Путь Волка: Становление Князя

"Ты не можешь приказать им не уставать, – думал он, отходя от них. – Это невозможно. Усталость – это часть жизни, как дыхание. Но ты, как вождь, должен стать для них сосудом. Сосудом, в который они могут слить свое раздражение. Ты должен принять на себя их гнев, их усталость, их боль. Переплавить ее. И вернуть им обратно в виде приказа, который снова направит их энергию в нужное русло. Ты – громоотвод. Ты – плотина. Ты – берега для их мутной, бешеной реки злости. И если ты не выдержишь, эта река смоет всех".

Он не стал дожидаться их ответа. Он просто отвернулся и пошел дальше. Он знал, что они подчинятся. И проведут долгую, холодную, унизительную ночь вдвоем. Может, они там снова подерутся. А может, к утру, окоченевшие и злые на него, а не друг на друга, они поймут, что у них гораздо больше общего, чем им казалось.

Например, один на двоих враг, который сидит наверху и придумывает для них такие наказания.

И это тоже было своего рода единством.

Глава 56. Вышки

Стены были почти закончены – глухое, высокое кольцо из бревен, которое внушало чувство уверенности и защищенности. Но Рогнеда была неумолима.

– Стена без глаз – это слепой великан, – сказала она Ратибору на утреннем совете. – Он силен, но его может зарезать любой карлик, подкравшийся сзади. Нам нужны вышки. По углам. Высокие. Чтобы видеть и море, и лес.

И они начали их строить.

Это была другая, более сложная работа. Не просто укладывать бревна, а возводить вверх четырехугольные срубы, прочные и устойчивые. Приходилось поднимать тяжелые бревна на высоту, вязать их, крепить. Работа была опасной и требовала точности.

К концу недели первая вышка была готова. Она возвышалась над частоколом на два человеческих роста, увенчанная небольшим помостом с зубчатым ограждением. Она была уродливой, грубой, но в ней было что-то могучее. Она была похожа на протянутую к небу руку, на сторожевой палец их нового дома.

Ратибор поднялся наверх первым. Лестница была крутой и шаткой, ступени скрипели. Но когда он ступил на верхний помост, ему на мгновение перехватило дух.

Отсюда мир был другим. Совсем другим.

Ветер здесь был сильнее, свободнее. Он бил в лицо, трепал волосы, свистел в ушах. И он нес запахи – густой запах смолы от сосен, соленый, влажный запах моря.

Но главное – это вид.

Отсюда было видно всё.

Их острог лежал внизу, как на ладони, – кривой, неправильный круг стен, дым от костра, суетящиеся фигурки людей. За стенами – темно-зеленое, волнующееся море леса с одной стороны, и сине-серая, бесконечная рябь залива – с другой. Горизонт стал дальше. Мир стал огромнее.

Он подошел к краю и посмотрел вниз. Люди, его люди, казались отсюда крошечными, почти незначительными. Муравьи, копошащиеся вокруг своего муравейника. Он мог различить фигурку Рогнеды, отдающей приказы. Светлану, развешивающую белье. Детей, играющих в пыли. Но он не видел их лиц. Не слышал их голосов. Они стали частью общего пейзажа, не более.

И он задумался.

"Странная штука – высота, – сказал он своему вечному, молчаливому собеседнику. – Она дает тебе власть. Власть видеть дальше других. Ты стоишь здесь, и твой взгляд проникает за кромку леса, за морскую гладь. Ты видишь опасность раньше, чем увидят они, те, что внизу. Ты можешь предупредить их. Можешь направить. Ты становишься их глазами. Их разумом. Это пьянит, не так ли? Это чувство… почти божественное".

Он вцепился руками в грубое, шершавое ограждение. Ветер толкал его в спину, будто подталкивая к краю.

"Но она не только дает, – продолжил он свой безмолвный разговор. – Она и отбирает. Чем выше ты поднимаешься, тем дальше ты от них. Ты начинаешь видеть лес, но перестаешь видеть отдельные деревья. Ты видишь народ, но перестаешь различать лица. Их смех, их слезы, их маленькие, ежедневные заботы – все это становится неважным, мелким. Просто шум, доносящийся снизу".

Он посмотрел на свои руки, лежащие на дереве. Руки, которые еще вчера рубили и таскали бревна вместе с ними. Но сейчас он был здесь, наверху. А они – там, внизу.

