Соблазн

Игорь Братчиков

Соблазн

Тем, кто в трудную минуту подставил плечо: моим родителям и дочери Анне

Felix qui nihil debet

(Счастлив тот, кто никому не должен).

Древнеримская пословица

Серия «Библиотека классической и современной прозы»

эта жизнь | триллер

© Игорь Братчиков, 2025

© Издательский дом «BookBox», 2025

Часть первая

Время, вперёд!

Пролог

Наши мёртвые нас не оставят в беде.

Наши павшие – как часовые.

В. Высоцкий

24 июля 1995 года мой партнёр и старший товарищ Михаил Евгеньевич пригласил меня вечером к себе на кремлёвскую дачу Сосновка-1, что на Рублёвке, – попариться в бане и обсудить деловые вопросы. Для меня советник первого Президента России Б. Н. Ельцина, человек необычайно волевой, жёсткий а порою и опасный, был просто Мишелем – так звали его жена Наталья, близкие друзья и деловые партнёры.

Мы подъехали к дому. Перед нами открылись одни ворота, миновав которые моя машина оказалась перед другими, и первые за нами закрылись. Моё авто оказалось между ними. Справа находилось помещение для охраны. Из него вышел старший охранник и, хотя он знал меня лично, моего водителя и мою машину, всё равно попросил открыть багажник, осмотрел зеркальцем днище авто и, заглянув в салон, поприветствовал нас. После чего ворота открылись и мы проехали на территорию дачи. В будке около дома хозяина стоял часовой.

Вышел Мишель. Мы обнялись. Мой друг тепло поздоровался со мной, и мы направились в баню, где уже вовсю хозяйничал массажист, следя за температурой и влажностью. Мы парились, нам делали массаж. Мишелю особенно нравилось, когда массажист ходил по его спине, разминая и массируя мышцы. Это был поджарый и мускулистый человек действительно маленького роста, и кличка у него была Малыш.

Попарившись и закутавшись в махровые халаты, мы прошли в дом и устроились в гостиной. Стол был уже накрыт и сервирован. Мишель достал огромную пятилитровую бутыль, в какие в Украине разливают самогон. В сосуде оказалась настойка женьшеня на спирту, в которой плавали разные коренья, змея, лягушка и ещё много чего. Всё выглядело как аквариум, помещённый в пятилитровую ёмкость. Это был подарок друзей из Китая. Мы стали потихоньку выпивать, закусывать и разговаривать про жизнь, работу и бизнес. Так просидели до пяти утра, после чего, попрощавшись с гостеприимным хозяином, я поехал домой.

«Пятёрка» БМВ ехала плавно, езда убаюкивала меня. Миновали Рублёвку, свернули на Кутузовский, и я задремал. Но сразу был потревожен моим водителем Сашей, который вынужден был притормозить, поскольку на дороге случилась серьёзная авария. На носилках лежало накрытое белой простынёй тело, здесь же стояли разбитые машины, кареты скорой помощи, врачи хлопотали над ещё двумя пострадавшими в ДТП. Мне ужасно не понравилось это зрелище. Сонливость как рукой сняло, и какое-то смутное чувство тревоги закралось в душу. Я приехал домой и лёг спать…

Примерно через два часа меня разбудила моя жена Сусанна и сказала, что звонила моя мама: сообщила, что папа то ли умирает, то ли уже умер. Я вскочил с кровати, натянул джинсы, рубашку и босиком помчался к машине жены, так как свою с водителем я отпустил. Сусанна села на заднее сиденье, и я погнал. Выжимал из ВАЗ-2111 всё, что только мог. Гнал на красный свет, невзирая на просьбы моей жены ехать медленнее, иначе она выйдет и будет добираться сама. Я мчался с одной мыслью: чтобы папа был жив, жив! Я молил всех святых об этом.

Отца я любил безумно. Он был для меня примером во всём: в жизни, в стойкости духа, в героизме, проявленном на войне. Семнадцатилетним сельским пареньком ушёл он на фронт и был награждён многими орденами и медалями, включая медаль «За отвагу». Я гордился его умением молчаливо и мужественно переносить все невзгоды, никогда и ни на кого не повышая голоса. Он был настоящим стоиком. Я гнал и молился, чтобы у их дома стояла скорая помощь.

