Светлейшая

Сегодня ожидалось представление – последний и решающий в этом году бой Николотти и Кастеллани. После Рождества, во время карнавала, бои были запрещены, и новый сезон открывался только следующей осенью. Последняя битва перед Рождеством была самой важной, она определяла, где же все-таки живут лучшие бойцы: в западных рыбачьих окраинах или рабочих районах возле Арсенала.

К этой битве готовились загодя. Обе команды приберегали своих лучших бойцов, готовили резервы молодых, обученных приемам кулачного боя подмастерьев, заготавливали необходимый инвентарь в виде заточенных палок, копий, небольших алебард и прочего холодного оружия, чтобы разместить потом все это в лодках неподалеку от главной арены – Кулачного моста.

Конечно, оружие было запрещено применять, и власти всячески пытались предотвратить его использование. С недавних пор запрещены были даже палки – только кулаки, но попробуй, образумь разгоряченную толпу! Сами участники предстоящих событий, как обычно, договаривались проявлять благородство и не использовать никакие запрещенные инструменты, но всегда держали их наготове. Так, на всякий случай, мало ли что? И в редкий бой такой случай не происходил, а запасенный арсенал не приходился обеим армиям кстати.

Ибо и Кастеллани, и Николотти были никем иным, как двумя враждующими армиями. В них, как и положено в армии, были отряды, возглавляемые своими сержантами, объединенными в роты с капитанами во главе. Были и свои генералы, которые могли вывести на бой до тысячи человек. В соответствии с военным искусством перед решающими сражениями устраивались засады, разведки боем, составлялись планы и готовились пути отступления. Каждую из группировок возглавлял совет – нечто вроде штаба – в который входили убеленные сединами ветераны, уже не имевшие возможности принять участие в этой молодецкой забаве, зато могущие передать свои опыт и знания новым поколениям бойцов.

У каждой из команд были и свои поклонники. Состоятельные люди заранее снимали комнаты с видом на Кулачный мост, нанимали гондолы, чтобы следить за сражением с воды, ну а люди попроще занимали место на набережных и крышах. Уже за неделю делались ставки на команды и на победителей в индивидуальных боях; заинтересованные люди всех лучших бойцов знали поименно, а самые вовлеченные могли часами рассказывать об их сильных и слабых сторонах.

Рошфора это зрелище не сильно привлекало, но он делал вид, что безумно заинтересован происходящим. Хотя на самом деле его интересовало совсем не это. Не так давно в доме одной из венецианских куртизанок, чье имя в известном каталоге находилось на шестнадцатой странице, он познакомился с разговорчивым и, как показалось, не семи пядей во лбу патрицием Бернардо Гизи, сумел ему понравиться и воспользовался приглашением посмотреть на состязание.

Бернардо Гизи был страстным любителем боев, можно сказать, заядлым. Его любимцами были Николотти и их чемпион Маурицио Катто. На финальный бой сенатор Гизи всегда снимал комнату на третьем этаже, прямо перед мостом, из которой открывался великолепный вид на сражение.

Рошфор и сенатор уже сидели в удобных креслах, а слуга Гизи предупредительно подливал вино в бокалы и отходил в дальний угол, всем видом демонстрируя нелюбопытство и благоговейное усердие. Разговор конечно шел о предстоящем бое, о бойцах и ставках на них. Сенатор, казалось, мог говорить об этом вечно, но Рошфора это не совсем устраивало, и пока две армии внизу готовились к боевым действиям, он невзначай перевел тему на политику и только что заключенный мирный договор с австрийцами. Рошфор хотел узнать его подробности, так сказать, из первых рук, ибо сенатор Гизи был одним из тех, кто утверждал его параграфы.

– Договор нас вполне устраивает, дорогой Рошфор, – вальяжно и несколько покровительственно говорил Гизи. – Мы добились главного – этих проклятых ускоков отселят с побережья, а в Сени поставят австрийский гарнизон. За теми ускоками, которым разрешат остаться, будет установлен контроль. Так что торговле нашей теперь ничего не угрожает.

– А территориальные изменения?

– Никаких. Но мы же ведь так и не смогли взять эту чертову Градиску, так что здесь все честно.

– А что же испанцы?

