Пешка тени

Они пришли без стражников. Как и договаривались. Дверь отворилась без стука – Старший уже обзавелся ключом – и они вошли, заполняя собой скудное пространство моей берлоги, словно холодный сквозняк.

Старший был безупречен, как всегда. Его темное пальто без единой пылинки, белые перчатки, трость с набалдашником из черного агата, в котором тускло играл свет. Его взгляд, тяжелый и безразличный, скользнул по мне, по разгрому, по убогой обстановке, с ледяным презрением, будто оценивая биологический образец, занесенный в его владения случайной бурей.

– Ну что, воришка? – его голос был тихим и ровным, без единой эмоции, лишь легкая усталая скука. – Принёс нам нашу силу? Или просто решил продлить свою жалкую жизнь на несколько минут?

Младший, стоявший чуть позади, нервно переминался с ноги на ногу. Его дорогая, но мятая одежда, всклокоченные волосы и горящий, нетерпеливый взгляд составляли разительный контраст с холодной сдержанностью брата. Его пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, будто уже жаждущие ощутить рукоять оружия.

– Где наш артефакт? Где могущество? – прошипел он, слюнявя слова. – Неси давай, время дорого. Мы не для светских бесед сюда пришли.

Я молча поднялся. Мои движения были медленными, выверенными, экономичными. Я подошел к портрету, наклонился и сдернул плащ. Черная рама мрачно блеснула в тусклом свете, поглощая его. Я, как и было договорено, поставил портрет на голые, пыльные половицы ровно посередине между ними и отступил на шаг, скрестив руки на груди. Моя собственная тень легла на холст, скрыв часть лица девочки.

Наступила тишина. Сначала недоуменная, затем все более натянутая, густая, как смола.

Младший первым не выдержал. Его лицо исказилось гримасой, и из его груди вырвался хриплый, нервный, почти истеричный смех.

– Ты что, совсем спятил? – он ткнул пальцем в сторону портрета, его палец дрожал. – Это и есть величайшая тайна нашего рода? Детская мазня? Старая картинка какого-то уродца? Где настоящая реликвия, мразь?!

Старший не смеялся. Он бледнел. Изначальная холодность на его лице сменилась густой, багровой яростью, медленно поднимающейся от воротника к щекам. Его пальцы так сильно сжали трость, что тонкое дерево затрещало под перчаткой, а костяшки побелели.

– Ты что, нас за дураков держишь? – его голос прорезал воздух, как лезвие, резко и громко после его прежней тишины. – Где настоящая реликвия? Спрятал? Решил выторговать себе больше? Сейчас же отвечай, пока я не передумал и не велел содрать с тебя кожу клочьями и посолить твои раны!

Они сделали шаг ко мне синхронно, и атмосфера в башне накалилась до предела, запахло потом, дорогим табаком от Старшего и диким страхом Младшего. Кровь и безумие, которое вот-вот должно было вырваться наружу.

Я не отступил. Я стоял, впиваясь в них взглядом, и когда заговорил, мой голос прозвучал на удивление спокойно, но с такой ледяной, сконцентрированной яростью внутри, что они невольно приостановились.

– Прежде чем рвать глотку, – произнес я четко, отчеканивая каждое слово, – вспомните, куда вы меня послали. Вспомните третий круг. Вспомните своих верных слуг, которые до сих пор носят ваши подносы и охраняют ваш покой. Вы сказали мне про ловушки. Но про вечных призраков, которые заставят сойти с ума, – почему-то умолчали.

Моя фраза подействовала как ушат ледяной воды. Гнев на их лицах дрогнул, сменившись настороженностью, быстрой, испуганной переглядкой. Они знали. Они знали, что там было.

Старший сделал резкий шаг вперед. Его трость со свистом рассекла воздух, остановившись в сантиметре от моего горла.

– Заткнись. Следующее слово о моей семье – и я выбью им твои гнилые зубы.