"Она дает тебе власть видеть дальше других. Но она же и отделяет тебя от них. И чем выше ты поднимаешься, тем больше это расстояние. И тем меньше ты помнишь, как пахнет их пот, как тяжела их работа. Ты начинаешь мыслить не жизнями, а цифрами. 'Нужно послать отряд из десяти человек на разведку. Двое могут не вернуться'. Сказанное здесь, с этой высоты, это звучит как простой тактический расчет. А там, внизу, у этих 'двоих' есть жены, дети, своя недопетая песня.

И может быть, – эта мысль была холодной и страшной, – может быть, в этом и есть главный секрет и главная ловушка власти? Высота, которая делает тебя одиноким и… безжалостным. Потому что гораздо легче послать на смерть безликую фигурку муравья, чем человека, чьи глаза ты видел вчера у костра. Высота делает тебя сильнее. И она же убивает в тебе человека".

Он стоял на этой вышке еще долго, вдыхая ветер и эту новую, опасную власть. Он понимал, что отныне ему придется жить здесь, наверху. Смотреть на мир с этой холодной, отстраненной высоты.

Но он дал себе клятву. Каждый вечер. Каждый, без исключения, вечер, он будет спускаться вниз. Садиться к их общему костру. И смотреть в их лица. Чтобы никогда не забыть.

Ради кого и чего он стоит на этой проклятой вышке.

Ради кого и чего ему, возможно, однажды придется отдать приказ, который превратит живые, теплые тела в безликие цифры потерь.

Глава 57. Первая Крыша

Стены и вышки были костями и глазами их нового дома, но ему все еще не хватало сердца и черепа – очага и крыши. Холодные ночи становились все злее. Тонкие стенки временных шалашей уже не спасали от ледяного дыхания, что приходило с моря. Людям нужна была защита. Настоящая.

В центре острога, сразу за главной стеной, они начали строить первый большой дом. Не дом вождя. Не казарму для дружины. А общинный барак. Длинное, приземистое строение, где в первую, самую страшную зиму должны были разместиться все – женщины, дети, старики. Те, кто был самым уязвимым.

Стены срубили быстро, работая уже со знанием дела. Но самое трудное было впереди – крыша. Ее делали двускатной, чтобы снег, который должен был вот-вот выпасть, не скапливался, а съезжал вниз. Возводили стропила, набивали обрешетку. Это была тонкая, плотницкая работа, которой руководил старый Боривой, вспомнивший свое давнее ремесло.

Последним этапом была кровля. Крышу крыли тяжелыми, толстыми тесаными досками – тёсом, который мужики вырубали тут же, раскалывая клиньями сосновые чурбаки. Доски были кривыми, грубыми, но крепкими. Их укладывали внахлест, одну на другую, как чешую гигантской рыбы.

И именно в тот день, когда они начали эту работу, он пошел.

Первый настоящий снег.

Не те редкие, колючие снежинки, что были несколько недель назад. А густой, тяжелый, хлопьями. Он валил с низкого серого неба, беззвучный и неотвратимый. Он покрывал землю, стены, плечи людей белым, холодным покрывалом.

И работа превратилась в гонку. Лихорадочную, отчаянную.

– Шевелись! – рычал Боривой, и его голос был едва слышен за пеленой снегопада. – До темноты покрыть надо! Иначе все снегом завалит!

Они работали под этим снегом, который таял на их горячих спинах, смешивался с потом, стекал ледяными ручейками за шиворот. Их руки коченели, пальцы не слушались, но они передавали доски наверх, на крышу, где плотники, скользя на обледенелых стропилах, прибивали их тяжелыми деревянными гвоздями.

"Как это символично, не находишь? – думал Ратибор, передавая очередную тяжелую доску. Его лицо было мокрым, волосы слиплись. – Небо пытается засыпать нас, похоронить под своим белым саваном. А мы, как упрямые кроты, пытаемся успеть накрыть свою нору последним листом. Это не просто работа. Это спор. Спор с самой зимой. Она говорит: "Я иду, чтобы убить вас". А мы, стуча молотками, отвечаем: "Попробуй, старая стерва. Мы готовы".

Они закончили, когда уже сгустились сумерки. Последняя доска легла на свое место. В крыше еще были щели, ее нужно было доводить до ума. Но она была. Она была целой.

