Пешка тени

Я не шел против природы. Я стал ее частью. Я двигался не по прямой, а по прихотливой, извилистой тропе, которую мне подсказывало само место. Я ступал не на открытые участки, а на выступающие корни и плоские камни, чувствуя их возраст и прочность. Я шел против ветра, чтобы мой запах не донесся до стражей-растений.

Мои пальцы скользнули по коре древнего дуба, и в мозгу вспыхнула картина: столетия жизни, медленное отравление, боль от металлических штырей, вбитых в его плоть для поддержки забора. Я отдернул руку, как от раскаленного железа.

Это было хуже, чем големы. Здесь каждая молекула воздуха была насыщена страданием. Мой собственный страх и боль резонировали с этим местом, угрожая выйти из-под контроля. Я сжимал зубы до хруста, заставляя себя двигаться дальше, фильтруя чужие эмоции, как сквозь сито.

Впереди показалась внутренняя стена – низкая, сложенная из темного, пористого камня. В ней была единственная, узкая, незапертая калитка из черного дерева. Выход. Конец второго круга.

И начало чего-то совсем иного.

Я сделал последний шаг, проскользнув в калитку. И замер.

Воздух снова переменился. Резко и окончательно.

Тишина.

Не та тишина, что была у големов – отсутствие звука. Это была Тишина с большой буквы. Физическая, осязаемая субстанция. Она давила на уши, на кожу, на веки. Она была густой, как смола, и холодной, как могильный лед.

И запах… Пахло старыми камнями, пылью и… миндалем. Сладковатый, горький запах миндаля висел в воздухе неподвижной, ядовитой дымкой. Он не исходил откуда-то – он был самой тканью этой тишины. Он был запахом тотального забвения, окончательной остановки.

Мой дар, еще секунду назад бившийся в истерике от боли леса, вдруг… смолк. Не то чтобы он исчез. Его просто… не стало. Как если бы мне отрезали руку, а я сначала не понял этого, пытаясь ей пошевелить. В моей голове, всегда заполненной шепотами прошлого, наступила абсолютная, оглушительная пустота. Впервые в жизни я был полностью, абсолютно один. Один в своей собственной черепной коробке.

Я стоял на краю внутреннего двора усыпальницы. Луна освещала его мертвым, голубоватым светом. Посередине возвышался сам мавзолей Замогильных – массивное, угрюмое сооружение из черного базальта. И все вокруг него было… идеально.

Слишком идеально.

Ни пылинки на безукоризненно подстриженном газоне. Ни травинки, нарушающей геометрию каменных плит. Ни ветра, который мог бы пошевелить листья на немногих ухоженных деревьях. Это была неестественная, стерильная, мертвая чистота. Как в гробу.

И от этого зрелища, от этой тишины, от этой вылизанной до блеска пустоты по моей спине побежали ледяные мурашки. Волосы на затылке и руках медленно поднялись, будто в электрическом поле.

Это было не место силы. Это было место анти-силы. Дыра в реальности. Вывернутый наизнанку мир.

Я не видел никакой угрозы. Не видел ловушек, стражей, монстров.

Я не видел ничего.

И это было в тысячу раз страшнее.

Мой разум, только что такой острый и ясный, начал сдавать под натиском этого абсолютного, всепоглощающего Ничто. Примитивный, животный ужас, не имеющий ни формы, ни причины, поднимался из самого нутра, сжимая горло ледяными пальцами.

Я сделал шаг назад, к калитке, инстинктивно ища спасения в знакомой, пусть и смертоносной, боли второго круга.

Но было поздно.

Я был внутри.

И Тишина начала меня пропитывать. И в этой абсолютной, оглушительной пустоте мне на мгновение почудился какой-то звук. Не звук. Отзвук. Эхо отзвука. Словно кто-то на другом конце вселенной кричал в полную глотку, но до меня долетало лишь давление от этого крика, вибрация, искаженная и подавленная до полной неузнаваемости.