Очень быстро я домчался в Ясенево, где была квартира родителей. Скорая стояла у подъезда, что дало мне маленькую надежду. Я взлетел на пятый этаж, минуя лифт, двери в коридор и квартиру были распахнуты. Мама ждала нас. Я увидел только одного врача (обычно на такие вызовы приезжает бригада: два врача или врач и медсестра) и остолбенел. Папа лежал на полу кухни и не подавал признаков жизни. Мама сидела рядом, держа его голову на коленях. С первого взгляда я понял, что врач был подшофе, и сказал этому уроду:

– Давай коли адреналин или делай дефибрилляцию сердца! Делай что-нибудь!

Эскулап ответил:

– Я ничего не могу сделать.

Тогда я посмотрел на него. Видимо, в моих глазах было столько злобы, агрессии и ненависти, что его зрачки расширились от ужаса, а пальцы на руках мелко-мелко задрожали. Он не смог вымолвить ни слова, только показал на медицинскую сумку, с которой приехал по вызову. Я подумал, что он даёт мне знак, чтобы я достал из неё что-то. Открыл эту сумку. Она была практически пуста. На дворе стоял 1995 год, 25 июля. В сумке были фонендоскоп, тонометр Рива Роччи для измерения давления, какие-то шприцы, таблетки типа аспирина и валидола, вата, йод, зелёнка, бинты, но ничего существенного там не было. До этого я буквально хотел врача убить. И если бы я его начал колотить, то, наверное, не смог бы остановиться. Но когда я открыл эту сумку, то понял, что дело не в нём, а в том упадке медицины, в котором находилась в то время наша страна.

Мы с врачом перенесли папу на диван в гостиную (точнее, уже тело папы). Я спросил у него:

– Сейчас очень жарко. Я не хочу, чтобы его вскрывали и потрошили. Как-то можно этому помочь?

– У меня есть бригада, которая приедет и всё устроит. До погребения тело сохранится, – ответил он.

Я так и не понял суть этой операции: то ли выкачивают часть крови из тела и заполняют сосуды каким-то препаратом, то ли делают что-то ещё – и тогда тело не так сильно разлагается, медленнее деревенеет. Необходимо было подождать, пока соберутся все наши родственники и друзья отца из разных уголков бывшего СССР.

Врач уехал. Я не верил, что папа умер. Лёг рядом с ним на разложенном диване и время от времени подносил зеркальце к его губам. Вытащил пёрышко из подушки и держал около его ноздрей. Закрыл все окна, создавая тишину, и слушал сердце, надеясь на чудо: вдруг услышу хотя бы слабый, еле слышный удар? Я обнимал его, целовал, но чувствовал, как его тело теряет температуру, твердеет, а я лежал рядом с ним, и слёзы беззвучно текли по моим щекам. Мама сидела на стуле с каменным лицом. Она сильный человек – не менее сильный, чем был папа, – и потому не позволяла себе плакать.

Через час приехали эти люди от врача – двое в белых халатах, с какими-то приборами, с какой-то жидкостью в баллонах. Нас попросили удалиться из комнаты и примерно три часа «колдовали», пообещав, что три дня до погребения тело будет в надлежащем состоянии. Все три дня и три ночи мама просидела рядом с папой. Помню, мне бросилась в глаза одна деталь: как только папы не стало, прилетела стая воробьёв и разместилась на перилах лоджии так, что они стали не видны, – видны были одни воробьи, сидевшие очень плотно, как будто это было живое ограждение. Они не чирикали, не улетали, просто сидели в тишине и безмолвии.