Все спустились вниз, промокшие до нитки, замерзшие, смертельно уставшие.

А внутри барака уже горел огонь. Первый огонь в первом очаге.

Женщины сложили его в центре дома, на утоптанной глиняной площадке. Дымохода еще не было, и едкий, смолистый дым сначала заполнил все помещение, выедая глаза, а потом нашел себе выход в щели под крышей.

Люди набились внутрь. Все. Почти сотня человек в этом длинном, низком, полутемном помещении. Они сидели на полу, на наспех сколоченных лавках, на своих узлах, прижавшись друг к другу. И смотрели на огонь.

Снаружи выл ветер и валил снег. А здесь, внутри, было тепло. Не жарко. Но тепло. Тепло от огня. И тепло от десятков человеческих тел.

В котелке над огнем варилась горячая похлебка. И по бараку плыл запах – непередаваемая смесь дыма, сырого дерева, мокрой одежды и горячей еды.

И кто-то вдруг засмеялся. Просто. Без причины. От облегчения. И этот смех подхватили другие.

Они сидели под этой своей, первой, кривой и дырявой крышей. И смеялись. Смеялись, как дети.

Это был их первый дом.

Да, он был уродливым, тесным. Он пах смолой, потом и дымом. Пол был земляной. В стенах зияли щели. Но это не имело значения.

Потому что он был их.

Они не получили его в наследство. Не захватили в бою. Они родили его. В муках. Из дерева, пота и своего упрямства.

И этой ночью, слушая, как снег барабанит по их первой, настоящей крыше, каждый из них чувствовал себя не изгнанником, не рабом, не жертвой.

А хозяином.

Хозяином своего маленького, теплого, дымного мира, который они сами себе сотворили на краю света.

Глава 58. Дым Очага

На следующее утро снег прекратился. Мир лежал под чистым, белым покрывалом, сияющим под лучами низкого северного солнца. Воздух был морозным, кусачим, но после сырого снегопада он казался бодрящим и чистым. Из большого общинного дома, из дымового отверстия, прорубленного в крыше, в синее, ясное небо поднимался столб дыма.

Ратибор стоял на недостроенной стене, наблюдая, как его люди выходят из своего нового жилища. Они щурились от яркого света, потягивались, смеялись, перебрасываясь шутками. Первая ночь под крышей изменила их. Они выспались. Они были в тепле. На их лицах не было той измученной, загнанной маски, что стала для них привычной. Впервые за долгое время они выглядели просто как люди, встречающие новый день.

К нему подошла Заряна. Она была закутана в теплую шкуру, ее щеки горели румянцем от мороза. Она не смотрела на людей. Она смотрела на дым.

Его столб поднимался от крыши почти идеально прямо, лишь на самой вершине слегка изгибаясь под легким ветерком. Белый на фоне синего неба, он был виден издалека. Он был знаком. Сигналом. "Мы здесь. Мы живы. У нас горит очаг".

– Дым идет прямо, – заметила Заряна, и ее голос был спокоен, как и она сама. Это было не просто наблюдение за погодой. В ее словах, как всегда, был иной, более глубокий смысл.

Ратибор обернулся к ней.

– И что это значит на твоем языке, жрица? Что боги послали нам свое благословение?

Она покачала головой, не сводя глаз со столба дыма.

– Нет. Не благословение. Скорее… отсутствие проклятия. Дым прямой, его не крутит, не прибивает к земле. Значит, духи этого места, хозяева этого воздуха, пока не против нашего огня. Он не оскорбляет их. – Она сделала паузу, подбирая слова. – Но они и не рады ему. Я чувствую это.

– Как ты это чувствуешь? – спросил Ратибор. В его голосе не было насмешки, скорее – искреннее любопытство. Он до сих пор не понимал ее мир, но после истории с порогами научился его уважать.

– Это трудно объяснить словами, – она посмотрела на него. – Это как… как ты чувствуешь на себе чужой взгляд в лесу, даже если никого не видишь. Ты просто знаешь, что на тебя смотрят. Вот и я знаю. Они просто наблюдают. С высоты этого неба, из глубины этого леса. Они видят наш дым, слышат наш шум. И ждут.

– Ждут чего?

