Соблазн

В нашей двенадцатиместной палате мне, как Везунчику, досталось «козырное место»: недалеко от окна, в углу и главное, далеко от раковины, в которой каждое утро все мои сопалатники совершали утренний моцион. Народ был простой, без затей – работяги, одним словом. Все остальные удобства – в конце коридора. После долгой беседы с лечащим врачом Игорем Владимировичем Ильинским, обследования, сдачи всех дополнительных анализов я был представлен коллективу палаты и мне были указаны моё койко-место и тумбочка. Всё «времён очаковских и покорения Крыма». При открытии дверцы тумбочки она просто отвалилась. Проложив газетой две её полочки, я разложил свои нехитрые пожитки. Прилёг на видавшую лучшие дни кровать, ощутил запах дезинфицирующей хлорки, посмотрел на потолок в сеточке треснувшей штукатурки и бледно-жёлтые стены палаты с кое-где отслаивающейся краской, оглядел такие же жёлтые и мрачные лица «коллег», более похожих на заключённых, и приуныл. И было от чего: даже у меня, бесшабашного, несерьёзного и легкомысленного, из лёгких при кашле вылетали плотные жёлто-зелёные куски плоти, которые я прятал в носовые платки. Хорошо, что пока не было кровохарканья. Но мне и врачам было ясно: распад моих лёгких идёт полным ходом. Как в песне: «Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка…». При каждом вдохе-выдохе лёгкие хрипели и посвистывали, но не так залихватски, как у Соловья-Разбойника, а так, что когда звук из них вырывался наружу, мне казалось, что в них поселился кто-то нехороший. Главная его нехорошесть заключалась не только в издаваемых им звуках, отхаркивании и боли при вздохе, но и в постоянной депрессии, «но тот, который во мне сидел» её просто генерировал как energizer: «Всё, касатик, пожил, поураганил немножечко и „харэ“. Пусть другие поживут». И с этим приходилось ежедневно и постоянно бороться. Не обращать внимания по утрам на захарканную, забрызганную кровью раковину в палате. На лужи мочи в туалете, где на полу лежали деревянные решётки, а под ними перекатывались жёлто коричневые волны с одурманивающим запахом. Не обращать внимания, что в палате нашей на двенадцать человек постоянно висел над нами, как грозовые тучи, тяжёлый дух, так как маленькая форточка была постоянно закупорена, задраена, как иллюминаторы на корабле в шторм, так как народ боялся сквозняков. Надо было не обращать внимания и попытаться заснуть, несмотря на ночной кашель – тяжёлый, с отхождением мокроты и крови – у ребят на соседних койках. Нужно было закрывать глаза и не вспоминать, как в течение двух месяцев мы потеряли двух молодых ребят – двадцати восьми и тридцати лет от роду, – которых вывезли из палаты на каталках накрытых простынёй и ногами вперёд. Но была одна очень странная и положительная тенденция. У таких больных (может, не у всех, но у большинства, и у меня в том числе) была почти постоянная эрекция при мысли о сексе. Однако возможности сбросить это возбуждение у народа практически не было – только, пожалуй, рукоблудие. И вот тут я имел исключительное преимущество перед всеми остальными отшельниками тубдиспансера. У меня была верная боевая подруга – бесстрашная юная Веха…

Утренний моцион начинался с того, что в палате перед раковиной выстраивалась небольшая очередь для умывания. Я старался оказаться в числе первых, так как уже после подходов трёх-четырёх человек зрелище было не для слабонервных, особенно в первые дни. За ночь в наших поражённых лёгких скапливались слизь и гной, кровь и мокрота, и всё это хотелось утром как можно скорее извергнуть наружу, хоть на полчаса вздохнуть свободно. Поэтому если ты подходил делать утренний моцион в конце очереди, то вид перед тобой открывался, прямо скажем, не как на картинах Клода Моне «Водяные лилии» или «Кувшинки». Перед просмотром произведения, созданного моими коллегами по несчастью, борцами за выздоровление, а значит, и за саму жизнь, ты вынужден был прослушать какофонию звуков, которая тоже мало напоминала «Венгерскую рапсодию» Ференца Листа. Понятие «санитайзер» тоже ещё не вступило в права. На краю раковины стояла трёхлитровая банка с разведённой марганцовкой. Народ, очищаясь, полоскал рот и горло; некоторые, более продвинутые, после себя поливали и на раковину. Затем очередь перемещалась в процедурную, оголяя там свои исколотые задницы под новые дырки, принимала таблетки. После этого маршрут лежал в столовую на завтрак: обычно манная каша, хлеб, кусочек сливочного масла, иногда и сыра, сахар и коричневая жидкость под названием «какао». Далее – свободное время. Основная масса шла играть в домино – это было самое любимое занятие. Летом – на большой террасе второго этажа, зимой тоже на втором, но в холле, где вечером включали телевизор. Вот и вся развлекательная программа областного тубдиспансера.