Но я видел напряжение в его руке. Видел, как взгляд его на мгновение дрогнул, уступив место животному страху.

– Я хочу сказать, что вы послали меня не за безделушкой, – я не отводил глаз от трости, мой голос был тихим, но не дрогнул. – Вы послали меня в самое сердце вашего семейного позора. И я его принёс. Вам. Посмотрите. Вглядитесь.

Мой тон не позволял ослушаться. Это был не голос просящего или оправдывающегося. Это был голос следователя, предъявляющего вещественное доказательство.

Братья нехотя, почти против воли, опустили взгляды на холст. Сначала в их глазах читалось лишь раздражение и нетерпение. Потом – легкое недоумение. Черты лица… что-то знакомое… И затем – медленное, ужасающее, неотвратимое узнавание. Они видели свои собственные подбородки, свои скулы, разрез своих глаз, сплавленные в лице незнакомой девочки.

Младший первый отшатнулся, будто от удара током. Он затряс головой, его лицо исказилось гримасой отрицания, и его рука с рыком потянулась к рукояти клинка за спиной.

– Нет… Это… Это не может быть… Это подделка! Колдовство! Я убью тебя за это, падаль!

Старший резким, отточенным жестом остановил его. Его собственная ярость была холоднее, тише и оттого страшнее. Он медленно опустил трость.

– Ты показал мне старый портрет моей сумасшедшей сестры, которую следовало бы забыть, – его голос стал шепотом, полным шипящего яда. – И что я должен сделать? Заплакать? Ты не солдат, мальчик. Ты дешевый кукольник.

– Нет, – я усмехнулся, и в моей усмешке слышался хруст льда. – Я просто вор. Который нашел дневник вашего папаши. Такого важного и благородного. Который оказался обычным сутенером. Продал родную дочь самой отъявленной карге в Городе. Ну как, гордитесь наследием? – я смотрел то на одного, то на другого, вкладывая в слова всю свою накопленную годами язвительность. – Он не просто убил её. Он сделал её батарейкой. Сердцем Глифа. Вся боль этого города, вся война – это всего лишь топливо для его машины. А вы тут… вы всего лишь два винтика в механизме, который перемалывает вашу же сестру.

Когда я закончил, в башне повисла тяжелая, давящая тишина, которую, казалось, можно было резать ножом. Воздух перестал двигаться.

И эту тишину первым нарушил Старший. Он медленно поднял на меня глаза. В них не было ни ярости, ни горя, ни раскаяния. Только холодный, животный расчет и… панический, всепоглощающий страх. Страх перед правдой, которая грозила разрушить их удобный мирок.

– Это древняя история, – произнес он, и его голос был глух и безразличен. – И это не наша война. Его грех. Его сделка.

Младший, который секунду назад был готов рыдать от ужаса и ярости, вдруг ухватился за эту соломинку с животным, низменным облегчением. Его лицо просияло.

– Да! Точно! Мы тут при чём? Мы ничего не знали! Он всё скрыл от нас!

– Ты принёс нам не силу, – продолжил Старший, его голос набирал мощь, уверенность возвращалась к нему вместе с возможностью отрицать, убегать. – Ты принёс нам проблему. Головную боль. Ты вскрыл старую рану, которая нас не касается. И теперь ты же её и зашьёшь.

Младший, окрыленный, добавил с возвращающейся язвительностью, пытаясь вернуть себе ощущение власти:

– На троих наследство делить – не наш уровень, воришка. Разбирайся со своим бардаком сам. А нам свой клан спасать.

Они развернулись и пошли к выходу, не глядя больше ни на портрет, ни на меня. Их спины, их осанка говорили красноречивее любых слов: дело сделано, неприятность обнаружена, пусть ее убирает тот, кто нашел.