– Испанцы остались с носом, – самодовольно сказал Гизи. – Они вложили немаленькие средства в это предприятие, но ничего в итоге не выгадали. Испанский посланник граф Оньяте, говорят, заявил протест венскому двору, но его протест проигнорировали.

– Почему?

– Императору стало не до нас. В Богемии начались брожения, есть случаи столкновений католиков с протестантами, так что мы разыграли свои карты наилучшим образом.

– Но Испания? Она ведь договор не подписала?

– Граф Оньяте демонстративно отказался. Ну и черт бы с ним, переживем!

– Я не очень понимаю в этой политике… Но почему же испанцы так недовольны?

– У них одна забота – Вальтеллина. Им нужен проход через нее в Тироль, вот вокруг этого они и суетятся.

– Но, господин сенатор, при чем здесь Венеция? – сделал непонимающий вид Рошфор. – Вальтеллина ведь принадлежит Гризону.

– Ха! Вы, дорогой Рошфор, не знаете всех тонкостей международной политики… Но смотрите! Начинается! Это Катто! Каков красавец! Вот это мощь! Сила! Залюбуешься!

Рошфор досадливо посмотрел в окно, где на мост без оград и перил, не спеша, позируя и приветствуя публику, выходили с разных сторон две пары раздетых до пояса мужчин. Как некстати! На самом интересном месте!

Радостные крики толпы заглушили на мгновенье все, а четверо бойцов встали напротив друг друга и приготовились к бою.

– Встают на специальные метки, – комментировал Гизи, – они выложены из белого камня! Начинать бой можно только на них.

Отвлечь сенатора от этого зрелища не представлялось возможным, и Рошфор, приняв заинтересованный вид, стал смотреть на поединки.

Кулачный бой в венецианском исполнении показался ему чем-то варварским и бессмысленным. Противники наносили друг другу удары замотанными в несколько слоев плотной кожи кулаками. Били в основном правой рукой, а левой только защищались. Вскоре, правда, в ход пошли обе руки, и Рошфор стал находить определенные закономерности в действиях бойцов и даже, как показалось, выделять некоторые приемы этой драки. Получалось – не такая уж она была и бессмысленная.

Чтобы не получить удар в челюсть нужно было проявить изрядную ловкость, но все же периодически все бойцы пропускали удары соперников, если не в голову, так в грудь или живот. И при каждом таком ударе толпа с обоих сторон моста взрывалась ревом.

Первая пара свой бой вскоре закончила. После хитрого удара в голову, пропущенного соперником, представитель клана Николотти мгновенно нанес второй, и, воспользовавшись той долей секунды, пока его противник был дезориентирован, ударом головой в грудь выбросил его с моста в канал.

– Николотти! – вскричал Гизи вместе с поднявшим руки победителем и сотнями разгоряченных глоток бойцов и им сочувствующих.

– Здорово он его… – вынужден был признать Рошфор.

– Теперь главное, чтобы Катто победил! – возбужденно воскликнул сенатор.

Но у Катто соперник был, похоже, посильнее или похитрее своего упавшего в канал соратника. Хотя он больше защищался, чем нападал, но действовал так ловко и умело, что Катто никак не мог нанести решающий сокрушительный удар. А вскоре чемпион Николотти и сам пропустил два удара. Ситуация стала складываться не в пользу Катто, и сенатор Гизи начал нервничать и недовольно махать рукой:

– Проклятье! Ну что он делает? Хочет освежиться в зимней водичке!

Тем временем Катто, защищая голову, получал один за другим удары в корпус и стало казаться, что соперник вот-вот добьет его. Даже хладнокровный Рошфор против воли проникся возбуждением и с интересом наблюдал, чем же кончится дело.

А дело должно было кончится прямо сейчас: боец Кастеллани размахнулся, чтобы последним ударом повергнуть противника на камень моста или в воду канала, но Катто, который еще секунду назад едва держался на ногах, вдруг преобразился и нанес невозможный, молниеносный удар снизу вверх в челюсть соперника. Тот, замерев на секунду, рухнул, как скошенный сноп на каменные плиты моста. Под радостный рев публики и представителей Николотти и негодующий рев Кастеллани Катто ногами, всем видом показывая презрение к поверженному, лежащему без сознания противнику, сбросил его в канал.