Посещения родственников и знакомых в нашем заведении были строго регламентированы. Три раза в неделю в определённые часы. Болезнь у больных туберкулёзом бывает в двух ипостасях: открытая форма заболевания и закрытая. Я ведь Везунчик и пока не докатился до открытой формы, которая резко ограничивает круг общения со здоровыми людьми, его время и формы. Чаще всего меня навещала мама. Во дворе заведения среди редких деревьев и кустов стояли три лавочки. Мы обычно выбирали самую дальнюю и уединённую из них. Мама приносила мне горячую пищу, приготовленную её заботливыми руками: супы, борщи, наваристые жирные бульоны и разнообразные вторые блюда. Питание таких больных по всем медицинским догмам должно быть высококалорийным, а кормили нас так, что кусок в горло не лез, а на жижу, называемую супом, и смотреть не хотелось, а уж употреблять в пищу тем более. Мама страшно переживала за меня и очень волновалась, но старалась этого не показывать, всячески поддерживала меня и говорила, что мой крепкий спортивный организм непременно справится с этим недугом. У моей мамы, Галины Ивановны Зенченко, был очень принципиальный, стальной характер. При вступлении в брак с папой, которого она сильно любила, она отказалась менять свою девичью фамилию, и никто, даже её мама, моя бабушка Аня, не смог убедить её сделать это. На одном из открытых партийных городских собраний первый секретарь обкома партии, выступая с высокой трибуны, сказал:

– Советую всем коммунистам нашей организации брать пример и так отстаивать наши партийные интересы, как делает это беспартийный товарищ Зенченко.

Мой папа, Николай Иванович Братчиков, был областным руководителем и депутатом местного заксобрания, очень занятым человеком – мог меня навещать только по субботам. Папа в семнадцать лет ушёл на фронт, был тяжело ранен и контужен, что не позволило ему пройти всю войну до конца. Это был стальной человек. Однажды дома в воскресенье он ремонтировал деревянную гардину. Внезапно нож, которым он орудовал, сорвался и нанёс ему серьёзную травму: разрубил сухожилия у основания большого пальца левой руки. Кровища хлестала, мама как могла забинтовала кисть, мы с ним вдвоём поехали на автобусе в травмпункт, который находился на другом конце города. Скорую папа вызывать отказался. В травмпункте дежурный хирург стал сшивать его сухожилия под местной анестезией, которая в то время была примитивной, а папа сидел и смотрел, как он это делает. Тогда хирург взмолился:

– Прошу вас, не смотрите! Я не могу так работать!

Папа отвернулся. Все эти воспоминания давали мне силы не дрогнуть, держать семейную марку на должном уровне.

Поскольку ночами мне не спалось в нашей душной, неспокойной «келье», я попросил маму привезти мне какую-нибудь книгу. Как я уже говорил, я обожал детективы известных иностранных авторов, но мама привезла мне томик Фёдора Михайловича Достоевского. Я был удивлён. Я уже пытался читать его роман «Идиот», но он наводил на меня тоску и скуку, вгонял в депрессию. Я удивился, но ничего не сказал маме. Сейчас у меня в руках был роман «Братья Карамазовы». Я не знаю, что произошло в моём воспалённом болезнью мозгу, но я увлёкся. Я читал везде: летом – днём на лавочке и по ночам на сестринском посту рядом с дежурной медсестрой, пока меня не клонило в сон. Осенью, когда стало прохладно на улице, читал днём в больничном коридоре. Теперь, наоборот, Достоевский давал мне силы, вселял уверенность, надежду и стойкость. За пять месяцев я одолел десять томов из семнадцати, которые были в библиотеке моего отца. Десять романов этого титана, удивительного знатока человеческих душ и судеб перевернули всё моё сознание, породили во мне вместо депрессии дикую уверенность, переходящую порою в самоуверенность. И сидела во мне эта дикая, ни на чём не основанная самоуверенность – наглая, безбашенная, бездумная, легкомысленная. Сидела во мне, как сидит 100-миллиметровый гвоздь, вбитый с одного удара опытной рукой мастера в мягкую, свежеоструганную древесную доску. Эта уверенность, а точнее самоуверенность, в дальнейшем осталась во мне, поселилась в моём мозгу на долгое время и принесла мне впоследствии немало бед и проблем. Но сейчас она спасала меня от смертельной болезни – я на 100 % был уверен, что я вылечусь, буду здоров. Всё моё существо кричало, вопило внутри меня, что я буду здоров! Видимо, это самое главное, что помогло мне выбраться в далёком 1973 году из адского кошмара под названием «двусторонний туберкулёз лёгких».