– Ждут, чтобы понять, кто мы. Пришли ли мы, чтобы рубить и жечь без меры, чтобы осквернять их ручьи и священные рощи. Или мы пришли, чтобы жить. В мире с ними. И с этой землей. Они – древние стражи. И они еще не решили, друзья мы или враги. Мы для них пока никто. Просто дым над холмом.

"Забавно, – подумал Ратибор, снова переводя взгляд на людей, суетящихся внизу. – Для них этот дым – символ дома, тепла, безопасности. Символ победы над холодом. А для нее – это вопросительный знак, повисший в небе. Вопрос, который мы задали невидимым силам. И ответа на который мы еще не получили".

Его практичный, воинский разум отказывался принимать это всерьез. Дым идет прямо, потому что нет сильного ветра. Все просто. Но другая его часть, та, что родилась после похода в Навь и разговора с рекой, шептала ему, что, возможно, все не так просто. Что в мире Заряны прямой дым – это тоже своего рода договор. Хрупкое, временное перемирие.

– Пусть наблюдают, – проворчал он, больше для себя, чем для нее. Он снова надел свою привычную маску жесткого, прагматичного вождя. – Мне все равно, рады они или нет. Главное, чтобы моим людям было тепло. А если их духам что-то не понравится… – он похлопал по рукояти меча, висевшего на поясе, – …то будем говорить с ними на том языке, который я понимаю лучше.

Заряна вздохнула.

– Не со всеми можно говорить на языке железа, Ратибор. Некоторые вещи оно не рубит, а только злит еще больше.

Она постояла еще немного, а потом пошла вниз, помогать женщинам с завтраком.

А Ратибор остался на стене. Он смотрел на этот белый, прямой, как копье, столб дыма. Символ его маленькой, человеческой победы. И он чувствовал на своей спине невидимые взгляды. Холодные, внимательные, вопрошающие.

Взгляды, идущие не из леса, где могли прятаться люди.

А с самого неба.

Глава 59. Последний Гвоздь

Общинный дом дал им тепло. Стены дали им чувство защищенности. Но их острог все еще был ранен, уязвим. В кольце частокола зияла дыра – проем, оставленный для будущих ворот. Это была открытая рана, через которую в их маленький мир мог ворваться любой враг, любая беда. И пока эта рана не была закрыта, никто не чувствовал себя в полной безопасности.

Создание ворот было делом долгим и важным. Их делали не из сосны. Для них пошел тот самый могучий дуб, которому Заряна приносила жертву. Его распилили на толстые, тяжелые плахи. Эти плахи сколачивали в два слоя, крест-накрест, чтобы их нельзя было ни прорубить, ни поджечь.

И вот настал день, когда ворота были готовы. Две массивные, невероятно тяжелые створки, окованные редкими железными полосами, которые Ратибор берег для такого случая. Десятки мужчин, надрываясь, притащили их к проему. Установили на мощные столбы, насадили на гигантские деревянные петли, смазанные жиром.

Работа была почти закончена. Оставалось забить последний кованый гвоздь. Самый большой, с широкой шляпкой, который должен был скрепить центральные плахи.

Боривой, руководивший работой, протянул молот и гвоздь Ратибору.

– Твоя честь, вождь. Закрой наш дом.

Ратибор взял в руки тяжелый молот. Гвоздь в другой руке был холодным, весомым. Он подошел к массивной створке ворот. Установил острие гвоздя в подготовленное отверстие. Вокруг собрались люди, наблюдая за этим символическим действом в молчании.

Он занес молот.

Бум!

Первый удар. Гвоздь вошел в дерево на палец. Звук получился гулким, низким, он прокатился по всему острогу и, казалось, ударился о стену леса.

Бум!

Второй удар. Гвоздь пошел глубже.

Ратибор бил. Размеренно. Тяжело. И с каждым ударом он думал.

"Что я сейчас делаю? Я забиваю гвоздь. Завершаю работу. Но что это на самом деле?

С каждым ударом я будто отрубаю еще одну нить, связывающую нас с прошлым. С тем миром, где мы могли свободно приходить и уходить. С тем миром, где не нужны были ворота, окованные железом. С каждым ударом я отрезаю нам путь назад".

Бум!

Шляпка гвоздя почти коснулась дерева.