На второй день собрались все родственники и друзья. Приехали мамины сёстры Людмила и Люба, мои двоюродные братья и младший брат мамы дядя Гена с супругой. Я был в эти дни почти невменяемым, неработоспособным, и Михаил Евгеньевич «выбил» место на Ваганьковском кладбище, куда в то время с лёгкостью попадали криминальные авторитеты и с трудом – достойные люди. Благодаря хлопотам Мишеля был оплачен участок, вырыта могила, организованы катафалк и автобусы. Мы с дядей Геной одели папу в чёрный костюм и с трудом вбили ноги усопшего в новые туфли. Отпевать покойного пришёл священник, которого пригласил дядя, много помогавший нам в это непростое время, – он очень любил моих родителей. Священнослужитель, помахивая кадилом, прочитал положенные молитвы, мы погрузили гроб в катафалк, сами разместились в двух автобусах, и процессия, возглавляемая нашим с Мишелем товарищем, полковником ГРУ на машине с мигалкой, направилась на Ваганьково. Мы ехали не останавливаясь на красный свет. Всё было очень торжественно – спасибо Михаилу Евгеньевичу! На погосте, не нарушая традиций, все присутствующие бросили по горсти сухой земли в могилу. Рабочие кладбища забросали её землёй и поставили на холм временную табличку с датами прожитой жизни. Поминки были достойны этого славного человека.

Минуло три и девять дней. На сороковины – в день, когда душа прощается с земной жизнью, покидает нас и улетает на небо, – мы собрались с родными и соратниками папы по Целине (он руководил целинным краем с 1962 года) почтить его память. Я заказал в храме сорокоуст. Мы собрались в гостиной, сидели за длинным столом, накрытым по христианской традиции. Я поднялся и встал во главе стола, чтобы прочитать поминальную молитву и сказать последнее слово о своём любимом отце. Начало сентября уже проявилось первыми пожелтевшими листочками на деревьях, но было ещё тепло. Дверь на лоджию была распахнута настежь, как и окна. Не успел я открыть рот и произнести первое слово, как огромная жёлтая бабочка, необычайно красивая, влетела вначале на лоджию, затем в гостиную. Все замерли, никто не проронил ни слова – смотрели только на эту прекрасную бабочку. Она облетела одну половину стола, затем меня и, наконец, вторую его половину, как бы изобразив букву П, которую можно было истолковать как «Помню. Прощайте». И снова вылетела через балконную дверь на лоджию, затем в распахнутое окно и скрылась вдали. Минуты три за столом царила поистине гробовая тишина. Затем все почти одновременно выдохнули: «Это душа Николая Ивановича с нами попрощалась». Я был уверен, что так и было на самом деле.

Впоследствии, проводив в последний путь немало близких мне людей и побывав в 43 странах мира, включая экзотические, я никогда больше не видел таких прекрасных созданий, тем более совершивших такой манёвр. Вспомнил и воробьёв, облепивших перила. Они сидели до того момента, пока гроб с телом папы не погрузили в катафалк, как бы специально наблюдая за ним. Как только крышка катафалка захлопнулась, они все разом поднялись и улетели. Я подумал в то мгновение: «Разлетелись в разные концы передать печальную весть всем, кто близко знал отца». Может, это мистика? Не знаю. Не уверен. Вот так в неполные 72 года ушёл из жизни мой папа, а меня накрыла долгая, изматывающая череда неудач и проблем в бизнесе и личной жизни. Один из моих ангелов-хранителей, который ограждал меня от многих бед и огорчений, вливая в мою душу бальзам стойкости и оптимизма, отправился на небеса. И это уже не мистика, а реалии, с которыми мне пришлось столкнуться после его ухода.

Поздняя осень 1999 года. Моя мама Галина Ивановна и её младшая сестра тётя Люба возвращались с курорта Трускавец, что в Украине. Я отправил их подлечиться к своему хорошему знакомому, главврачу санатория «Кристалевый палац», который был лучшим на курорте в то время. Встретить на Киевском вокзале Москвы я их не успевал – был занят на деловых переговорах, – поэтому попросил свою девушку Иру Зуеву, с которой только недавно начал жить вместе и которая мне очень нравилась, встретить моих родных. Мы с Ириной сами этим летом отдыхали в том же санатории, где пили водичку «Нафтусю» и прогуливались по терренкуру. Её повёз на вокзал мой водитель. Мне хотелось узнать мнение мамы относительно моей избранницы – я её заранее не предупредил, и всё должно было произойти спонтанно. Мама была очень мудрой женщиной, прошедшей послевоенную разруху и нищету, и отлично разбиралась в людях. У нас с Ириной была существенная разница в возрасте, а как известно, материнское сердце не обманешь. Встреча состоялась, но отношения с будущей невесткой не сложились. Жизнь показала, что первое впечатление мамы оказалось верным, и моя жизнь с Ириной это подтвердила.