ГЛАВА 34. СКОРБНЫЙ ТАНЕЦ ТЕНЕЙ

Тишина давила. Не так, как давит отсутствие звука. Эта Тишина была живой, дышащей, она обволакивала меня, как плотный, непроглядный туман, впитывая каждый малейший шорох, каждое биение моего предательски громкого сердца. Воздух был густым и сладковато-прогорклым, с явным привкусом миндаля и пыли, простоявшей века в запечатанном гробу. Я стоял, вжавшись в амбразуру полуразрушенной колоннады, и чувствовал, как мельчайшая дрожь бежит по моим рукам. Не от холода. От страха. Чистого, животного, первобытного страха перед неизвестным.

Мой дар, моё второе зрение, моё проклятие – всё было вырезано, как скальпелем. Впервые в жизни я был абсолютно слеп. И абсолютно один.

И тогда я увидел их.

Они появились не из воздуха. Они проявились из самой Тени, как кляксы на промокашке реальности. Сначала их было трудно разглядеть – лишь смутное мерцание на периферии зрения, легкое движение воздуха, которого не могло быть. Но постепенно формы обрели ясность, и у меня перехватило дыхание.

Это не была нежить в привычном понимании. Не разложившиеся трупы, не скелеты в доспехах. Это были… отголоски. Отпечатки боли, застрявшие в самом полотне этого места.

Вот один, ближе ко мне. Он выглядел как слуга, одетый в ливрею Замогильных, но ливрея была бестелесной, сотканной из серого тумана. Его лицо было размытым пятном, но в его очертаниях читалась вечная, неизбывная усталость. Он не шел – он плыл в нескольких сантиметрах от земли, его ноги не касались идеально подстриженной травы. В руках он нес серебряный поднос, на котором не было ничего, кроме толстого слоя пыли. Он двигался по прямой, его путь был безупречно выверен, и от этого зрелища становилось не по себе.

Другой, дальше, у самого склепа. Это был страж в доспехах, но доспехи его были призрачными, и сквозь них просвечивала стена мавзолея. Он замер в церемониальной позе, его пустые глазницы уставились в пространство перед собой. Раз в несколько минут он поднимал невесомое копье и опускал его, повторяя движение с механической, бездушной точностью. Охраняя. Но что? От кого?

Их было больше. Десять? Двадцать? Трудно было сказать, где заканчивался один призрак и начинался другой. Все они были поглощены своими бессмысленными, вечными ритуалами.

И тут до меня дошло. Громом среди ясного, мертвого неба.

Вот почему.

Вот почему Молотоборцы и Лесовики, злейшие враги, стояли по разные стороны забора. Это была не охрана усыпальницы. Это была блокада. Они защищали не это место. Они защищали город от этого места. Они были тюремщиками, сторожившими эту армию призраков, эту утечку вечного отчаяния в реальный мир, не давая ей выплеснуться наружу. Они сдерживали это безумие.

«Проклятые выродки,– пронеслось у меня в голове, обращенное к братьям Замогильным.– Вы послали меня в самое пекло, даже не сказав, что тут творится. Вы хотели, чтобы я стал для них новым развлечением?»

Их молчание было оглушительным. Оно было наполнено такой тоской, таким всепоглощающим отчаянием и покорностью своей участи, что мою собственную дрожь сменила тяжелая, свинцовая жуть. Это было не место охраны. Это было место наказания.

Моя задача изменилась. Пройти здесь означало не обмануть стражу. Это означало не потревожить скорбь. Не стать грубым, живым пятном на их отлаженном, вечном спектакле.

Я сделал первый шаг. Плащ Безмолвного Стража гасил звук, но я боялся, что даже вибрация моих шагов по земле нарушит хрупкий баланс этого места. Я двигался не как вор, а как медиум на спиритическом сеансе, боясь спугнуть духа.

