скрипела, как позвоночник старика. Боцман шагнул на проржавевшую площадку – и металл прогнулся. Стержни лопнули, и он рухнул вниз, в трубу, где что-то щёлкало клешнями.

– Держись! – Агата вцепилась ему в запястье. Его кожа скользила, будто покрыта жиром. Мешок Семёна, болтавшийся на плече, рванулся – швы лопнули. Зубы посыпались в пропасть, звеня, как костяные монеты.

– Чёртова мразь! – Семён бросился ловить их, но один зуб с гравировкой «Лиза» застрял в решётке. Он поднял его, прижав к ладони. Резьба жгла, как укус медузы.

Агата, дрожа от напряжения, тянула Боцмана. Её сапоги скользили по масляным лужам.

– Ты… весишь… как чёртов кит! – выдохнула она.

– Не отпускай, а то я тебя за собой прихвачу! – Боцман брыкался, пытаясь зацепиться за арматуру. Его шрам-якорь светился, приманивая тени снизу.

Семён разглядывал зуб. В трещине виднелся волосок – детский, белёсый.

– Ты их собираешь, чтобы не забыть? – Агата прошипела, с трудом удерживая Боцмана. – Или чтобы наказать себя?

– Чтобы помнить, как пахнет гниль, – он швырнул зуб вниз. Тот ударил во что-то мягкое – раздался визг. – Видишь? Даже монстры её ненавидят.

Боцман, наконец, вскарабкался на уцелевшую ступень. Его рубаха была порвана, на животе – царапины, будто от когтей.

– Эй, философы! – он ткнул багром в стену. Штукатурка осыпалась, обнажив мокрую плоть с пульсирующими венами. – Тут стены шевелятся, а вы сопли жуёте!

Лестница дёрнулась. Ступени начали сжиматься, выталкивая их вверх. Из трещин выползли щупальца, облепленные ракушками. Одно обвило лодыжку Агаты – она выстрелила в упор. Щупальце взорвалось, залив её брюки едкой слизью.

– Вверх! – Семён рванул за собой Агату, но мешок с зубами зацепился за выступ. Ткань порвалась окончательно – остатки зубов полетели вниз, ударяясь о металл. Каждый удар вызывал вой, будто ранили живого.

– Твои сувениры… – Боцман осклабился, рубя багром щупальце. – Теперь весь маяк знает, чей ты папаша!

Семён не ответил. Он смотрел на последний зуб в руке. Тот вибрировал, направляя его взгляд вверх – к люку, за которым выл ветер. Сквозь рёв пробивался смех: девичий, с нотками истерики.

– Лиза… – прошептал он, сжимая зуб до крови.

Лестница содрогнулась, превращаясь в спираль из шипов. Боцман ругался, Агата стреляла в стены, а Семён шёл вперёд, не чувствуя порезов. Зуб в его кулаке светился, как маячок – то ли надежды, то ли похоронного костра.

Исповедь Семёна. Правда в костях

Площадка висела над бездной, как сломанный зуб. Семён прислонился к стене, покрытой липкой биоплёнкой – она пульсировала в такт его дыханию. Зуб Лизы в его руке был холоднее льда, гравировка царапала ладонь.

– Она верила, что я спасу этот город, – он повертел зуб на свету фонаря. Внутри, как в капсуле, плавал седой волос. – А её убили, пока я рылся в чужом грязном белье. Искал «правду».

Агата разряжала револьвер, выковыривая пустые гильзы ножом. Каждая падала в пропасть, звеня дольше, чем должно.

– Мой отец тоже копался в архивах, – она щёлкнула барабаном. – Теперь его имя – призрак. Даже могилу сожрали моллюски.

– Идиоты, – Боцман бил багром по стене. Каждый удар оставлял вмятины, из которых сочилась чёрная жижа. – Правда – как якорная цепь. Чем глубже – тем тяжелее дышать.

Стена вдруг застонала. Штукатурка треснула, обнажив рёбра – человеческие, сплетённые с рыбьими хрящами. Боцман приложил ухо:

– Тут пустота… – он резко отпрянул. – Или чьи-то кости. Слышите?

Из щели вырвался свист. Воздух потянуло в дыру, как в лёгкие. Семён прижал зуб к губам – металл впился в кожу, оставляя кровавый отпечаток «Лизы».

– Они заставили её грызть ракушки перед смертью, – он говорил ровно, но фонарь в его руке дрожал. – Нашли в желудке… тридцать два зуба. Не её.

Агата встала, наступив на тень. Та завизжала и отползла, оставляя слизь.

– Мой старик сгорел заживо в архиве, – она вскинула пистолет к плечу. – Говорят, бумаги горели синим. Как будто чернила кричали.