Прошло шестнадцать лет… Бывая все эти годы на Ваганьковском, мама хотела только одного: быть похороненной в одной могиле с мужем. Она утверждала, что для этого должно пройти не менее пятнадцати лет, – тогда разрешат захоронение в одну могилу. Прожила она немного дольше. Поздно вечером 1 апреля 2011 года мне позвонила Мария – женщина из Молдавии, которую я пригласил ухаживать за мамой (а ей 25 июля исполнилось 84 года). Жили они рядом с нами, на Кутузовском, в соседнем подъезде. Я просил Марию сообщать мне каждый день перед сном, какое у мамы давление и пульс. И вот в тот вечер звонит Мария и говорит, что давление в норме – 110/70, – они ложатся спать. И положила трубку. Через минуту меня что-то кольнуло: она ничего не сказала про пульс. Перезваниваю Марии и спрашиваю:

– Какой пульс у мамы?

– Сорок.

– Немедленно вызывайте скорую помощь, я бегу к вам!

Прибегаю к маме в квартиру. Мария мне сообщает, что скорую вызвала. Измеряю маме тонометром параметры – давление уже 90/60, пульс 37. После окончания Университета им. С. Торайгырова в Казахстане и защиты кандидатской я получил второе образование на факультете медико-биологических проблем в МВТУ им. Н. Э. Баумана и сейчас реально понимал: мама уходит. Как и в случае с папой, я опять молил Всевышнего, чтобы скорая приехала быстро. Она действительно домчалась оперативно, приехали две славные женщины, которые хорошо знали своё дело. Эти врачи работали не на страх, а на совесть – видно было, что клятва Гиппократа для них не пустой звук. Жаль, я не запомнил их имён. Они делали своё дело споро и без лишних слов. Подключили необходимую аппаратуру, дали кислород, установили в обе мамины руки по капельнице. Я стоял, исполняя роль штатива для капельниц. Состояние мамы ухудшалось с каждой минутой. Ей ещё и ещё делали уколы – брызги крови были уже на обоях. Аппарат, который показывал биение сердца, стоял рядом со мной, и я видел, что давление 60/30, а пульс 29… 20… 10… на мониторе пошла прямая линия, и раздался звук, который буквально резал мне уши. В это мгновение, буквально на секунду, мне в голову пришли слова из песни моего любимого барда В. Высоцкого: «И ужас режет души напополам». Именно в этот момент ужас разрезал меня напополам – я понял, что мама умерла. Но эти женщины оказались очень опытными врачами и сохраняли спокойствие. Одна из них констатировала: «Мы её теряем!» Вторая уже доставала из сумки дефибриллятор, но розетки рядом не оказалось. Мария бросилась со всех ног искать и принесла удлинитель. Всё это продолжалось минуты две. Прибор издавал истошный звук. Наконец дефибриллятор приложили к маминой груди. Разряд! Ещё разряд! Бамс – и сердце завелось, забилось. Мама открыла глаза – она пережила клиническую смерть, эти женщины продолжали над ней колдовать. Всё продолжалось более трёх часов, и в этот момент кончается кислород. Врачи сказали, что надо вызывать вторую бригаду, поскольку у них закончился не только кислород, но и препараты для инъекций. Они сами вызвали вторую скорую, которая ехала два часа. За это время у мамы случился инфаркт. Женщины продолжали бороться. Приехала новая бригада – два сонных и недовольных мужика с таким видом, как будто я их выдернул из тёплой постели, а не из кареты скорой помощи. Женщины уехали. Перед отъездом я их благодарил, мне удалось практически насильно дать им немного денег, которые они категорически не хотели брать.