Рошфору показалось, что Кастеллани сейчас бросятся на своих врагов без всякого объявления войны – так велика была ненависть на лицах проигравшей команды. Но оказалось, что регламент представления был им более важен, чем обида и злость. Ведь должны были состояться еще два боя, на них были сделаны ставки, и начавшееся раньше времени сражение нарушило бы программу. Потому страсти немного улеглись и все стали готовиться к новым индивидуальным боям. Рошфор тут же воспользовался паузой:

– Господин сенатор, вы хотели объяснить про политику… Гризон, Венецию, Вальтеллину…

– Ах, да, конечно, Гризон… Дело в том, дорогой мой Рошфор, что Вальтеллина, хоть и принадлежит Гризону, но фактически это ничейная земля. В военном смысле, понимаете? Ее никто не контролирует, вернее, контролирует довольно формально.

– И… Я что-то не совсем…

– Это же просто! Чтобы беспрепятственно проводить через долину свои контингенты и быть уверенным, что завтра дорогу не перекроют – ее нужно контролировать: магазины, лагеря, форты… А правительство Трех Лиг… ну Гризона то есть, не допускает испанские войска в Вальтеллину. Они, по большей части, протестанты и, представьте, не желают наносить вред своим единоверцам из Нидерландов. Так что в случае возобновления войны там, Фландрская армия останется без снабжения и подкреплений. Конечно, Испания могла бы силой захватить Вальтеллину, а у Гризона нет собственных сил противостоять всей испанской мощи, но есть негласный…

– Договор с Венецией? – удивленно спросил Рошфор.

– Совершенно верно. Официальный союзный договор с Гризоном закончился несколько лет назад, а обстановка внутри него не позволила оформить новый. Там ведь тоже кто во что горазд… Но неофициальный, негласный договор с протестантскими лидерами Гризона есть. Правда, это секрет… Надеюсь, вы никому не расскажете…

– Господи! – с искренним изумлением воскликнул Рошфор. – Да кому же я могу рассказать?

– Впрочем, испанцы так или иначе понимают, что мы с Гризоном находимся в некотором союзе… В конце концов, все сейчас в Европе дружат против испанцев.

– Значит, цель испанцев – принудить Венецию разорвать союз с Гризоном и согласится на их военный контроль Вальтеллины?

– Можно и так сказать. Но это, если не учитывать факторы Святого престола, Франции, Савойи, католического населения самой Вальтеллины и Гризона…

– Как все сложно-то, прямо голова кружится… Нет, политика – это не для меня…

– Ха! – довольно крякнул Гизи. – Политика – это искусство, и не всякому оно под силу, дорогой мой Рошфор!

– Но, господин Гизи, я все-таки не очень понимаю… А в чем же здесь интерес Венеции? Почему республика не хочет дать испанцам того, чего они так желают? Ведь это бы исчерпало ее конфликт с Испанией!

– Так уж и исчерпало бы! Понизило бы остроту, только и всего. И то – на время. Впрочем, вы в чем-то правы, и я вижу, в политике вы кое-что понимаете… В чем интерес Венеции? Очень простой – выжить в этом жестоком мире. Среди таких угроз, как Османы и Габсбурги. Ослаблять, а не усиливать своих главных врагов – вот цель! И помогать друзьям, потому что, помогая друзьям, – помогаешь себе. Голландцы отправляют нам своих солдат и свои корабли. И англичане тоже. Четверть наших офицеров – ваши соотечественники. Зачем же нам подставлять своих друзей и себя? Мы и так окружены Габсбургами с юга, востока и запада, дать им возможность соединиться еще и на севере?

– Да… теперь понятно…

– Скажу вам честно и тоже по секрету. Многие политики у нас желали бы отдать испанцем все, что им нужно, заключить более или менее прочный мир, сосредоточить все силы против Турков…

– Разве это плохо?

– Это недальновидно и наивно! Вся суть и цель политики – баланс. Нарушая баланс – теряем возможность маневра. А для Венеции маневр между центрами силы – единственный способ защищать собственные интересы.

Рошфор с некоторым удивлением смотрел на сенатора Гизи, переосмысливая и переоценивая этого человека, которого еще недавно он считал недалеким болтуном, а вот теперь оказывалось, что тот был совсем и не таким простым, как представлялся раньше. Его слова про наличие в правящем классе Венеции сторонников сближения с Испанией заставили Рошфора задуматься, и он немного забылся.