Я не мог в это поверить. Вся моя идея, весь мой гениальный, отчаянный план рухнул в одно мгновение, разбившись о их потрясающее, чудовищное малодушие. И тогда из моей груди вырвалось не крик, а тихое, язвительное, полное самого горького и беспощадного презрения:

– Вот они, великие Замогильные! Львы на арене, готовые разорвать друг друга из-за кости! – мои слова звенели в гробовой тишине башни. – А как пахнуло жареным из ваших подштанников – так сразу «это не наша война»! Бегите. Бегите прятаться за юбки ваших слуг. На что вы годны, кроме как друг друга душить?

Братья замерли у самой двери. Старший обернулся. Его лицо было мертвенно-бледным, мелкий нерв подрагивал на его щеке. В его глазах не было опровержения. Только чистая, незамутненная ненависть за то, что их унизили, выставив трусами, сорвали с них маски благородных господ.

– Поговори ещё раз, – тихо, но очень четко, с ледяной ядовитостью произнес он, – и твой язык станет следующей реликвией в нашей коллекции. Разбирайся с Морвенной сам, грязный воришка.

Он повернулся, и прежде чем захлопнуть дверь, он сплюнул на пол. Прямо перед портретом. Плевок лег на пыльные доски, темным, оскорбительным пятном. Этот жест говорил красноречивее любых слов: «Это не наша сестра. Это никчемный хлам. И ты – тоже».

Дверь захлопнулась с таким звуком, будто навсегда запечатала склеп. Я остался один. В внезапно воцарившейся тишине было слышно, как мое собственное сердце стучит в такт тихой, неумолимой вибрации, исходящей от портрета.

Я подошел к нему и опустился на колени. Моя ярость, мое отчаяние медленно отступали, сменяясь горьким, кристально чистым пониманием. Я был наивен. Я думал, что правда, как меч, сможет рассечь ложь и разбудить в них что-то человеческое. Но она лишь показала истинную суть этих людей – мелких, трусливых, готовых на все, лишь бы не брать на себя ответственность, лишь бы не видеть свое отражение в этом печальном лице.

Я смотрел на огромные, темные глаза девочки, на ее серьезное, не по-детски печальное лицо.

– Ну что же, сестрёнка… – прошептал я, и в моем голосе не было ни злости, ни страха, лишь холодная, безраздельная решимость, родившаяся из самого пепла разочарования. – Кажется, война действительно будет на троих. Ты, я… и она.

ГЛАВА 38. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ ВОРА

Тишина после ухода братьев была густой и липкой, как смола. Она затекала в уши, давила на веки, висла в пыльном воздухе неподвижным саваном. Я стоял на коленях перед портретом, и моё отражение в его чёрной раме было искажённым, разбитым. Не герой. Не мститель. Последний дурак, которого использовали и выбросили.

– Прости, – хрипло выдохнул я, и слово повисло в тишине, ничтожное и жалкое. – Я тоже был шестерёнкой в её машине. Воровал, сеял хаос… был идеальным топливом. Думал, что могу всех переиграть. Я был слеп. Я просто принёс тебя из одной клетки в другую.

Я поднялся. Предстоял путь в самое сердце ада, и идти туда с пустыми руками было самоубийством. Как загнанный зверь, я метался по своей конуре, собирая арсенал. Натянул тугую тетиву арбалета, пересчитал болты: обычные, со железными наконечниками; несколько огненных, пахнущих серой; пару водяных. Проверил баланс дубинки, остроту кинжала. Всё это было привычно, как свои собственные пальцы. И всё это было абсолютно бесполезно. Жалкими побрякушками против могущества, творящего кошмары. Я метался по конуре как загнанный зверь, и от этого осознания в горле встал ком бессилия.

И вдруг я замер. Спину пронзил ледяной холод – не извне, а изнутри. Я почувствовал её. Здесь, в стенах этой комнаты, жила моя боль. Та самая, из детства. Она пульсировала тихим, навязчивым гулом, исходя от самой дальней, закопчённой стены логова.

