РУНА. Песнь двух миров

– Увы, отец… – голос её дрожал, но был ясен, – это вы должны быть благодарны. Ведь я – ваш самый дорогой товар. Самый удачный обмен в вашей жизни.

И на этом разговор закончился.

Она развернулась, резко, не глядя больше ни на мать, ни на отца, и поднялась по лестнице. Слёзы наворачивались на глаза, ком стоял в горле, но плакать она не имела права. Не здесь. Не перед ними.

Ещё чуть-чуть – и она закричала бы.

Эта сцена была последней каплей. После всего, что произошло… после ночи, после улиц, таверны, взглядов – её родители оказались венцом издевки.

И этот мир, что притворялся светлым, вдруг показал своё лицо – и оно было уродливее, чем она могла себе представить.

Глухой хлопок двери отозвался, как выстрел. В тот же миг, будто сорвав замок, изнутри вырвался гнев, долго копившийся в груди.

Руна метнулась к прикроватной тумбе – её рука инстинктивно схватила тяжёлый канделябр. С рыком, как дикая, она метнула его в стену. Звон серебра, глухой удар – и осколки разлетелись по комнате, свечной воск расплылся по полу пятнами, словно кровью. Её дыхание было прерывистым, лицо пылало.

Злость струилась в венах вместо крови. Её пальцы дрожали, обхватывая первое, что попадалось под руку: кольца, браслеты, ожерелья, серебряная тика – всё полетело на пол, звеня, катясь в тени под кровать и комоды. Она срывала с себя украшения с яростью, с криком, от которого дрожали стёкла.

Молния разорвала небо за окном. Над городом распласталась чёрная туча, будто откликнувшись на её гнев. Где-то вдали громыхнуло. Комната наполнялась электричеством, как перед бурей.

И тогда Руна заметила зеркало.

Оно стояло на резном столике у стены, массивное, в деревянной раме. Она подошла к нему, тяжело дыша, и застыла.

Отражение не узнавало её.

Вместо знакомых изумрудных глаз – зрачки, затянутые угольной чёрнотой, бездонные, как ночь. Лицо пепельно-серое, чужое. По коже – сеть тёмных вен, словно отравленные корни расползались от шеи к щекам. Её волосы растрёпаны, губы искусаны, а руки дрожат, как у одержимой.

Она стояла, опершись о стол, глядя в себя – или в нечто, что пришло вместо неё. Всё сгустилось, сосредоточилось, – и в следующую секунду разряд: пронзительный, первобытный крик вырвался из её глотки, сотрясая стены вместе с раскатом грома.

Дверь распахнулась.

Вбежала Кэйа, за ней – несколько служанок, перепуганные и сбившиеся с ног. Их взгляды метались по комнате: разбросанные украшения, осколки, воск, вывороченное постельное бельё, зеркало, всё искажённое.

Руна сидела на полу, поджав колени, голова опущена. Сгорбленная, беззащитная, опустошённая. Кэйа рванулась к ней, но остановилась, увидев её лицо. На мгновение женщина побледнела. Затем быстро сорвала с кровати простыню и набросила Руне на плечи, прикрывая её от глаз остальных.

– Живо всё убрать! Сейчас же! – её голос был резким и твёрдым, – Если ярл вернётся с охоты и увидит это безумие – не сносить нам голов. И молчок! Ни слова. Особенно об этом… – она бросила взгляд на зеркало, в котором дрожало темное отражение.

– Думаю, господин Асгейр не обязательно должен знать, куда пропадает его бархатное вино… – тихо, почти с усмешкой добавила она. – Поняли меня?

Служанки закивали и поспешно начали собирать вещи. Кэйа, бережно придерживая Руну, повела её из комнаты, всё время оглядываясь, прикрывая волосы девушке, пряча её лицо от лишних глаз.

Они молчали всю дорогу до умывальни. Простая деревянная дверь закрылась с мягким щелчком. Внутри – деревянные скамьи, кувшины с водой, корзины с чистыми полотенцами. Место, где всё должно было быть очищено.

Кэйа закрыла засов и повернулась.

– Дитя… что с тобой произошло? – голос её стал тише, хрипловат. Она сама не ожидала, что увидела.

– Я не знаю… – Руна сжалась, всхлипывая. – Я не понимаю… Я…

– Тихо, тихо, девочка. Дыши. – Кэйа опустилась рядом, обняла её, придерживая за плечи. – Ты в безопасности. Здесь ты в безопасности.

Она аккуратно отвела волосы с лица Руны. Прядь за прядью. Под каждым завитком – следы недавней метаморфозы. Бледность. Венозный рисунок. Следы слёз. Но самое страшное – это пустота. Та, что сидит глубоко внутри и не отпускает.

– О, великая Фрейа… – прошептала женщина, сжимая её сильнее. – Бедная, бедная девочка…

Так они и сидели. Пока солнце не склонилось к горизонту. Тени удлинялись, скамья стала прохладной, но ни одна из них не пошевелилась.

В дверь тихо постучали. Один, два, три раза.