– И каков же вес этих происпанских сил в политическом раскладе? – думая о своем, спросил Рошфор.

Теперь с удивлением на собеседника взглянул Гизи. Уж больно вопрос и тон, каким тот был задан, выбивался из образа любопытного, но простодушного француза.

– Скажу только… к сожалению, предостаточный. Правда, ведь не все они происпанские, как таковые. Ну… кто-то настроен скорее пропапски, кто-то слишком антитурецки, понимаете? А кому-то вообще не важны интересы государства, а только свои. Знаете, как про нас говорят? Тому, кто хочет завоевать Венецию, не нужно готовиться к войне, нужно попробовать договориться с венецианцами, и они, возможно, сами продадут свою страну, если цена их устроит.

– Я слышал такое про генуэзцев.

– Генуэзцы, венецианцы… так говорят про всех итальянцев!

– Вы слишком самокритичны, – снова вспомнил свою роль Рошфор. – Мне кажется, это неправда, всего лишь шутка.

– За каждой шуткой скрывается истина. Порой неприглядная, дорогой Рошфор…

– Хорошо, что у вас есть Совет десяти.

– Уверяю вас, если бы не он – республики уже давно бы не было…

Рошфор готов был продолжить этот разговор, но на мосту наступило время решающего сражения. Бурлящая толпа по обеим сторонам канала притихла; после оглушающего гула и криков тишина казалась какой-то противоестественной. Обе армии освободили мост и стояли в готовности у его краев. В первых рядах были раздетые до пояса мужчины, но и в задних рядах было видно много таких же полуобнаженных мощного телосложения людей.

– Те, что раздеты, это лучшие бойцы? – спросил Рошфор у сенатора.

– Да. Но многие бойцы скрыты в середине, они ничем не выделяются, – увлеченно и с удовольствием отвечал Гизи. – Вся тактика заключается в грамотном распределении лучших сил! Цель – захватить мост, а лучше – кусок вражеской территории. Первые ряды все-равно окажутся в воде рано или поздно, но если не поставить туда лучших бойцов, то первоначальное продвижение противника станет слишком глубоким, понимаете? Когда положение примет статичный характер, то можно вводить в бой обычную пехоту, расходуя ее… просто числом брать! Но иногда нужно делать прорывы, понимаете? Для этого используют опытные части, во главе с хорошими командирами!

Рошфору уже и самому стало интересно. Он смотрел, как готовятся к бою две армии: в черных платках и шапочках – Николотти, а в красных платках и шарфах – Кастеллани. Никто не отдавал никакой команды, просто вдруг раздался нечеловеческий рев и две толпы бросились на мост навстречу друг другу!

Какой-то тактики, о которой говорил Гизи, Рошфор не увидел. Возможно, она была и очевидна для искушенного глаза, но Рошфору казалось, что на мосту происходит обычный мордобой с разлетающимися по сторонам и падающими в воду бойцами. Канал быстро превратился в кишащую людьми, словно чечевицей, бурлящую кастрюлю супа. Но свалившиеся с моста Кастеллани и Николотти выбирались на берег и вновь вставали в строй.

– Вот смотрите, смотрите! – возбужденно говорил Гизи. – Кастеллани сумели захватить центр моста! Они сейчас пойдут, как нож сквозь масло, черти!

Действительно, в центре моста образовалась сплоченная группа в красных платках. Они выстроились подобием треугольника с острым углом из двух человек и, подпираемые своими, начали медленное движение по центру моста, пробиваясь сквозь вражеское построение. Оттесняемые этим живым клином к краям моста, бойцы в черных платках и шапках начали падать в канал.

– Проклятье! – волновался не на шутку сенатор. – Они уже берут лестницу! Им осталось всего ничего!

Но тут то ли движущийся клин Кастеллани натолкнулся на особенно сильных бойцов, то ли в отчаянии Николотти удалось все-таки раздергать острие напирающего клина, но только тот потерял свою форму, и бойцы в черных платках сумели остановить его и даже вернуть часть потерянных позиций.

Рошфор обратил внимание, что тактика и приемы боя с обеих сторон регулярно менялись. Например, когда в бой вступали явно нелучшие бойцы, то их задачей было только освободить место для продвижения своих более опытных и сильных товарищей. Для этого они, жертвуя собой, сбрасывались в канал, увлекая за собой одного из противников.