Я подошёл к ней. Это было не тайником. Это было надгробием. Я пытался замуровать здесь самого себя – того мальчишку-вора, его боль, его страх. Я засунул пальцы в щель между грубо отёсанными камнями, чувствуя под ногтями влажную сажу и крошащийся раствор. Не вышло. Прошлое не замуруешь. Оно всегда находит щель, чтобы просочиться наружу.

Я вцепился в камень и дёрнул. Послышался скрежет, комья грязи посыпались на пол. Из чёрной щели на меня повеяло ледяным холодом и запахом старого страха. Я протянул руку внутрь и коснулся шершавой эбонитовой рукояти.

«Око Ведуна» – мой первый нож. Не оружие. Якорь.

Я вытащил его. Он был старым, грязным, с пятнами ржавчины, как шрамы. Он не сиял. Он тяжелил руку не своим весом, но грузом всех лет, что я таскал его с собой. Я смотрел на этот обломок, этот корявый кусок железа, и впервые видел не инструмент выживания, а цепь, что держала меня на дне.

Мои пальцы сами нашли старую, почти стёртую зазубрину у основания.

Мир не взорвался. Он рванул, как гнилая ткань. Откуда-то ударил ледяной ветер, перемешанный с вонью помоев, портвейна и чужих перегаров.

Трое. Не верзилы – поджарые, жилистые. Голодные псы.

– Смотри-ка, шкет с железякой! – Гнус, самый старший, пыхнул мне в лицо перегаром. – Дай-ка сюда, пока не отучили махать.

Меня припечатали к стене. Кирпич скребнул спину. В руке – заточка. Корявый обломок, что я неделю стачивал о бетон. Моя. Единственная. Попытался ткнуть ею в руку Гнуса. Смех стал звериным.

Удар в запястье. Больно. Пальцы разжались сами. Железка с лязгом отскочила по булыжникам.

– На, полюбуйся, – Косой поднял мой же ножик, ткнул мне в лицо. Острая кромка царапнула щеку. Теплая кровь потекла по шее. – Красиво?

Они ржали. А я… не боялся. Во мне вскипела ярость. Тихая, белая. Я не хотел их бить. Я хотел понять. Что им дает право? Где их сокровенная дрянь? Я хотел залезть внутрь и вывернуть ее наружу. Увидеть, что они – просто мясо и страх.

Рванулся за своим. Косой отшатнулся, его рука с заточкой дернулась – не удар, рефлекс.

И я сам напоролся на лезвие.

Вспышка. Ослепительная. Не боль – сначала шок. Теплое течение под курткой. Рука на животе – мокрая. Кровь капает на камни.

Они замерли. Их ужас… он был сладким. Острым, как вкус крови у меня во рту.

И тут мир порвался.

В ладони Косого – острая, колющая боль. Старая травма, сломанная кость, которую он скрывал. В желудке Гнуса – тошнотворная пустота. Не ел два дня. От этого – злее. А у третьего – детский, унизительный страх темноты. С тех пор, как отец запирал в чулане.

Потом закричала стена у меня за спиной. Древняя боль сжатого камня. заныла мостовая под ногами от бесконечной тяжести шагов. Застонала деревянная ставня от сухости и гниения. Воздух завизжал тысячами голосов: шёпот ржавой трубы, крик голодной чайки, визг тормозов за углом.

Не магия. Кошмар. Вселенная, которая провалилась на меня миллионом ран. Я видел их насквозь. Все их стыдные тайны. Все слабые места.

Я зажмурился, заткнул уши – бесполезно. Я чувствовал это кожей. Костями. Дырой в животе.

И тогда дошло. Чтобы не сойти с ума, нельзя глушить этот шум. Надо стать ему хозяином. Навести порядок в этом аду. Заставить его работать на себя.

Поднял голову. Посмотрел на них. Хрипло:

– Бегите.

Они не поняли. Но почувствовали. Увидели не раненого пацана, а что-то древнее и абсолютно безумное. Бросили окровавленную заточку. Пулей – в темноту.