"Эти ворота… они должны нас защищать. Защищать от врагов, от зверей, от холода. Они – наш щит. Наш заслон. Когда мы закроем их на ночь, мы будем спать спокойно. Так?

А может быть… может быть, все наоборот?

Может, мы строим не крепость, а тюрьму?

Тюрьму, которую мы возвели сами для себя, чтобы защититься от большого, страшного мира. Мы запираемся здесь, на этом холме, отгораживаемся от леса, от моря. Мы прячемся за этими стенами, убаюкивая себя иллюзией безопасности. А мир… он остается там. Снаружи. Со всеми его опасностями, да. Но и со всеми его возможностями. Со всеми его дорогами, которые мы теперь не выберем, потому что будем сидеть запертыми в своей собственной крепости.

Эти ворота будут защищать нас от врагов.

Но они же будут отделять нас от друзей.

Они сохранят нам жизнь.

Но они же могут лишить нас свободы.

Что лучше? Быть свободным и уязвимым? Или защищенным и запертым?"

БУМ!

Последний, оглушительный удар. Шляпка гвоздя вмялась в дерево, слившись с ним.

Дело было сделано.

Ратибор опустил молот. Он провел рукой по холодному, шершавому дереву. Посмотрел на массивный засов, который теперь можно было задвинуть, отрезав себя от всего остального мира.

Они больше не были просто лагерем, стоянкой кочевников.

С этого момента они стали крепостью.

И Ратибор почувствовал одновременно и гордость, и странную, необъяснимую тоску.

Он дал своим людям безопасность.

Но он понимал, что за любую безопасность всегда приходится платить.

И ценой, возможно, была та самая свобода, которую они, как им казалось, обрели на этом берегу.

Он посмотрел сквозь проем ворот на бескрайний, вольный мир. А потом обернулся и посмотрел на свой народ, который радовался, глядя на новые, крепкие ворота.

И он не знал, кто из них находится в настоящей клетке.

Глава 60. Радость и Тревога

Это был праздник.

Неофициальный, стихийный, рожденный из общего, всепоглощающего чувства облегчения.

Острог был готов.

Он был уродливым, асимметричным. Бревна частокола, хоть и подогнанные, были разной толщины. Вышки, сколоченные наспех, стояли кривовато. Внутри все было перекопано, завалено щепками и строительным мусором. Но это было неважно.

Главное – он был.

Он стоял.

Грубый, ощетинившийся заостренными кольями, как гигантский еж. Надежный. Их.

И люди праздновали.

Ратибор, видя их измотанные, но счастливые лица, разрешил распечатать последний бочонок с медовухой, который они, как величайшую драгоценность, пронесли с собой через все испытания. Его берегли для первого праздника в новом доме. И вот он настал.

Вечером в центре острога горел огромный костер. Люди сидели вокруг него, передавая по кругу рог с хмельным, терпким напитком. Даже детям перепало по глотку разбавленного меда. Усталость, копившаяся неделями, отступила под натиском этого простого, незатейливого веселья.

Кто-то достал старую, треснувшую свирель, и полилась незамысловатая, плясовая мелодия. Несколько парней и девок, забыв о мозолях и боли в спине, вышли в круг и пустились в пляс. Их движения были неуклюжими, тяжелыми, но в них было столько искренней, отчаянной радости, что смотреть на это без улыбки было невозможно.

Они сделали это. Они, горстка изгнанников, заброшенная на край света, сумели вгрызться в эту чужую землю и построить себе дом. Крепость. Они победили. Победили холод, усталость, свой собственный страх. И они имели право на этот праздник.

Ратибор сидел рядом с Рогнедой, медленно потягивая мед из своей чаши. Он смотрел на веселящихся людей и чувствовал гордость. Гордость за них, за их упрямство. Он видел, как смеется Светлана, разговаривая с другими женщинами. Видел, как старый Боривой, охмелев, травит какую-то байку молодым воинам. Видел Заряну, которая стояла чуть в стороне, в тени, и смотрела на все это со своей обычной, загадочной полуулыбкой. Все было хорошо. Правильно.

"Ты смотришь на них, – говорил ему его внутренний голос, на этот раз не циничный, а просто усталый, – и тебе хочется поверить, что это и есть счастливый конец. Они построили дом. Они радуются. Завтра они проснутся, и начнется новая, спокойная жизнь. Красивая сказка. Но ты ведь знаешь, что это не так, не правда ли?"