Вновь приехавшие мужики (их я не могу назвать врачами), которым девочки сообщили о клинической смерти и инфаркте пациентки, вяло разматывали шнуры и неспешно устанавливали аппараты. Достали кислород, но оказалось, что у них нет ключа, чтобы отвинтить кран на баллоне и подсоединить его к маске. Я побежал к себе в подъезд. Подо мной жил мотогонщик Жека, в дверь которого я яростно забарабанил. Было пять часов утра. Получив разводной ключ у полусонного соседа, я рванул назад. Мы открыли баллон – маме сделали ещё три капельницы. Через час погрузились в скорую и поехали в больницу.

За всю эту ночь моя жена Ирина ни разу мне не позвонила и не зашла в квартиру мамы узнать о ситуации. Мама оказалась права: там, на Киевском вокзале… но об Ирине рассказ ещё впереди.

А сейчас мама лежала в скорой помощи на носилках с кислородной маской. Я устроился рядом, держа её за руку. Мама сквозь маску прошептала мне: «Сынок, папа мог бы ещё долго жить, будь тогда в скорой помощи такие девочки с аппаратурой».

С таким диагнозом – клиническая смерть и инфаркт – выживших пациентов привозят прямиком в реанимацию. От нас же эскулапы избавились, оставив в коридоре приёмного покоя больницы.

Маму поместили в восьмиместную палату. Я разбудил санитарку, простимулировал её – она застелила кровать чистым бельём и пообещала присматривать за больной. В семь утра я вернулся домой, а Ирина поехала в больницу; в восемь начинался обход врача, а в девять она отзвонилась, сказав, что маме лучше.

То, что происходило дальше, подпадает под разряд разгильдяйства, равнодушия, наплевательского отношения, но никак не врачебного профессионализма. Видимо, решили: пожила старушка – и хватит. Хотя мама была крепкой, энергичной женщиной с большой жаждой жизни. Утром она захотела есть, но вместо того, чтобы позавтракать в палате, ей сказали: «Пожалуйста». А поскольку это не реанимация, то направили в столовую. После завтрака мама потеряла сознание и там же, в столовой, упала. Её отвезли прямиком на операцию, где поставили кардиостимулятор размером с будильник, укрепив его на шее. Когда мы с женой примчались в больницу, мама лежала вся ужасно отёкшая, говорила с трудом, но старалась держаться молодцом – подбадривала меня как могла:

– Сынок, всё будет хорошо, ты только не расстраивайся.

Я усвоил урок: стоиков не сломить, они сражаются до конца.

Этим же вечером её перевели в реанимацию. Утром я уже был там с продуктами и соками. Внутрь никого, конечно, не пускали. Каждое утро в десять часов выходила заведующая реанимацией и сообщала о состоянии пациентов. Мне она сказала:

– Не привозите ничего, кроме памперсов. Состояние очень тяжёлое. Мы кормим её через зонд.

Я был бессилен как-то помочь маме – понимал, что теряю ещё одного самого близкого мне человека. Наш брак с Ириной трещал по швам, бизнес практически разрушился, впереди маячило банкротство, судебные приставы и коллекторы, словно гончие псы, шли по моему следу, и песочные часы отмеряли последние крупицы моей устроенной, благополучной жизни.

Уходил от меня второй мой самый любимый человек, а третий – моя жена – только и ждала подходящего момента, чтобы оставить меня. Как потом оказалось, только мама, пока была жива, удерживала её от этого шага. Точнее, пока была жива мама, Ира не решалась уйти от меня, дабы не подтверждать маминого мнения о себе. Жене было неудобно перед мамой, что она покидает меня в самый трудный момент моей жизни. Оказалось, что не только крысы бегут с тонущего корабля…

В один из приездов в реанимацию я дождался, когда все посетители разойдутся после сообщений врача, и, улучив момент, положил ей в блокнот две пятитысячные купюры. Строгая женщина ничего не сказала, но я возвращался домой со слабой надеждой, что она сделает всё, что в её силах, дабы улучшить ситуацию, хотя врач повторила, что положение очень тяжёлое, но сегодня маме немного лучше.