А я остался. Истекать. И слушать. И учиться глушить все голоса, кроме одного – голоса их страха. Того, что только что спас мне жизнь.

С тех пор клинок был не железкой. Он был пробкой, что затыкала дыру в душе. Дыру, в которую лез весь этот шумовой ад. Моим щитом. Сделанным из моего же кошмара.

Я открыл глаза. Я не вспомнил. Я снова пережил тот самый, первый, самый страшный миг моего проклятия.

И всё встало на свои места.

Взгляд упал на клинок в моей руке. Потом – на портрет. На девочку с глазами, полными вечной тоски.

Обрывки фраз пронеслись в сознании, словно ветер: «…ищи ответ в том, с чего начал»… – слова слепого скупщика Кошерда, и теперь я понял их цену. «…победить можно не магией, а правдой. Своей правдой»… – наставлял меня Силуан, и сейчас его голос звучал в моей голове ясно и чётко.

Я ждал подсказки, магического слова, ритуала. А ответ был простой, как удар кирпичом по зубам.

Чтобы вытащить её из её прошлого, меня не должно быть в моём.

Другого способа не было.

Это был не акт разрушения. Это был обмен. Самый честный и самый страшный.

Я подошёл к портрету. Внутри не было страха. Лишь пустота и бездна решимости.

Я положил левую ладонь на холст, поверх тёмных волос девочки. Через кожу перчатки я чувствовал слабую, навязчивую вибрацию – музыку двадцатилетнего страдания.

Правой рукой я поднёс «Око Ведуна» к своей груди. Не к картине. К себе.

– Забирай, – прошептал я клинку, и голос сорвался. – Всё, что я вложил в тебя. Верни мне мою боль. Я готов её снова принять. А ты… возьми её себе. Взамен.

Я нашёл её – невидимую, туго натянутую нить между моим сердцем и эбонитовой рукоятью. Нить, что вибрировала все эти годы. И я перерезал её.

Раздался звук – не физический, а метафизический – высокий, чистый, как лопнувшая струна.

И по этой нити, из клинка в меня, хлынула… Пустота. Абсолютная, всепоглощающая. Чудовищное чувство потери, покинутости, исчезновения. Я рухнул на колени, рыдая беззвучно, выворачиваясь наизнанку от ужасающей пропасти внутри. Я отдал свою историю. Я стал никем.

А из клинка, который я судорожно сжимал, то же самое – моя боль, мой страх, моя воля – хлынуло в холст, впитываясь в него, как чернила в промокашку. Краски на портрете потемнели, налились свинцовой тяжестью, будто вобрав в себя всю грязь мира.

И в тот же миг, где-то далеко, в самом сердце Гнезда, мир треснул.

Это не было звуком. Это был перелом реальности. Пол под ногами дёрнулся, как кожа на спине у собаки. Воздух застонал, и из каждой тени, из каждой щели брызнула чёрная, смолистая НЕНАВИСТЬ. Она обожгла кожу, хоть я и был глух к ней. Это была не магия – это была сама Морвенна, её гнев, её боль, её бешенство, вырвавшиеся на свободу. Её совершенная система не дала сбой – она взорвалась, и осколки её воли впивались в Город, как шипы. Сердце Глифа – тело девочки – не разорвалось – оно затрепетало в смертельной судороге, его ритм, отлаженный за двадцать лет, сменился хаотичным, диким биением.

Где-то рядом с нами, в коридорах башни, кто-то закричал – тонко, по-детски, и крик этот оборвался так же внезапно, как и начался.

Тишина, хлынувшая из портрета вслед за этим, была иной. Чистой. Пустой. Благословенной.

И я понял. Я был не просто «легче». Мой дар исчез. Я больше не чувствовал боли камней, страданий дерева, шепота прошлого. Мир онемел. Впервые в жизни я был абсолютно, всецело глух. Я был свободен от своего проклятия.