Я выбрал свою цель – слугу с подносом. Его маршрут был самым длинным и предсказуемым. Он плыл от кухонного флигеля (ныне несуществующего) к главному входу в склеп, делал разворот и плыл обратно.

Я ждал, пока он пройдет мимо, и затем, выдержав паузу, шагнул за ним. Я не просто шел за ним. Я пытался стать им. Я повторял ритм его движения, его скорость, даже покачивание головы. Я шел не за ним, а в его следе, в той самой слепой зоне, что оставалась между миром живых и миром мертвых.

Это было невыносимо. С каждой минутой я чувствовал, как чужое отчаяние просачивается сквозь броню моего цинизма. Я слышал его не ушами, а кожей. Тихий, непрерывный стон незавершенных дел, несбывшихся надежд, невысказанных слов. Они не страдали активно. Они просто… существовали в состоянии перманентной, застывшей агонии.

Мы приблизились к массивным дверям склепа из черного базальта. Слуга сделал свой разворот. Я замер, прижавшись к стене, стараясь дышать так же бесшумно, как он. Моя рука непроизвольно потянулась к арбалету, но я заставил себя опустить ее. Что я буду делать? Стрелять в тоску? Воевать с печалью?

Я наблюдал. Дверь была приоткрыта. Всего на палец. Но этого было достаточно. Ни один из призраков не пересекал этот порог. Они подходили к нему, совершали свой ритуал и уходили. Это было табу. Запретная черта.

Мой путь лежал внутрь.

Мне нужно было найти момент. Паттерн. Слабину в этом скорбном балете.

И я ее увидел. Раз в несколько циклов, строй рядов призраков на мгновение расходился, образуя идеальный, прямой коридор от входа в сад до двери склепа. Это длилось всего пять секунд. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы пересечь двор. Это было не случайностью. Это было частью ритуала. Возможно, путь для кого-то другого. Для хозяина. Для того, кто уже никогда не придет.

Сердце бешено колотилось в груди. Это был шанс. Единственный.

Я дождался, пока мой проводник-слуга уплывет в обратную сторону. Я присел на корточки, собравшись в пружину. Я видел, как тени начали двигаться, выстраивая тот самый коридор. Их безликие лица повернулись к воображаемому господину.

Три… два… один…

Я рванул с места.

Я не бежал. Я летел, не касаясь земли, Плащ развевался позади меня, поглощая любой звук. Я чувствовал на себе пустые взгляды призраков, ощущал ледяное дуновение их присутствия. Они не препятствовали мне. Они лишь наблюдали. Как будто я был частью церемонии. Как будто ждали, что и я застряну здесь, как они, навеки зацикленный на своем последнем, отчаянном рывке к свободе.

Пять секунд истекли. Я достиг двери. Моя рука, одетая в перчатку с цепкими крючками, уперлась в черный камень. Я не оглядывался. Я проскользнул в щель, чувствуя, как леденящий холод сменяется еще более густой, спертой атмосферой склепа.

Я оказался внутри. Дверь с тихим скрежетом затворилась за моей спиной.

Я обернулся, прислонившись к холодной стене, пытаясь перевести дух. Адреналин медленно отступал, и я, наконец, позволил себе осмотреться, готовый к ловушкам, к стражам, к забытым механизмам, к чему угодно. Воздух внутри был сухим и неподвижным, но не мёртвым, как снаружи. Он был… ожидающим. И единственным объектом, нарушавшим идеальную, пугающую геометрию зала, был он.

То, что я увидел, заставило мою челюсть буквально отвиснуть. Все мои теории, все предположения, вся осторожность – всё это оказалось детской игрой по сравнению с реальностью. Это было непохоже ни на что, с чем я сталкивался раньше. Никакого ужаса. Никакой угрозы.

Только оглушительное, абсолютное, всепоглощающее изумление.