Через два дня мне нужно было срочно лететь в Париж на переговоры с партнёром, который сделал выгодное предложение. Обычно, когда я улетал, Ира звонила мне перед взлётом и желала счастливого пути, но в этот раз звонка не последовало. Когда самолёт поднялся на крейсерскую высоту, я стал усиленно молиться Господу о мамином здоровье. Сейчас, в небе, я был близок к Нему как никогда. Я просил Господа нашего, чтобы ей стало лучше и, когда я вернусь, смог бы хоть на минуту увидеть её живой.

Прилетев в Париж, я пошёл обедать со своим партнёром, и вдруг Станислав неожиданно завёл разговор о том, как неожиданно уходят из жизни родители, приведя в пример внезапную кончину своего отца. Я возмутился:

– Да что ты, я нашёл контакт в реанимации – маме обеспечат уход, всё будет нормально!

– Гарик, всегда будь готов к худшему. Всегда, в любой момент.

После переговоров мы с ним приняли на грудь. Выпили прилично, очень. Я вернулся в свой отель в два часа ночи, но спать не хотелось. Бар напротив ещё работал. Я «лакирнул» всё выпитое «Гиннессом» и в половину четвёртого утра, одетый, рухнул на кровать в своём номере почти в беспамятстве.

Когда-то давно, после первой поездки в Швейцарию, я привёз родителям очень популярную модель настольных часов: под стеклянным колпаком – циферблат, а под ним крутятся туда-сюда три шарика. И сейчас мне приснился сон: как будто кто-то прессом прижал их сверху и они превратились в лепёшку, в блин. Я проснулся и, хотя спал всего полтора часа и был ещё под градусом, но понял, что мамы нет, что она умерла. Буквально через пять минут, когда я ещё сидел в кровати, обливаясь по́том от ужаса, позвонила жена:

– Срочно вылетай. Мама скончалась. Я подготовила всё для её погребения.

Оказывается, Ирина позвонила Станиславу и попросила подготовить меня. Перед моим вылетом в Париж ей сообщили из реанимации, что мама умерла, поэтому она не позвонила мне, как обычно, перед взлётом. Я рванул в аэропорт Шарль де Голль и вылетел в Москву. Маму увидел уже в гробу. Она покинула этот мир три дня назад. С немногочисленными родственниками мы повезли покойную в крематорий. Мама лежала в гробу как живая – над ней хорошо поработали. Отёк спал, она была всё ещё красива в этот скорбный час – седая и неприступная. Только один штрих говорил о её тяжёлых последних днях перед уходом: вмятину от катетера в уголке губ, через которую её кормили, скрыть не удалось. Я поцеловал маму в последний раз, и гроб под траурную музыку медленно въехал в бушующее пламя, которое, словно вулкан, поглотило его, и шторки задёрнулись.

Когда не стало мамы, моя жизнь покатилась под откос, как оторвавшееся от повозки колесо, набирая обороты, пока всё не стало разваливаться.

Дорогой читатель, я не сказал тебе самого главного. Перед вылетом, когда я сидел в аэропорту Шарль де Голль и ждал объявления на посадку, меня трясло, я не мог найти себе места и на последние гроши взял бокал пива. Я сидел на стуле в огромном, с высоким потолком, стеклянном зале ожидания, ещё не отошедший от вчерашней пьянки, с бокалом в руке, и вдруг что-то торкнуло меня, какой-то голос свыше мне говорит: «Сними себя. Сделай фото». Я не мог понять: зачем и почему? У меня были «отменные» мешки под глазами, опухшее лицо и взлохмаченные волосы, но всё же я достал свой телефон – последнюю в то время модель BlackBerry – и сделал три снимка. Возвратившись домой, простившись с мамой, положив урну с её прахом, на которой были изображены два ангелочка, в землю под стелой, установленной на папиной могиле, я решил освободить память в телефоне и скачать многочисленные фото на компьютер. Каково же было моё удивление, когда перекачались все фото, кроме трёх из аэропорта Шарль де Голль! Я пытался снова и снова. Безрезультатно. Обратился к специалистам, ходил по фотоателье и просил скачать эти фотографии на компьютер. Бесполезно. Эти фото остались в телефоне навсегда.