И из этой новой, немой тишины родилась она.

Её образ сложился из света и тишины. Она ступила на пол, и её ступни не касались досок.

– Лианна, – сказала она, и её голос был тихим, но настоящим. Он был не в голове, а в ушах. – Меня звали Лианна. Ты совершил невозможное. Ты вернул мне себя.

Она посмотрела на дверь. На Город. На Гнездо Скверны, из которого ещё сочилась в мир чёрная ярость Морвенны.

– Ты свободен. Ты можешь уйти. Она теперь не найдёт тебя. Ты для неё… пустое место. Тень. Ты вырвался.

В её глазах читалась не детская невинность, а древняя, бесконечная печаль. Она повернулась ко мне.

– А я пойду к ней. Одна. Моё тело там. Я чувствую его. Это единственный шанс – воссоединиться, пока её чары ослаблены. Или… умереть по-настоящему, пытаясь.

Она сделала шаг к выходу – сияющее видение, невесомое и хрупкое беззащитное против того безумия, что царило сейчас в Гнезде. Я понимал: даже если она достигнет тела, Морвенна не даст ей воссоединиться. Она снова заточит душу девочки, восстановит Глиф и уничтожит Город. Её ярость сейчас не знала границ.

И вот ТОГДА я поднял голову.

Я посмотрел на свой немой, онемевший мир. На свою свободу, которая пахла теперь не победой, а трусостью. На эту девочку, которую я только что спас, чтобы вести на убой.

Я не хотел снова чувствовать боль. Боже, как я не хотел.

Но я встал.

– Стой.

Я поднял с пола «Око Ведуна». Теперь это был просто кусок холодного эбонита и стали. Без души.

– Она не тебя ждёт. – Я перехватил клинок, привычным движением уперев рукоять в её светящуюся ладонь. – Она ждала всегда меня. Дай мне… дай мне хоть каплю того, что ты забрала. Не боль. Не дар. Дай мне… знать. Чувствовать дорогу. Просто дорогу.

Она посмотрела на клинок, потом на меня. И медленно, медленно сжала пальцы на рукояти.

– Ты уверен?

– Нет, – честно выдохнул я. – Она моя. Ее падение должно быть от моих рук. Я не отдам тебя ей, как отец отдал тебя ей. И не позволю тебе украсть у меня мой финал.

Она кивнула. И просто коснулась пальцами моего виска.

Это не была боль. Это была память о боли. Призрак дара. Я не чувствовал больше страданий мира – я помнил их. Я знал их вкус, их структуру, как карту, запечатлённую в моём сознании. Я не слышал всей симфонии страдания – лишь смутный, отдалённый гул, как шум моря в раковине. Этого было достаточно.

Я закрыл глаза, вглядываясь в немую карту в своей голове. И сквозь пелену тишины мне явилось направление – не звук, не образ, а чистое знание, тёмная нить, тянущаяся в самую гущу безумия. Левой рукой я потянулся к плечу, поправил лямку потрёпанной сумки. Внутри – жалкий арсенал: горсть болтов, парочка стекляшек с зельем, дубинка. Игрушки уличного воришки против богини, творящей кошмары. Ну что ж, посмотрим, чьи игрушки окажутся больнее. Правой я сжал рукоять «Ока» – теперь просто холодный, мёртвый обломок. Всё, что осталось от меня. Жалко? Чёрт с ним. Зато моё. И я докажу этой ведьме, что даже голый, даже глухой, я опасней всей её скверны. Я – Ворон. И этот город – моя помойка. И я сдохну в ней, но не позволю её прибрать. Я повернулся к выходу.

– Не отставай, – бросил я через плечо, уже делая первый шаг в чёрную пасть коридора. Я был не Картографом. Я был Компасом. И стрелка моя указывала только в одну сторону – к сердцу её боли.