– Прекратите пиздеть! – Боцман ударил багром по полу. Плита провалилась, открыв трубу, где что-то шевелилось – медленно, как спираль в раковине. – Ваши сказки разбудили…

Стена взорвалась. Кости, кирпичи и слизь полетели в них. Семён пригнулся, прикрывая лицо мешком с зубами – они завыли, как пчёлы в улье. Агата выстрелила в облако пыли, но пуля отскочила, попав в фонарь. Свет погас.

В темноте зажглись глаза – десятки, на разной высоте. Снизу донесся голос, скрипучий, как несмазанный штурвал:

– Папочка… ты принёс мне новые зубки?

Боцман плюнул в бездну. Плевок упал с всплеском, и глаза ринулись вниз, как стая голодных рыб. Семён разжал кулак – зуб Лизы светился, как маяк в кулаке. Где-то внизу захихикали.

Фреска культа. Боги из чернил

Фреска занимала всю стену, словно шрам. Краски стекали вниз, как гной из нарыва, смешиваясь с лужами на полу. Агата провела рукой по изображению – пальцы прилипли. Холодная слизь пахла гнилыми водорослями и медью.

– Посмотрите на этих ублюдков, – она ткнула в жрецов в масках из раковин. Их руки, как щупальца, сжимали людей над зияющей пастью чудовища. Рот монстра был выцарапан так глубоко, что в нём копошились настоящие крабы. – Это не миф… Они всё ещё поклоняются ему.

Семён стоял в тени, фонарь дрожал в его руке. Свет скользил по фреске, и тени жрецов задвигались. Один повернул голову, пустые глазницы следя за Боцманом.

– Чёртово говно! – Боцман плюнул в пасть чудовища. Плевок упал в дыру, и снизу донесся хруст, будто что-то прожевало кость. – Давайте валить, пока эта картинка не сожрала нас как…

– Стой, – Семён прижал ладонь к груди одного из жертв. На шее у человека висел медальон – спираль с клыком в центре. – Такой же был у мертвеца в болоте. Того, что… Он замолчал, сдирая ножом кусок штукатурки. Медальон отвалился, оказавшись в его руке настоящим. Металл был тёплым, как живой.

Агата присвистнула:

– Твой болотный покойник… был частью культа? – Она приблизила фонарь. В углу фрески проступали буквы: «Великий Грызущий». – Привет, папочка. Похоже, твоя Лиза – не единственная, кого он «пережёвал».

Семён сжал медальон. Из-под пальцев сочилась чёрная смола.

– Они носили эти штуки, чтобы он не переварил их души, – он бросил медальон на пол. Тот раскололся, выпустив рой мух с человечьими лицами. – Не сработало.

Боцман вдруг отпрянул. Фреска за его спиной задышала – пасть чудовища расширилась, края трескались, обнажая ржавые трубы за стеной. Из них полилась вода, увлекая за собой куски штукатурки. Жрецы на рисунке закивали, маски-ракушки щёлкая челюстями.

– Двигайтесь! – Агата потянула Семёна за рукав, но он вырвался, встав на колени перед фреской.

– Смотри, – он провёл пальцем по струйке воды. Та стала красной. – Она не рисует кровь. Она её помнит.

Из пасти чудовища вырвался рёв. Трубы затряслись, и фреска начала шевелиться – жертвы закричали, жрецы замахнулись ножами из кораллов. Боцман выстрелил в стену. Пуля отскочила, попав ему в плечо.

– Сука! – он зажал рану, пачкая рубаху. – Она живая! Всё здесь – живое!

Агата схватила Семёна:

– Если хочешь присоединиться к своей Лизе – оставайся!

Он позволил утащить себя, не выпуская из рук медальона. Тот теперь пульсировал, как сердце. За спиной фреска вздулась пузырём, и из пасти чудовища вырвался язык – мокрый канат, покрытый присосками с зубами.

– Беги! – заорал Боцман, но голос потонул в рёве.

Язык ударил в потолок, обрушив балки. Семён бежал, чувствуя, как медальон жжёт ладонь. На ней уже проступал шрам – спираль, как на фреске. Где-то впереди, в темноте, захихикал детский голос. Лизин.

Потайная дверь. Кровь и золото

Боцман прислонился к фреске, вытирая окровавленную ладонь о стену. Камень под его пальцами подался с хрустом, будто ломался позвонок. Стена разверзлась, выплюнув облако спор и запах гниющего мяса. За ней – узкий проход, облицованный плиткой, покрытой… чешуёй.