ГЛАВА 35. ЛИК В ЧЕРНОЙ РАМЕ

Тишина внутри склепа была иной. Не живой и дышащей, как снаружи, а мертвой, законсервированной, как в гробу. Воздух стоял неподвижный, спертый, с примесью запаха сухого камня, старого пергамента и того самого сладковато-горького миндаля, что висел здесь, словно проклятие. Я прислонился к ледяной стене, давая глазам привыкнуть к полумраку. Единственным источником света был тусклый, фосфоресцирующий мох, пятнами растущий на базальтовых плитах.

Склеп оказался удивительно маленьким и пустым. Ни золота, ни реликвий, ни горы оружия. Лишь несколько массивных саркофагов, высеченных из черного камня, да стоящий по центру на мраморном постаменте… портрет.

«Вот и всё? – первая мысль была грубой и язвительной. – Ради этого куска холста в черной раме я прошел через ад големов, кошмар Лесовиков и танцевал с призраками? Они послали меня на смерть за семейной фотографией?»

Разочарование и злость закипели во мне. Я был готов развернуться и уйти, плюнув на все это. Но что-то удерживало. Какая-то деталь, которая резанула глаз своей неуместностью.

Я сделал шаг ближе. Потом еще один.

Портрет был мастерски написан. Масло. Дорогие краски, не потускневшие за годы. На нем была изображена девочка. Лет восьми-десяти. Темные, гладкие волосы, заплетенные в строгие косы. Простое темное платье с белым воротничком. Она не улыбалась. Ее лицо было серьезным, почти взрослым. Но больше всего поражали глаза. Огромные, темные, как бездонные колодцы. В них читалась не детская грусть, а глубокая, неизбывная тоска. Взгляд был устремлен куда-то мимо зрителя, в никуда.

И в этих чертах было что-то… знакомое. Что-то, что заставляло меня вглядываться, лихорадочно перебирая в памяти все известные лица.

Холодная, идеально очерченная линия подбородка. Высокие скулы. Эта манера держать голову слегка отвернутой, словно от чего-то неприятного…

Черт подери… – по спине пробежали мурашки. – Да это же… Старший Замогильный. В десять лет.

Я перевел взгляд на другие детали. Что-то дикое, необузданное пряталось в глубине этих слишком взрослых глаз. Некая ярость, задавленная и спрятанная, но готовая вырваться наружу. Младший. Его неукротимый дух.

Это была не догадка. Это было озарение, яркое и пугающее, как удар молнии. Девочка на портрете – их сестра. Кровная родственница. Та самая «третья наследница», о которой они, должно быть, и слышать не хотели.

Одной догадки было мало. Мне нужны были доказательства. Я превратил склеп в полигон для обыска. Мои пальцы, привыкшие к работе с замками и потайными механизмами, скользили по стенам, по саркофагам, выискивая малейшую неровность, щель, фальшь.

И склеп заговорил. Молчаливым языком улик.

На центральном саркофаге, самом большом и богато украшенном, был высечен фамильный герб Замогильных: ворон с распростертыми крыльями, сжимающий в когтях молот и дубовую ветвь. Я видел его вариации у братьев. Но здесь, в самом сердце рода, он был иным. По бокам от ворона были два щита. Символы двух наследников. Но внизу, под когтями птицы, было место для третьего щита. Оно было тщательно, намеренно выскоблено, срезано до гладкого камня. Кого-то вычеркнули. Стерли из геральдики, как стирают с позором из памяти.

Я обошел все саркофаги, сверяя имена и даты. И нашел его. Сравнительно новый, менее обветшалый. На нем было выбито имя: «Артур Замогильный». Годы жизни отца. И… ничего более. Место для эпитафии было грубо зачищено, сколото. Как будто нечего было сказать. Или как будто сказать было нельзя. Молчание кричало громче любых слов.