В конце концов Рошфор порядком устал от этой однообразной карусели. Падать с моста, вновь вставать в строй и снова падать можно было до бесконечности, а «линия фронта» при этом сдвигалась едва ли на несколько шагов. Конечно, многие бойцы получали такие травмы, что выбывали из строя, но их неистовых товарищей, до пены у рта желающих добраться до противника, меньше не становилось. После часа такого представления Рошфор стал тоскливо поглядывать на сенатора Гизи, но тот не демонстрировал никаких признаков утраты интереса к сражению.

– Когда же они устанут? – с надеждой спросил Рошфор.

– Они все уже устали, – ответил сенатор. – Еле из канала выбираются. А у того бедолаги Кастеллани, кажется, глаз выбили… Но сейчас начнется самое интересное! В бой вступят резервы!

Резервы!.. Так и к утру не закончат… Но бой действительно несколько оживился. Новые свежие группы бойцов без труда раскидывали мокрых, уставших соперников и останавливались лишь перед такими же еще свежими противниками. И тут Рошфор понял, что значит грамотно распределить резервы. Видимо, у Николотти в этот раз это получилось лучше, потому что их новые, еще явно непобывавшие в воде отряды, перешли в такое мощное наступление, что взревевшие и в отчаянии пытавшиеся задержать продвижение врагов Кастеллани, остановились только на набережной. Мост был взят. И даже часть набережной перед ним, а с нее выбить противника было уже гораздо сложнее.

Откуда-то появилось знамя, и дружным криком Николотти и толпы их сторонников провозгласили победу.

– Наконец-то! – как ребенок радовался Гизи. – Три года мы не могли выиграть рождественскую битву! И вот взяли! Только бы теперь не началось!.. Нет… Началось…

Рошфор хотел спросить, что, но взглянув в окно и сам понял. Побежденная сторона осталась недовольна результатом битвы и решила взять реванш, используя заточенные палки, дубины и, как показалось, даже клинки. Тут дело пошло серьезнее и раненых становилось все больше.

– Они же поубивают друг друга… – произнес удивленный Рошфор.

– Не без этого, – не слишком взволновано ответил Гизи, – во всяком случае зубов и глаз многие недосчитаются. А, вот и стража!

Несколько выстрелов в воздух заметно охладили пыл сражающихся. Николотти начали отступать на свой берег, но их знамя осталось гордо реять на мосту. И что удивительно, их враги не стали срывать вражеский стяг доже тогда, когда его уже никто не защищал.

– Традиция, – пояснил Гизи, – знамя останется на мосту.

– Ничего себе традиция… – проворчал изумленный Рошфор. – Сколько сегодня появилось увечных? Зубы и глаза не отрастут! Почему власти допускают такое?

– Ну, дорогой Рошфор! Власти в данном случае поступают абсолютно разумно. Во-первых, поддерживается постоянное противостояние между двумя группами людей в городе. Они настолько враждебны друг к другу, что первый вопрос родителей к решившему жениться парню – к кому принадлежат родители его невесты? И если они не из их клана – свадьбе не бывать. По крайней мере, в Венеции. Поэтому в случае возмущений, мятежей, бунтов одна из двух групп всегда будет на стороне правительства. Или хотя бы нейтральна.

– Мало ли кто кого ненавидит. Но зачем при этом устраивать такие битвы?

– А это второй момент. Сия народная забава поддерживает у людей здоровые повадки, боевой дух, держит их в готовности и пригодности к военной службе…

Разговор с сенатором Гизи оказался интересным и полезным. Наличие в Венеции происпанской партии подразумевалось и раньше, но теперь стало понятно, что она довольно сильна, и испанцы могут опереться на нее в своей венецианской игре.

Также сенатор Гизи, разумеется снова по секрету, поведал о противостоянии аристократических группировок в Большом совете и Сенате. Для Рошфора каждое слово сенатора несло важнейшую информацию. Хотя общие представления о настроениях правящего класса республики он составил еще в Париже на основе отчетов Лаффита и посла Жанлие, но сведения сенатора Гизи дополняли их и высвечивали сложившееся положение с нового ракурса и с новыми деталями.