Каждое воскресенье моя девочка, моя бесстрашная Веха приезжала меня навещать и привозила с собой что-нибудь вкусненькое. Нам нужны были как воздух, секс, прикосновения, объятия, поцелуи, признания в любви, тактильные ощущения. Мы прятались за лавочками, лёжа на траве летом, делая это наспех, с опаской, что кто-нибудь нас застукает, но в начале сентября стало прохладно, и в моём состоянии развлечения на траве могли закончиться печально. Тогда Веха предложила:

– Давай в следующее воскресенье сорвёмся ко мне на дачу! Я достала блок «Мальборо», а ты договорись с дежурным врачом.

Она сунула мне в руку при прощании пластиковый пакет с сигаретами. В то время это был бешеный дефицит – я без труда договорился с врачом обо всём. Она прикатила в субботу после отбоя на такси с ворохом одежды своего брата, так как мы все ходили в пижамах, полученных в диспансере. Я переоделся в такси, и через час мы были на месте. Это был обычный деревянный дачный домик, стоявший на шести сотках. Ночи были холодные, и первым делом я растопил печку-буржуйку. Веха накрыла стол всякой вкуснятиной и нашим любимым греческим натуральным апельсиновым соком в жестяных банках. Но сначала мы прыгнули в кровать, заботливо ею накрытую свежим постельным бельём. Опять, как и раньше, мы начали с нашей любимой позы. Всё это длилось недолго – у меня не было практики два месяца, а желание сидело во мне размером с Эверест. Тогда мы решили сделать паузу и подкрепиться. Через полчаса я вновь был в ней – то ли Эверест взыграл во мне, толи я нутром почувствовал, что скоро мы расстанемся, но Веха вдруг так застонала, испустив крик, впилась мне в плечи ногтями сильнее обычного. Потом, когда мы лежали рядом счастливые и потные, она прошептала мне на ухо:

– Любимый, я чувствовала твоего малыша у себя в горле!

Я лежал гордый и довольный. До утра мы не смыкали глаз, навёрстывая всё, что было упущено за прошедшее время. В семь утра я был уже у себя в палате и рассказывал небылицы, где я провёл ночь, своим соседям по борьбе с недугом. Я гнал первую попавшую мне на ум «пургу», но мне, конечно, не верили.

Тягостно и мучительно, но пять с половиной месяцев моего пребывания в диспансере подходили к концу, когда мама в одно из посещений удивила меня новостью:

– Сынок, папе удалось достать через Москву путёвку в противотуберкулёзный лечебный санаторий «Долоссы» в горах Крыма, над Ялтой. Завтра тебя выписывают, и через два дня ты уедешь продолжать лечение в Крым. Билет мы тебе уже купили.

Я онемел, впал в ступор. Ведь при поступлении сюда мой лечащий врач Игорь Владимирович Ильинский меня предупредил:

– Гарик, у тебя серьёзно поражены обе половины лёгких. Лечение будет длительным и тяжёлым – сразу настраивайся на год в лучшем случае. Держись молодцом. От психологии многое зависит. Настроишься на победу – значит победишь.

Я не мог поверить, что завтра меня здесь уже не будет, а ещё через два дня я увижу море, вдохну его чудесный запах. Это было что-то из мира грёз, и этот мир для меня открыл мой папа. Я ничего не сказал своим собратьям по палате, чтобы не вгонять их в тоску. Просто сообщил, что родители переезжают в другой город и меня переводят в другой тубдиспансер.