Он сделал еще один глоток. Мед был сладким, но на языке оставался горький привкус.

Да, он знал.

Радость, которая сейчас плескалась у костра, была настоящей. Но под ней, как тонкий лед под первым снегом, лежала тревога. Глубокая, холодная. Ее можно было на время забыть, заглушить смехом и хмелем. Но она никуда не делась.

Острог был построен. Но это была лишь скорлупа. Крепкая, но пустая.

Чем они будут наполнять эту скорлупу? Чем будут кормиться всю долгую, темную зиму, которая уже стояла на пороге?

Мяса почти не было, лес по-прежнему был пуст. Той рыбой, что иногда удавалось поймать, сотню ртов не прокормишь. Зерно, которое они принесли с собой, было семенным. Пустить его на еду сейчас – значило обречь себя на голодную смерть следующей весной.

Он смотрел на смех и танцы, а в голове у него стучали сухие, безжалостные цифры. Мешки с мукой. Бочонки с солониной. Количество едоков. Приблизительное число дней до первой весенней травы. И цифры эти не сходились. Категорически.

Крепость построена.

Первая битва – битва за укрытие – была выиграна.

Но как пережить в ней зиму?

Рогнеда, будто почувствовав его мысли, наклонилась к нему.

– Не думай об этом сегодня, – сказала она тихо. Ее лицо в свете огня было непривычно мягким. – Сегодня они заслужили право не думать. И ты тоже.

– Вождь не имеет такого права, – ответил он, не отрывая взгляда от пляшущих теней. – Особенно когда он знает, что еды у них осталось на две-три недели. А впереди – пять месяцев снега.

Она помолчала.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказала она. – Мы всегда придумывали.

– Да, – кивнул он. – Придумаем.

Но в эту ночь, глядя на свой празднующий народ, он впервые в полной мере осознал всю чудовищность своего положения. Он был вождем крепости, у которой не было припасов. Капитаном корабля, у которого не было еды для команды. Отцом семьи, которую он не знал, сможет ли прокормить.

Радость была яркой, как пламя их костра.

Но тревога была глубокой и темной, как северная ночь, которая сгущалась за их новыми, крепкими, но такими бесполезными против голода стенами.

И он знал, что когда погаснет костер и утихнет смех, эта тревога останется с ним. Один на один. До самого утра. И, возможно, на всю долгую зиму.

Глава 61. Взгляд в Будущее

Праздник отшумел, оставив после себя гул в головах и горьковатый привкус последних капель меда. Следующий вечер был уже другим – тихим, рабочим. Люди, получив свою короткую передышку, снова взялись за дело – укрепляли, достраивали, готовились к зиме.

Ратибор стоял на стене, на том самом месте, где недавно была возведена первая вышка. Он смотрел не наружу, на темнеющий лес или море, а внутрь. На свое поселение. Внизу, в свете нескольких костров, двигались люди, слышались приглушенные голоса, детский смех. Из трубы общинного дома вился дымок. Это была картина почти мирной, почти нормальной жизни. И от этой картины на душе становилось одновременно и тепло, и невыносимо тяжело.

Он не услышал, как она подошла. Она двигалась бесшумно, как и всегда. Светлана. Она принесла ему его вечернюю порцию – миску с дымящейся кашей. Встала рядом, тоже глядя вниз.

– Смотри, – сказала она тихо, и в ее голосе звучала смесь удивления и гордости. – Похоже на настоящий дом.

– Пока это похоже на муравейник, который растревожили палкой, – беззлобно проворчал он, принимая миску. – Суета, крики, бестолковщина.

Она мягко улыбнулась.

– Нет. Это и есть дом. Когда есть суета и детский крик – значит, в нем есть жизнь.

Они помолчали, глядя на свой маленький, суетливый мир. Ветер, дувший с моря, был холодным, но здесь, за стеной, он уже не казался таким злым.

– Твой отец… – начала она, и ее голос стал еще тише, почти превратился в шепот. – Он гордился бы тобой, Ратибор. Тем, что ты сделал. Что построил. Ты спас их всех.

Ее слова были полны искренней, бесхитростной веры в него. Любой другой на его месте почувствовал бы гордость. Но Ратибора они будто ударили. Он резко поставил миску на бревно и отвернулся.