Мои пальцы нашли едва заметную неровность у изголовья саркофага основателя. Нажим, тихий щелчок – и часть каменного изголовья отъехала, обнажив потайной отсек. Внутри лежала не жемчужина и не золотая печать. Стопка писем, перевязанная выцветшей лентой, и небольшой, потертый кожаный дневник.

Я опустился на колени, забыв о времени, и открыл его. Почерк был твердым, уверенным, но с годами в него вползли дрожь и неровности. Я листал страницы, погружаясь в частную трагедию человека, продавшего свою дочь.

«…сила в ней пробудилась. Не та, что у нас. Дикая, тихая. Она слышит камни. Слышит боль деревьев. Это не дар. Это проклятие. Это опозорит наш род…»

«…Морвенна была сегодня. Говорила не о смерти. Говорила о… трансформации. Очищении. Она может взять её боль, её тишину и обратить их в силу. В щит для нашего рода. Она станет краеугольным камнем. Её одиночество станет нашей крепостью. Это единственный путь…»

Сердце заколотилось чаще. Я листал дальше, проглатывая строки.

«…Ритуал завершен. Я… я отвел её в подвал сам. Она шла, держа меня за руку. Не плакала. Смотрела на меня своими большими глазами. Прости, дитя моё. Прости. Тебя больше нет. Есть лишь Сердце Глифа. Его боль, его одиночество теперь питают защиту нашего рода. Мы обязаны хранить Его Лик здесь, в священной тишине. Пока Лик цел – сила течёт. Война, конфликты, боль города – всё это лишь усиливает Питание. Морвенна была права. Это гениально. И так ужасно…»

Я откинулся назад, пытаясь перевести дух. Куски пазла с грохотом вставали на свои места. Война… Она была не следствием кражи артефактов. Она была топливом. Питанием для этой адской машины. Морвенна не просто создала щит. Она создала вечный двигатель страдания, где боль всего Города превращалась в силу для Глифа, а сила Глифа, в свою очередь, поддерживала существование его Сердца – замурованной души ребенка.

Я посмотрел на портрет новыми глазами. Теперь мой дар, пробиваясь сквозь общую подавляющую ауру этого места, уловил не просто тоску. Я почувствовал вибрацию. Тихую, ритмичную, как пульс. От портрета к каменному полу и обратно тянулись невидимые, но ощутимые нити энергии. Он не был могилой. Он был батареей. Насосом. Рунные знаки на черной раме были не сдерживающими. Они были фокусирующими и передающими. Они направляли собранную энергию туда, в Гнездо Скверны, прямо в руки Морвенны.

Весь ужас системы открылся мне во всей своей чудовищной полноте.

И тогда мой разум, привыкший искать выгоду и пути к отступлению, начал строить новый план. Холодный, яростный, беспощадный. Я мог бы разбить эту мерзость прямо сейчас… Но нет. Это был бы слишком легкий конец для нее. Такую боль нельзя просто оборвать. Ей нужно смотреть в глаза.

Морвенна построила эту адскую машину, чтобы править. Чтобы использовать всех: Город, братьев, меня. Что ж. Я подарю ей идеальный финал ее системы. Я принесу им правду. И когда братья узрят, что их «сила» – это замученная сестра, а их «наследство» – сделка с каргой, их ярость будет неконтролируемой. Они сами поведут меня к ее порогу. Я буду не мстителем. Я буду тем, кто вскроет нарыв. А она захлебнется гноем, который сама же и породила.

Решение было принято.

Я не стал ломать раму, рвать холст. Я подошел к портрету и аккуратно, почти с благоговением, снял его с постамента. Он был тяжелым. Не физически. Метафизически. Я чувствовал, как вибрация боли на мгновение усилилась, а затем затихла, словно душа внутри почуяла не разрушение, но возможность освобождения.