Например, Рошфор по-иному увидел причины формирования тех или иных взглядов представителей венецианской аристократии. Особенностью оной в Венеции (в отличие от той же Франции) являлось то, что вся она была так или иначе связана с торговлей. Но торговые интересы одних семей лежали в Леванте или Анатолии, и тогда они занимали очень умеренную позицию по отношению к Османской империи и демонстрировали твердые профранцузские и крайне агрессивные антииспанские взгляды. Напротив, другие семьи активно торговали с Папским государством, Неаполитанским королевством и Миланом, и не было в Венеции больших врагов Порты и защитников христианства, чем они. Какие-то семьи испытывали симпатии к протестантам Швейцарии, какие-то – к голландцам, а кто-то имел тесные связи с Империей и ждал-не-дождался, когда же наконец закончится это глупое недоразумение с австрийцами из-за ускокских дикарей.

Из мельком оброненных фраз Гизи Рошфор узнавал о скрытых пружинах и рычагах, приводящих в действие политический механизм Светлейшей. О тонких и негласных договоренностях между торговыми домами Венеции и банкирскими домам Флоренции, негоциантскими дворами Империи и Нидерландов, князьями-протестантами и князьями-католиками, турецкими наместниками на Балканах и испанскими чиновниками в Италии. Связи эти, как невидимая паутина оплетали Венецию и Европу, и Рошфор пришел в настоящий ужас от сложности этой системы, разобраться во всей конструкции которой могли лишь люди, всю жизнь вращающиеся среди этих невидимых интриг и тайных интересов.

Не то чтобы во Франции или, к примеру, в Испании было по-другому. Для высшей аристократии, да и не только высшей, а для всего правящего класса интересы государства всегда рассматривались через призму собственных интересов. Это – человеческое, это не изменить… Но интересы эти строились совсем на другой основе: на основе феодальных прав, доходов от земли и городов, таможенных сборов и податей. Учитывая родственные связи и наличие владений в соседних государствах интересы подданных одного короля подчас лежали во владениях другого со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но в Венеции всем двигала торговля и доходы с нее, а значит, политика государства определялась не только его интересами, но была продолжением торговых интересов аристократических группировок. Вот и весь местный патриотизм и разговоры о свободе – для большинства не более чем бухгалтерская книга… Впрочем, разве в других странах патриотизм был другим?

***

Слухи о том, что Мочениго и Шато-Рено не вернулись вместе с возвратившимся флотом, дошли до Рошфора в тот же день, когда первый корабль из эскадры Веньеро бросил якорь в лагуне. Но подробности о том, что галеас, на котором находился Шато-Рено, пропал во время шторма, Рошфор узнал от Джулии Фроскезе. Хозяйка вышла к гостям в строгом темном платье и накинутом на голову кружевном черном платке, какие носят вдовы. Вид ее поразил не только Рошфора.

– Господа, – тихо обратилась Джулия к присутствующим, – сегодня веселья не будет. Как вы, должно быть, слышали, вернулся адмирал Веньеро. Он принес печальные вести, сотни наших соотечественников не вернулись домой. Среди них трое моих друзей, которых вы все хорошо знаете. Это Николо Мочениго, Фаустино Да Рива и Филипп де Шато-Рено. Три недели о них ничего не слышно… Я все-равно буду верить в чудо и Божью милость… На этой неделе приемов не будет, я посвящу эти дни молитвам за моих друзей и всех защитников Венеции. Надеюсь, вы поймете меня, господа…

Господа, разумеется, поняли. Тем более слеза, катившаяся по ее щеке, не требовала больше никаких пояснений. Потрясенный Рошфор потянулся было на выход вместе со всеми, но Джулия его негромко окликнула:

– Прошу вас задержаться, господин де Рошфор.

Рошфор остановился, наблюдая за церемонными прощальными поклонами гостей и вымученными ответными улыбками хозяйки. Джулия на мгновенье даже вытеснила из его головы мысли о Шато-Рено. Он удивлялся и восхищался сейчас этой женщиной. Кем ей приходились те люди, что не вернулись из похода? Кто-то бы сказал, что обычными клиентами… Чушь какая! О клиентах не плачут и голос так не трясется. Как же она искренна, неподдельна… Рошфор пытался подобрать подходящий всему этому эпитет, но на ум пришло и уже не выходило только одно, совсем неуместное сейчас слово – благородство…