Наутро приехали оба моих «предка», получили выписку от лечащего врача, отблагодарили его и медсестёр, передали пакет со сладостями для ребят. Когда я собрал их возле себя в кружок у моей койки, раздал вкусности и стал прощаться, то заплакал. Плакали и многие из них. У таких больных нервы оголены и искрят. Я знал: несмотря на то что мы обменялись адресами и телефонами, большинству из нас не суждено будет ни увидеться в будущем, ни созвониться. Общая беда, как известно, сплачивает, несмотря на то что мы все были такие разные, как по социальному статусу, так и по происхождению, за это время, где день засчитывается за три, мы сроднились, спаялись, сцементировались, стали одной семьёй. В большинстве мы были СТОИКАМИ. Старались не хныкать, поддерживали друг друга как могли. Мы были все эти месяцы одной командой на корабле, по которому бьёт с берега вражеская артиллерия, и никто не знает, уцелеет ли он сам в конце обстрела, когда кончится канонада.

Через сорок минут я был уже дома, поглощал великолепный мамин обед, ходил по квартире, не веря в то, что я реально здесь присутствую, вдыхал родные запахи и проводил кончиками пальцев по корешкам любимых книг в папиной библиотеке. Было ощущение, что всё, я здоров, и я снова дома и снова в строю под названием Жизнь, причём без присутствия ей угрозы. Но это, конечно, было не так. Причём далеко не так…

Первый из двух дней, оставшихся до отъезда, я не мог покинуть мой отчий дом. Я наполнил ванну горячей водой и бросил в неё три ароматические хвойные таблетки, так как пены для ванн ещё не изобрели. Протянул сюда на длинном шнуре телефон из отцовского кабинета, взял очередной непрочитанный том Ф. Достоевского, болтал по телефону со своими однокурсниками, которые уже приступили к работе после окончания универа. Так, читая и общаясь, провёл почти весь день. Вечером не мог наговориться с родителями – ведь я уезжал надолго и не знал даты возвращения. Перед сном позвонил шокированной Вехе, которая была ещё не в курсе последних событий о моём стремительном отъезде, пообещал завтра заскочить к ней, попрощаться.

На следующий день я сначала поехал к Сане Моисеенко, моему товарищу, юристу, очень импозантному, доброму и отзывчивому человеку, к тому же не по годам мудрому. Мы «раздавили» с ним бутылочку армянского трёхзвёздочного коньяка под холодную закуску. Распрощались, обнялись, я позвонил своей любимой девочке, что лечу к ней, и погнал к Вехе.

Она жила недалеко, и через пятнадцать минут я уже звонил в знакомую мне дверь. Веха бросилась мне на шею и покрыла меня поцелуями. Я сообщил, что у нас максимум час, так как через четыре я должен быть в аэропорту. Даже сквозь опьянение (а не пил я почти шесть месяцев – таким больным алкоголь категорически запрещён, сейчас мама продолжала колоть меня сама, а я горстями продолжал «есть» паск) я почувствовал какой-то диссонанс в поведении или словах моей любимой. Что-то неуловимое. Я не мог понять, что именно. Я сразу потянул её на кровать, как мы это делали всегда.

– Лапуля, ты слегка пьян. Я поняла это ещё по голосу, когда ты звонил. Я приготовила тебе отличный горький горячий отвар. Он вмиг тебя отрезвит. Приляг, я сейчас его принесу из кухни.

В комнате было очень жарко. Я успел стянуть брюки и рубашку и остался в одних чёрных семейных трусах, в которых ходило в то время всё мужское население СССР. Я полулежал на подушках, когда Веха принесла мне кружку отвара. Он не был не очень горьким и не очень горячим. Обняв мою ненаглядную, попивая отвар и рассказывая события последних трёх дней, я незаметно задремал. В голове дурман… Не знаю, сколько длилось моё забытьё, но сквозь эту пелену я стал различать шёпот.

– Ты будешь только мой, мой и ничей больше. – И ещё что-то совсем тихое…

Я приоткрыл тяжёлые веки и увидел, что мои «семейники» спущены до колен, а мой мальчик «вытянулся» по стойке смирно. Веха склонилась над ним, её локоны не позволяли мне видеть её лицо, я слышал только шёпот и ласковые, едва уловимые поцелуи моего эрегированного органа. Я заворочался, она отпрянула, я сделал вид, что только проснулся, она сделала движение, что пытается снять с меня последнее, что было на мне.

– Ты отрубился, милый, и я не стала тревожить твой сон перед дальней дорогой.

Я посмотрел на часы. Времени в обрез. Я спешно оделся, крепко обнял и страстно поцеловал любимую, сделав вид, что ничего не слышал и не чувствовал. И рванул домой. Знал, что родители уже на взводе.