С портретом в руках я вышел из склепа. Призраки в саду замерли, прервав свой вечный танец. Их безликие лица повернулись ко мне, и в их молчаливом наблюдении не было угрозы – лишь немой вопрос и тень давно забытой надежды. Они расступились, образуя тот самый церемониальный коридор, и я прошел по нему, не скрываясь, не таясь. Я нёс в себе их историю, и они пропускали меня.

Достигнув внешней стены, я приготовился к худшему. Но магия Лесовиков, всего несколько часов назад грозившая мне смертью, теперь лишь лениво шевельнулась. Цепкие корни не потянулись к моим ногам, ядовитые споры не взметнулись в воздух. Казалось, сама природа, уставшая от вечной борьбы, смотрела на меня и мою ношу с молчаливым одобрением, признавая право вынести этот груз наружу.

Периметр Молотоборцев встретил меня привычным металлическим гулом. Големы замерли в своих патрульных точках, их хрустальные линзы уставились на меня. Но их сенсоры, настроенные на технологические угрозы и живую плоть, не видели угрозы в предмете искусства, который я нес. Я был для них аномалией, статичным объектом, не вписывающимся в протоколы. Они провожали меня поворотом голов, но их оружие безмолвствовало. Я прошел через их строй так же тихо, как и пробрался внутрь, но теперь – не крадучись, а с горьким чувством выполненного долга.

Я вышел на холодный ночной воздух, и первый луч восходящего солнца упал на черную раму.

Я нёс на руках не картину. Я нёс бомбу. И сейчас я несу её тем, кто её изготовил.

ГЛАВА 36. ШЕПОТ СПОКОЙСТВИЯ И КРИК ДУШИ

Я вышел за ворота некрополя, и мир перевернулся. Вернее, он встал с колен, отряхнулся и попытался сделать вид, что ничего не произошло.

Тишина за пределами кладбища была иной. Не мертвой и выглаженной, как внутри, а хрупкой, натянутой, как тонкая кожица на заживающей ране. Воздух, еще вчера пропитанный гарью, озоном и смолой, теперь был просто холодным и влажным. В нем пахло дождем, мокрым камнем и… надеждой. Слабой, неуверенной, но надеждой.

Город выдохнул.

Я шел по улицам, неся перед собой свой трофей, закутанный в потертый плащ, и наблюдал. Осколки витрин уже подмели. Баррикады из перевернутых повозок разобрали. На месте воронки от диковинного корневого взрыва лежала свежая, неумело утрамбованная булыжная заплата. Окна, еще вчера забитые досками, теперь были просто закрыты ставнями. Из-под одной из них доносилась ссора – не о войне, о том, кто не вынес мусор. Бытовуха. Священная, прекрасная бытовуха.

На перекрестке, где еще три дня назад схлестнулись отряд Молотоборцев и дружина Лесовиков, теперь стояли два городских стража. Они выглядели уставшими и недоумевающими, но их руки уже не сжимали оружие в белом кастете. Они просто… дежурили. Один из них кивнул мне, увидев знакомую спину вора. Я кивнул в ответ. Новый мир, новые порядки.

Они сдержали слово. Лесовики и Молотоборцы. Их хрупкое, ненавидящее друг друга перемирие, купленное моим циничным предложением, сработало. Война прекратилась. Хаос отступил, уступая место осторожному, испуганному порядку.

И от этого становилось еще страшнее.

Потому что я нес в руках причину этого хаоса. Его сердце. Его батарейку.

Я чувствовал его. Портрет. Даже через плотную ткань плаща он излучал едва уловимое вибрационное поле. Тихую, навязчивую ноту тоски, вплетавшуюся в сам воздух. Она не прекращалась. Она шла от него непрерывным потоком, тончайшей иглой, пронзающей реальность, устремляясь куда-то ввысь, к шпилям Гнезда Скверны, невидимой пуповиной, связывающей его с Морвенной.