Прошло много лет. Все другие фото исчезли, а эти три – нет. Я храню этот телефон как зеницу ока. Уверен, что именно в этот момент мамина душа прилетала попрощаться со мной, – именно из-за этого в моём телефоне остались навечно эти фото, как последнее прощание с ангелом, хранившим меня…

Вот так ушли из жизни мои самые близкие и самые любимые люди, и жизнь моя изменилась практически на 180 градусов. Бизнес развалился, как и личная жизнь, неподъёмные долги вынудили меня эмигрировать. Об этом вы прочтёте в моей книге ниже.

А пока я уверен, что души моих родителей, моих ангелов-хранителей живут на небесах, и когда на моём пути предстоит какое-то нехорошее событие, препятствие или угроза, мне всегда снятся мои родители. Если меня ждёт серьёзное испытание, то они мне снятся оба, иногда я их даже обнимаю. Они таким образом предупреждают меня, что судьба готовится нанести мне удар, морально готовят меня: «Сынок, будь готов, в ближайшее время тебя ждут испытания. Будь же стоиком – таким же стоиком, какими были мы, твои родители. Мы тебя горячо любили, и ты нас горячо любил. Мы хотим сейчас тобой гордиться. Будь сильным».

И я стараюсь быть сильным, продолжателем своих родителей и гордо нести это слово – «Семья». Наша семья была как монолит, про которые можно писать великие романы, но я написал только одну главу.

Я осиротел.

Глава 1

Турция. Мерсин

2040 год. Я полулежал в кресле из искусственного ротанга комплекта Piazza 8, которое было сделано где-то в Юго-Восточной Азии. Передо мной открывался реально открыточный вид – почти как в голливудских фильмах. Только дело было не в Америке, а в ставшей для меня родной Турции. Кресло стояло на последнем, пятнадцатом этаже элитного комплекса Liparis 5, что невдалеке от Мерсина – одного из крупнейших портов на Средиземном море. Во двор комплекса, расположенного буквой П к береговой линии моря, вписаны шесть бассейнов, два из которых детские, аквапарк, высота которого доходила до восьмого этажа, и рукотворная горная речка, причудливо опоясывавшая весь двор. На речке устроен рафтинг: надеваешь спасательный жилет и каску, садишься в байдарку – и кажется, что несёшься по горной реке. Впечатление усиливают виднеющиеся вдалеке горные вершины. Между бассейнами высажены двести банановых пальм, кусты роз и бегоний. Эту зону релакса дополняют два кафе, лежаки и зонтики. У нас собственный пляж на морском берегу, где мы ходим в шортах, нацепив на руку голубой браслет-чип для прохода во все зоны отдыха. От пляжа в море уходят мостки, огороженные белыми толстыми канатами и заканчивающиеся площадкой с лежаками и зонтами. Вдоль пляжной зоны с золотистым песком тянется частокол из пальм Albero Di Palme Sulla Spiaggia – высоких, как в Лос-Анджелесе или Майами, с длинным стволом и кроной в самом верху, – которые отгораживают территорию комплекса от променада и береговой линии. По вечерам вся эта красота подсвечивается разноцветными лампочками и фонариками, создавая атмосферу сказочной, почти киношной нереальности. Пятнадцатиметровый балкон (один из трёх) моего двухсотпятидесятиметрового пентхауса нависает практически над морем и пляжем. Море простирается вокруг на сто восемьдесят градусов, а позади отчётливо видны хребты гор, где с октября по май катаются на горных лыжах. Это завораживающее зрелище: когда утром, ещё лёжа в кровати и едва приподняв голову с подушки, ты первым делом видишь эту необыкновенную лазурь, уходящую за горизонт и там сливающуюся с небом. Бесконечная синева и блики солнца играют на морской глади, отражаясь в стёклах окон смешливыми зайчиками. Я знал, что так должно выглядеть счастье. Так оно и было на самом деле.