– Ну заходите, блядь, не стесняйтесь! – Боцман швырнул в темноту окровавленный бинт. Тот упал на алтарь – чёрный базальт, увенчанный золотым фаллосом. Из щели на его вершине сочилась густая жидкость.

Агата шагнула первой. Сапоги прилипали к полу, будто шли по гигантскому языку. В углу валялся ящик, доверху наполненный монетами. Она подняла одну – края впились в пальцы, как зубы.

– Те же символы… – она повертела монету. Спираль, трезубец, раскрытая пасть. – Культ здесь. Сейчас. Им даже не надо прятаться – мы сами лезем в их грязное жерло.

Семён не слушал. Он стоял у алтаря, в руках – нож с изогнутым клинком. Рукоять была обмотана волосами. На лезвии гравировка: «Л.Л.».

– Лиза… – он провёл пальцем по буквам. Клинок зашипел, оставляя на коже ожог. – Она была в этом аду. Они заставили её держать этот нож? Или…

– Или она резала им других? – Агата бросила монету в ящик. Та зазвенела, и из тьмы за алтарём что-то копошилось. – Папочка, твоя девочка, может, и не овечка была.

Семён развернулся, прижав нож к её горлу. Глаза дрожали, как паутина на ветру.

– Ещё раз… ещё раз скажешь про неё – перережу тебе глотку.

– Давайте без драк! – Боцман тыкал багром в золотой фаллос. При каждом ударе из щели выплёвывалась слизь, пахнущая спермой и тухлятиной. – Тут и так воняет, как в борделе Кракена!

Агата не отводила взгляд от Семёна.

– Режь. Может, твоя Лиза порадуется, увидев, как ты защищаешь её честь… изнасилованную этим местом.

Нож дрогнул. Семён отступил, споткнувшись о ящик. Монеты рассыпались, зазвенев, как крики. Одна закатилась под алтарь. Пол под ней вздулся, и из трещины вырвался щупальцевидный корень. Он обвил лодыжку Семёна, таща к фаллосу.

– Дерьмо! – Боцман ударил багром по корню. Тот лопнул, брызнув кислотой. – Хватит ныть! Эти монеты – не сувениры. Смотри!

Он поднял горсть. Монеты слиплись, образуя маску – точь-в-точь как у жрецов на фреске. Из глазниц капала та же слизь, что и из алтаря.

– Они как проклятые жетоны, – Агата пнула ящик. – Плата за услуги. Или за жертв.

Семён поднял нож. На клинке, в бликах фонаря, проступили новые буквы: «Л.Л. = Лакомство для Грызущего».

– Нет… – он уронил нож. Тот воткнулся в пол, и плитка застонала. – Они дали ей это… чтобы она резала других. Или себя.

Из алтаря хлынул поток тёплой слизи. Золотой фаллос дрогнул, наклоняясь, как готовый рухнуть член титана. Боцман схватил монеты, запихивая их в мешок:

– Если не хотите стать удобрением для этой хрени – валим!

Агата не двигалась. Она смотрела на стену за алтарём. Штукатурка там пузырилась, образуя лицо – девичье, с косичками и ртом, полным игл.

– Семён… – она указала на стену. – Это твоя Лиза? Или то, во что они её превратили?

Лицо засмеялось. Звук разлился по комнате, и золотой фаллос рухнул, разбив пол. Снизу, из дыры, потянулись руки – детские, в браслетах из ракушек. Семён закричал. Не от страха. От ярости.

Тень смотрителя. Плоть воспоминаний

Тень вытекла из трещины под алтарём, как чернильная струя. Полупрозрачные очертания смотрителя маяка – вытянутые конечности, лицо, расплющенное в овальную маску без глаз. Оно скользило по стенам, оставляя за собой следы плесени, которые вздувались и лопались, выпуская личинок с человечьими зубами.

– Назад, урод! – Агата выплеснула флакон кислоты. Жидкость шипела на полу, прожигая дыру, но тень лишь дрогнула. Края её начали регенерировать, обрастая мясом и рыбьей чешуёй.

– Ты чё, не видишь? – Боцман вскинул лом, с размаху ударив по золотому фаллосу. Металл звенел, как колокол мертвеца. – Нахуй ваше чудовище! Нахуй алтари!

Семён стоял на коленях, собирая осколки фрески. Его пальцы кровоточили – каждый обломок впивался в кожу, словно сопротивлялся. Один фрагмент, с датой «1874», обжёг ладонь.

– Пятьдесят лет… – он замер, переводя дыхание. – Это началось не случайно. Они ждёт юбилея. Чтобы сожрать город целиком.