Мы вышли из башни. Ворон с бездушным клинком и компасом из призрачной боли. И дух, светящийся позади, как единственная чистая звезда в этом мире скверны. Наш путь лежал домой. К её телу. К её убийце. К концу этой истории.

ЧАСТЬ 5. ГЛАВА 39. ШЕСТВИЕ СКВОЗЬ БОЛЬ

Дверь башни захлопнулась за спиной с таким звуком, будто хоронили последнего главу города. И тут же наступила тишина. Не тишина – глушение. Воздух встал колом. В ушах заложило – будто на похоронах, своих собственных.

Я сделал шаг. Сапог с хлюпом утонул в чём-то тёмном и липком, что сочилось из трещин в мостовой. Воняло, как в братской могиле в разгар жары – сладковатой падалью и окисленной кровью. По стенам ползла та же дрянь, пузырясь и лопаясь. Она приставала к коже едкой плёнкой, которую хоть скобли ножом.

Мой внутренний компас дёрнулся. Не болью – памятью о боли. Оттуда, из сердца Гнезда, билась ровная, навязчивая вибрация. Как гнилой зуб, который ноет и не даёт забыть.

– Ну вот. Опять карнавал дерьма, – сипло выдохнул я, озираясь.

Город подох. Фонари потухли, будто им было стыдно светить на это безобразие. Где-то вдали орал кто-то – не от страха, а с той истеричной злобой, с которой воют побитые псы.

Лианна парила рядом, её ступни не касались мостовой под ногами. Её свет щипал глаза, как уксус на свежий порез. Напоминал, что есть в этом мире какая-то непыльная святость, до которой мне, как до луны. Тени к ней не лезли. Грязь отползала.

– Держись направления, – её голос резал тишину, как лезвие. – Она ранена, но не мертва. Её гнев ищет выхода.

Как в подтверждение, стена рядом вздулась и выплеснула снопом багровых, корчащихся искр. Ловушка, оставшаяся без хозяина, билась в припадке.

Мы двинулись дальше. Под рёбрами у меня ныло, будто там засел осколок и ворочался при каждом шаге. Напоминание. О том, что всё имеет цену. Даже свобода. Мостовая ходила ходуном. Воздух густел, его приходилось хватать ртом, а на языке стояла та самая, знакомая с детства вкусовых гамма – страх, пот и ржавчина.

И тогда мы её увидели.

Из перекрёстка выползла тварь. Клубки щупалец из тьмы, сбившиеся в клубок вокруг обломков. Двигалась она нелепо, яростно, круша всё вокруг. И понеслась не на меня. Понеслась на свет – на Лианну.

– Эй, тварь! Светлячки не надоели? – я сорвал с пояса «Слезу Феникса» – склянку с мутной жижей. Не оружие. Отвлекаловка. Швырнул её перед ней. Стекло разбилось, жидкость брызнула, вспыхнув ослепительно-белым пламенем.

Тварь замерла в замешательстве, ослеплённая. Этого хватило. Я вскинул арбалет. Не в тушу – в ржавую балку над ней. Старая, вся в дырах. На удачу. Стрела со свистом врезалась в металл. Балка не рухнула. Она с скрежетом прогнулась, засыпав тварь градом ржавой крошки и осколков, и замерла, нависши над ней. Животное, если его так можно было назвать, оглушённое и ослепленное, забилось, запутавшись в собственных щупальцах. Лианна оказалась на балке и придавила тварь.

– Ладно, ладно, – я перезаряжал арбалет, чувствуя, как дрожь от адреналина сводит пальцы. – Без тебя бы справился. Только вшестеро дольше.

Она смотрела на то место, где билась тварь. Не со скорбью. С холодной, безразличной яростью.

– И как она тебя в это втянула? – я вытер пот со лба рукавом. Рука пахла гарью и страхом. Знакомо. – Весь этот цирк. Этот бардак. Она что, двадцать лет это строила, чтобы оно вот так, с визгом, развалилось?

Лианна медленно покачала головой, не отводя взгляда.