Глава 11

Стоики. Крым. «Долоссы»

Дорога предстояла действительно длинная – более 4060 км. «Долоссы» – первый круглогодичный санаторий, построенный в 1928 году в соответствии с декретом В. И. Ленина. Санаторий расположен в среднегорной зоне на Южном берегу Крыма в северо-восточном направлении от Ялты, на высоте 500 м над уровнем моря, для людей с заболеваниями лёгочной системы, а также с сахарным диабетом. «Долоссы» – одно из уникальных мест: энергия гор, хвойного леса и морского воздуха создала исключительный микроклимат, аналогов которому нет. Санаторий имеет собственный парк 14 гектаров. Мне после Павлодарского областного тубдиспансера он показался как минимум пятизвёздочным отелем. Я прибыл в воскресенье, и меня встретила очень милая, внимательная и отзывчивая женщина – дежурный врач Римма Николаевна. После знакомства со мной и, главное, с моей медицинской выпиской из диспансера она взяла меня под свою опеку и поселила в лучшую палату своего отделения. Я ведь Везунчик, вы не забыли? Римма Николаевна, как впоследствии выяснилось, оказалась лучшим врачом-фтизиатром в этом учреждении.

Я попал в главный корпус на последний четвёртый этаж, в двухместную палату с раковиной. Остальные удобства были в конце коридора, но не шли ни в какое сравнение с «удобствами» тубдиспансера. Было относительно чисто как в туалетах, так и в душевых комнатах. Моим соседом оказался старший офицер с печально знаменитой атомной подводной лодки К-19, которая в 1961 году потерпела аварию ядерной силовой установки с человеческими жертвами. На основе этих событий знаменитый американский режиссёр Кэтрин Бигелоу сняла свой нашумевший фильм «К-19: The Widowmaker» с Харрисоном Фордом в главной роли. Я называл своего соседа просто Кэп – он был в звании капитана третьего ранга. Это был высокий, слегка располневший (всё-таки годы берут своё), совершенно седой, но с прекрасной волнистой шевелюрой человек (что было странно, если учесть, что он принял изрядную долю радиации). Помимо повреждённых лёгких, у него был диабет в тяжёлой стадии, но, как и положено настоящим мужикам, он стойко переносил бронхоскопию и прочие непростые процедуры. Мы сразу нашли общий язык и скорешились – ведь я был архангелогородцем, с детства бредил морем, наблюдая из окон своего дома, стоявшего на набережной, за кораблями на рейде Северной Двины и за моряками под моими окнами.

Наш главный корпус выглядел монументально: он располагался непосредственно в хвойном лесу с вековыми соснами и елями. Здание прилепилось на склоне горы и поэтому с одной стороны было трёхэтажным, а с другой – четырёхэтажным. Наружные стены первого этажа, оказавшегося с одной стороны цокольным, были выложены крупным тёмно-серым камнем, напоминающим гранит. Здесь располагались все лечебные кабинеты и кабинеты функциональной диагностики, а также столовая. На проект здания, как мне кажется, оказало влияние итальянское зодчество. Вдоль всех трёх этажей проходил открытый коридор с видом на парк с одной стороны, а с другой шли в ряд палаты со стеклянными дверьми и окнами, открывающимися в сторону коридора; торцевая же стена палат была глухая. Наш последний этаж отличался от остальных тем, что палаты были выполнены в виде полусфер, включая форму дверей и окон. Поэтому Кэп прозвал нашу келью кубриком.

Приехав сюда и набрав первый раз полную грудь воздуха, я, что называется, понял поговорку «почувствуйте разницу». Это был воздух лёгкий и прозрачный, пропитанный смолой, хвоей и можжевельником, который, казалось, можно было пить. Это сразу вселило в меня уверенность в победе. В первый же день, т. е. в воскресенье, когда я прибыл в это райское место (мне тогда так показалось, хотя реальность оказалась значительно жёстче), я пришёл к дежурной сестре – сделать уколы и получить первую дозу таблеток. Сестричку звали Валя Лутова. Невысокая, ладная и симпатичная, с карими озорными глазами и выбивающимися из-под медицинской шапочки каштановыми волосами, она сразу произвела на меня впечатление, что не помешало ей пропальпировать мою пятую точку. Со словами: «Вам неглубоко кололи, поэтому так быстро образовались шишки» она загнала мне иглу по «самые не балуйся», т. е. до упора.