Тень засмеялась. Звук напоминал скрип ржавых петель. Из её груди вырвалось щупальце, обвившее шею Агаты. Холодная, как трупная слизь, петля сжималась, оставляя волдыри.

– Свет… дай… свет! – Агата хрипела, царапая щупальце ногтями. Кусочки тени прилипали к пальцам, превращаясь в пиявок.

Боцман рванул к алтарю, снося ломом базальтовые плиты. Под ними – сеть корней, пульсирующих чёрной кровью.

– Да горите вы в аду! – он вылил на них керосин из фляги, швырнув горящую спичку. Пламя взметнулось синим столбом, и тень завизжала.

Щупальце ослабло. Агата упала на пол, выплёвывая сгустки чёрной слизи.

– Ты… спалил… пол маяка, идиот! – она схватила револьвер, стреляя в тень. Пули пролетали навылет, застревая в стенах – те закричали чужими голосами.

Семён поднял обломок фрески. В свете пожара проступили детали: толпа у маяка, жрецы в масках, ребёнок в платье на краю обрыва.

– Лиза… – он провёл пальцем по силуэту. Штукатурка шевельнулась, и капля смолы вытекла из глаза девочки, как слеза.

Тень смотрителя собралась в углу, обрастая плотью. Теперь у неё были руки – длинные, с перепонками. Она ударила по полу, и каменные плиты вздыбились, как волны. Боцман полетел в стену, ломая рёбра о выступ.

– Кончайте с этим! – он выругался, выплевывая зуб. – Или я взорву весь чёртов маяк!

Семён швырнул обломок фрески в тень. Камень впился в грудную клетку, и существо завизжало. Из раны хлынули ракушки, смешанные с детскими волосами.

– Оно не тень… – Семён поднял нож Лизы. – Это архив. Память маяка. И она боится правды.

Тень рванулась к нему, но Агата выстрелила в горящий алтарь. Пламя рвануло вверх, поглотив фигуру. На мгновение в огне возник силуэт девочки – она махнула рукой, прежде чем исчезнуть.

– Смотри! – Боцман тыкал в дымящуюся яму. Среди пепла лежали кости, обмотанные проволокой – как каркас для «тени». На черепе болталась бляха: «Смотритель Г. Лыков. 1824—1874».

Помещение содрогнулось. С потолка посыпались камни, погребая алтарь. Семён сжал в руке обломок с датой, пока Агата тащила Боцмана к выходу. Где-то в дыму смеялась Лиза – звук звенел, как битое стекло.

Возвращение на баржу. Молчание якоря

Баржа покачивалась, словно пьяная. Вода вокруг пузырилась, выпуская запах гнилых яиц. Агата сидела на ржавой палубе, вертя монету между пальцев. Серебро отражало луну – та казалась гнойником на лице неба.

– Они следят, – она бросила монету на стол. Та встала на ребро, завращалась, и на металле проступили новые символы: глаз, якорь, раскрытый рот. – Каждый раз, когда мы находим артефакт, метки меняются. Как часы на бомбе.

Семён стоял у борта, втирая в ладонь соль. Нож Лизы лежал перед ним, клинок направленный к воде. Волны лизали сталь, оставляя на ней ржавые узоры – спирали, как на медальонах культа.

– Она пыталась их остановить, – он ткнул в клинок, где теперь проступали буквы: «Л.Л. – Последний свет». – Значит, и я смогу. Даже если придётся вырезать правду из их гнилых кишок.

Боцман молчал. Он сидел на ящике с динамитом, сжимая татуировку-якорь на предплечье. Чернила светились синевой, будто под кожей плавала медуза. Каждый раз, когда баржа скрипела, он вздрагивал – шрам пульсировал, как живой.

– Ты истекаешь молчанием, как ржавчиной, – Агата пнула его сапогом. – Выкладывай. Что твой якорь тебе нашептывает?

Он встал, и палуба прогнулась. Под ногами что-то заурчало.

– Он не шепчет. Он тянет. – Боцман разорвал рукав. Татуировка извивалась, кончик якоря впивался в вену. – Чувствую, как он хочет приковать меня ко дну. Как их всех.

Семён поднял нож. Лезвие вибрировало, указывая на воду. В темноте что-то всплыло – детская кукла с лицом Лизы, её волосы из тины шевелились.

– Они здесь… – он шагнул к борту.

Агата выстрелила, не целясь. Кукла взорвалась, выпустив рой слепней с человечьими губами.

– Сволочи! – она отмахивалась стволом. – Играют в кошки-мышки. Пока мы тут сопли жуём, они…

Баржа дёрнулась. Из трюма вырвался стон – низкий, как гудок парохода. Семён сорвал люк. Внизу, в чёрной воде, плавали монеты. Они стучали по обшивке, выбивая ритм: три удара, пауза, два.