Он все еще работал. Даже здесь, в самом эпицентре внезапно наступившего мира, он продолжал свое черное дело. Выкачивать страдания. Но страданий не было. Была усталость. Была осторожность. Была надежда. И эта энергия, чистая и непривычная, казалось, диссонирующая с сигналом портрета, вносила в него сбой. Как если бы насос, привыкший качать густую, черную нефть, вдруг начал хлебать чистый воздух – и давился, и сбивался с ритма.

Она чувствует это, – пронеслось у меня в голове. Морвенна. Она там, в своей башне из костей и тишины. Она чувствует, что поток изменился. Что он стал тоньше, чище, слабее. Что что-то не так.

Я ускорил шаг. Моя спина не просто чесалась – по ней бегали ледяные мурашки. Я свернул в узкий, темный переулок, сокращая путь к своей башне.

И тут мой дар, приглушенный близостью портрета, дрогнул. Не боль, не звук. Волна абсолютного, леденящего безразличия. Воздух вокруг меня внезапно стал густым и вязким, как сироп. Я замер, поняв: это не взгляд. Это внимание. Колоссальное, безличное, как ураган, который не видит муравья под своим глазом, но уже ощущает его как помеху на своем пути.

Оно скользнуло по мне – и задержалось на ноше в моих руках. Я почувствовал, как портрет на мгновение вспыхнул ледяным огнем, словно отозвавшись на зов хозяина. Пуповина, связывающая его с Гнездом, натянулась, затрепетала.

И тогда это внимание сфокусировалось. Перестало быть фоновым. Оно уперлось в меня, пытаясь понять: что это за помеха? Почему его инструмент в руках этого ничтожного насекомого?

Я рванул с места, и это движение, всплеск панического адреналина, словно внесло помеху в сигнал. Давящее внимание на миг дрогнуло, заблудилось, уступив дорогу более насущным задачам – поддержанию самого Глифа, наблюдению за другими точками напряжения. Она не отпустила. Она отвлеклась.

Я добежал до своей башни, влетел внутрь, захлопнул дверь и прислонился к ней, задыхаясь. Сердце колотилось, выбивая дробь ребрами.

Давление исчезло. Она потеряла нить. На время.

И этот миг её недоверчивого отвлечения был унизительнее любой открытой атаки. Я был не противником, а помехой. Не угрозой, а статистической погрешностью. Именно это и заставило ледяной страх в моей груди вспыхнуть яростным, нетерпеливым пламенем.

Я медленно сполз по двери на пол. В груди пылало ледяное пламя. Я сидел в своей разгромленной берлоге, один, прижимая к себе портрет замученной девочки, и слушал, как снаружи доносится жизнь. Смех детей, где-то вдали. Крики разносчиков. Наивный, хрупкий, обреченный порядок. Мыльный пузырь на луже.

Город думал, что выжил. Он не знал, что я принес ему в подарок не мир, а приглашение на последнюю битву. И что виновница всех его бед уже почуяла неладное.

Я развернул плащ и посмотрел на черную раму. Лик девочки казался еще печальнее в тусклом свете моей башни.

«Скоро, сестренка,» – прошептал я, и слова повисли в воздухе, как клятва. – «Скоро они все увидят. И тогда мы начнем настоящую войну.»

ГЛАВА 37. НАСЛЕДСТВО ТРУСОВ

В башне пахло пылью, одиночеством и тлением былых надежд. Я сидел на перевернутом ящике, спиной к шершавой, холодной стене, и смотрел на вещь, прислоненную, напротив. Портрет, закутанный в потертый плащ, казался безобидным тюком, но тихая, навязчивая вибрация, исходившая от него, наполняла комнату незримым напряжением. Она пульсировала в такт моему собственному сердцу, напоминая, что я принес в свое логово не добычу, а мину замедленного действия. Я ждал. Прислушивался к обманчиво спокойным звукам города за стенами и к шагам, которые вот-вот должны были раздаться на скрипучей лестнице.