– Вы у меня сегодня последний пациент, и поскольку вы только приехали, я предлагаю вам совершить небольшую экскурсию по нашим местам.

Я, конечно, согласился без раздумий. Ведь вот как бывает: мы только увидели друг друга, но флюиды – флюиды уже бежали, обнимаясь, по нашим венам. Не успели мы пройти и пару сотен метров по красивейшему парку санатория, как нас обоих заколотило. Мы прижались друг к другу и целовались без остановки, как будто были в долгой разлуке и теперь судьба дала нам шанс встретиться вновь. Она мне зашептала горячо-горячо в ухо:

– Пойдём ко мне в общагу – у меня там отдельная комната.

И мы, взявшись за руки, рванули бегом по парку. Через десять минут были на месте. Стали судорожно срывать, словно в кино, одежду друг с друга и упали на мягкий белый ковёр, лежавший на полу. Вот тут меня окатил холодный пот. Я хотел её, желал её, ласкал её грудь и вульву, а она, в свою очередь, делала подобные вещи с моим органом. Но ОН не реагировал! Все попытки оказались тщетными – я со стыдом отвернулся от этой прекрасной девочки, понял всё. Вспомнил, как Веха колдовала над моим «мальчиком». В том, что это было колдовство, теперь никакого сомнения не оставалось. Я ничего не стал объяснять Валюхе, хотя объяснить надо было – возможно, последствия были бы другими. Медленно оделся. Зато она, молодчага, пыталась меня успокоить, что это от длительного перелёта с посадками, от бессонной ночи в самолёте и усталости. Я лишь молча смотрел в эти карие, ещё недавно озорные, а теперь взволнованные и внимательные глаза, гладил её прекрасные волосы. Так же молча вышел из комнаты, тихо притворив за собой дверь. Вышел из подъезда, сел на лавочку и не знал, как мне жить дальше. Я был раздавлен, морально уничтожен. Ведь любовь к женскому полу была неотъемлемой парадигмой моего сосуществования. Мне впервые захотелось закурить. Я испустил дикий вопль гнева и жалости одновременно.

Наш распорядок дня в санатории был следующим: подъём в семь часов, утренний туалет, а затем во всю длину коридора выстраивалась очередь в процедурную, где королевой была Валя Лутова. «Королева» стояла на коленях на мягкой подушечке около автоклавов, где кипели и стерилизовались шприцы и иголки, поскольку не было в то время ничего одноразового. Пациент входил, становился к ней спиной, приспускал штанину. Она брала рукой в перчатке чистую иглу, зажимала её между указательным и средним пальцами, со шлепком вгоняла в ягодицу, затем соединяла со шприцем и вводила содержимое, потом прижимала ватку, смоченную спиртом. Следующий! Процесс занимал от силы пять-семь секунд. Затем в ладонь горсть ПАСКа – и всё. Это было её личное ноу-хау. Никаких лежаний на топчанах, наклонов к пациенту. Просто космос! Наше отделение в тридцать шесть человек проходило за минуты.

Первый раз после моей неудачи я встал в очередь последним. Стыд душил меня, а главное, я не знал, как мне теперь себя с ней вести. Она не показала виду, будто что-то не так. Я промямлил: «Доброе утро», услышав в ответ: «Доброе», которое практически слилось со шлепком по ягодице, вгоняющим иглу. Через секунды, отвернувшись от моей задницы, она уже обращалась к санитарке:

– Маруся, прибери здесь всё и включай автоклавы на стерилизацию.

Я поплёлся в палату. Но, как ни странно, наши отношения не испортились, а остались по-человечески тёплыми. При встречах мы перебрасывались парой общих фраз, даже шутили, иногда болтали ни о чём или просто улыбались. Прошло не так много времени, но я понял душу этой девочки, её глубинную силу и мужество.

После уколов был обход врача нашего отделения, Риммы Николаевны, сопровождаемой Валентиной. Врач расспрашивала про состояние организма, про общее самочувствие, жалобы, при необходимости вносила корректировки в лечение. Со временем я заметил, что у неё во рту постоянно леденец. Пациенты, уверенные, что она без них жить не может, частенько дарили ей коробочки с монпансье. Она благодарила милой улыбкой, слегка смущаясь. Я был уверен, что у неё проблемы с зубами, дёснами или желудком. Но оказалось, я ошибался.