– Морзянка, – прошипел Боцман. – «Придите».

Агата спустила в трюм фонарь. На стенах, под слоем ила, проступали фрески: толпа у причала, жрецы в масках, баржа, гружённая ящиками с… динамитом.

– Блять! – она рванула к Боцману. – Это ловушка! Мы на плавучем алтаре!

Нож Лизы вдруг раскалился. Семён выронил его, и клинок воткнулся в палубу. Дерево задымилось, открывая люк в трюм. Из щели полезли щупальца, облепленные монетами вместо присосок.

– Сжечь всё! – Боцман схватил динамит, но Агата выбила шашку у него из рук.

– Они хотят, чтобы мы это сделали! – она указала на фреску. В углу, мелко: «Жертва должна выбрать сама».

Семён вырвал нож. На клинке теперь горело: «Л.Л. – Прости».

– Лиза… Ты это? – он шагнул к краю. В воде мелькнул силуэт – девочка в рваном платье, её рука тянулась к барже.

Боцман заорал. Не слова – рёв, разрывающий глотку. Его татуировка порвала кожу, став настоящим якорем, который потянул его за борт. Агата вцепилась в него, но палуба под ней треснула. Семён стоял над водой, нож нацелен в своё отражение. В нём улыбалась Лиза – с иглами вместо зубов.

Диалог у борта. Шёпот глубин

Борт баржи скрипел, как кости старика. Агата прижала ладонь к ржавому поручню, чувствуя, как металл шевелится под кожей – крошечными шипами, словно зубами младенца.

– Твой боцман что-то скрывает, – она бросила взгляд на рубку, где Боцман перевязывал руку окровавленной тряпкой. Татуировка-якорь под ней пульсировала, будто под кожей копошился угорь. – Это не татуха. Это клеймо. Как у скота в загоне.

Семён облокотился на борт, сжимая в кулаке нож Лизы. Вода под ним была чёрной, но где-то в глубине светились точки – как звёзды в перевёрнутом небе.

– У всех нас есть трупы в шкафу, – он провёл лезвием по воде. Та всколыхнулась, выпустив пузырь с гнилостным смехом. – Даже у тебя. Твой старик сгорел не просто так. Ты что-то украла у них.

Агата резко развернулась, прижав его к борту. Её куртка пахла порохом и женской кровью.

– А ты уверен, что твоя Лиза – святая? – она ткнула пальцем в его грудь. – Может, она сама рвалась в их культ? Может, ей нравилось резать…

Из воды вырвалась рука.

Костлявая, облепленная ракушками, она вцепилась в борт в сантиметре от пальцев Семёна. Пальцы скрипели, царапая металл, оставляя борозды, из которых сочилась слизь с икринками.

– Блядь! – Агата отпрыгнула, выхватывая револьвер. – Они уже на палубе?!

Семён ударил ножом по запястью руки. Лезвие вошло в плоть с хрустом ломаемых раковин. Из раны брызнула чёрная жижа, пахнущая формалином. Рука разжалась, но за бортом закипела вода.

– Не на палубе, – прошипел Боцман, выходя из тени. Его якорь-тату теперь светился, тянущаяся цепь обвивала шею. – Они вокруг. Как акулы. Чуют кровь.

Агата перезаряжала барабан, не сводя глаз с воды. Там теперь всплывали силуэты – десятки рук, качающихся в такт волнам.

– Твой якорь – их метка, да? – она навела ствол на Боцмана. – Ты как крыса на верёвочке. Привёл их к нам.

Боцман засмеялся. Звук был похож на скрежет якорной цепи.

– А ты думала, нас случайно свели? – он разорвал рубаху. Татуировка ползла вверх по шее, превращаясь в кандалы. – Они всегда находят своих. Через боль. Через сны.

Семён поднял отрубленную руку. Пальцы дёргались, ногти были покрыты лаком цвета ржавчины.

– Лизин… – он разжал кулак руки. В ладони зажат медальон – спираль с гравировкой «Л.Л.». – Она здесь. В воде. Зовёт.

Агата выстрелила в медальон. Пуля отрикошетила, попав в бак с горючим.

– Соберись, уёбок! – она схватила Семёна за воротник. – Это не Лиза! Это оно играет в тебя, как в гребаную флейту!

Борт баржи прогнулся. Из воды поднялась голова – лицо Лизы, слепленное из ила и крабовых панцирей. Глаза были пустыми колодцами, из которых лились морские звёзды.

– Папочка… – голос булькал, как вода в лёгких. – Ты ведь любил мои куклы?