– Госпожа? Госпожа Руна? – голос юной служанки, осторожный.

– Войдите, – сказала Кэйа, не поднимаясь.

– Простите меня, госпожа… Я должна передать. Господин Асгейр… он ждёт вас. В своих покоях.

Руна едва кивнула. Кэйа посмотрела на неё, как на приговорённую.

– Это чувство… – прошептала девушка, глядя в пол. – Оно не уходит. Оно всегда со мной. Это… безысходность.

Кэйа присела на корточки, взяла её за руки.

– Я знаю. Но ты должна быть сильной. Ты должна быть – собой.

Она принесла длинную белую ночную сорочку. Материя холодила, ткань почти невесомая.

– Ты должна быть в белом, дитя. Таков обычай.

Руна ничего не сказала. Она только бросила взгляд на зеркало – теперь в нём отражалась лишь усталая, истощённая девушка с печалью во взгляде.

Коридор был длинным и тёмным, освещённым редкими факелами. Кэйа шла рядом, держась чуть позади. У покоев ярла она остановилась, повернула Руну к себе, задержала её взгляд.

– Всё пройдёт, дитя. Всё. Только не дай этому миру сломать тебя.

Она отпустила её руки, и в следующий миг уже шла прочь, губы крепко сжаты, глаза увлажнились.

А Руна стояла у двери. Готовая переступить порог, за которым не было ничего, кроме холода.

В покоях ярла царил полумрак. Свет от множества свечей тлел по всей комнате – в канделябрах, настенных держателях, на подоконнике и даже у постели. Пламя дрожало, отбрасывая на стены искажённые тени – как будто комната жила собственной жизнью, полной полузабытых голосов и стонов.

На полу, в самом центре, раскинулась шкура чудовищного медведя. Челюсть хищника всё ещё была распахнута в зловещем оскале, когти сверкали, будто могли вот-вот сдвинуться. Руна машинально сделала шаг в сторону – казалось, что зверь всё ещё жив и наблюдает.

Стены были украшены оружием – старинные щиты, кинжалы, несколько длинных мечей, явно не церемониальных. Пламя свечей танцевало на отполированных лезвиях, оживляя их сталь.

У окна, словно хищник, устроилась огромная кровать с резными опорами и меховыми покрывалами. Она казалась не для человека, а для самого зверя, что лежал на полу.

На краю кровати, спиной к ней, сидел Асгейр. По пояс обнажённый, с растрёпанными, влажными от дождя волосами, он не обернулся, когда Руна вошла. Лишь в момент, когда за её спиной с глухим щелчком захлопнулась дверь, он заговорил:

– А ты не особо-то торопилась к своему мужу, – голос его был тихим, но в этой тишине прозвучал почти как удар плетью.

Руна не ответила. Она стояла у порога, сжав ладонью рукав ночной сорочки, пытаясь унять дрожь.

– Молчанка? – хмыкнул он и повернул голову вполоборота. – Знаешь… Твоё молчание мне начинает даже нравиться. Иди сюда. Помоги. Мазь и бинты на столе.

Ноги сами повели её вперёд. Мимо оружия, мимо челюсти мёртвого зверя. К низкому дубовому столику у кровати. На нём лежали тканевые повязки, флакон с густой мазью, от которой исходил терпкий запах сандала и облепихи.

Асгейр сидел неподвижно. Его плечо пересекала глубокая рваная рана, свежая, с рваными краями, как будто её оставили зубы или шип дерева.

– Гроза до смерти напугала мою лошадь, – произнёс он, словно рассказывая анекдот. – Сбросила меня прямиком на обломанное дерево. Чуть не угодил в объятия Хель.

Руна молча взяла мазь и опустилась на колени рядом с ним. Кончиками пальцев она начала наносить состав на рану. Руки дрожали едва заметно, но он почувствовал.

– Страшно? – спросил он негромко.

Она ничего не сказала. Просто продолжала бинтовать рану. Её губы были плотно сжаты, а зелёные глаза не поднимались от бинта.

Асгейр наблюдал за ней. В его взгляде было нечто дикое – не похоть, не страсть, не восхищение, – скорее интерес хищника, изучающего движение добычи.

– Твоя красота… может принести много бед, – сказал он глухо. – Будь осторожна, жена ярла.

Он казался будто вырезанным из камня: мускулистое тело, иссечённое шрамами, как карта прожитых войн. Спина – как кора древнего дерева, вся в следах от клинков, стрел, когтей. Его голос, хриплый и глухой, отдавался в её груди тяжёлым грузом.

– Ты сегодня ходила в таверну?

Руна на миг подняла глаза.

– Я искала свою мать, – сказала она тихо.

Асгейр медленно повернулся к ней. Его рука осторожно, почти нежно, коснулась её подбородка, заставив поднять лицо.

– Запомни, – его голос стал холодным, – жена ярла Вестмара не ходит по таким местам. Это ниже тебя. Ты меня поняла?

– Да, – выдохнула она.

В этой комнате не было дверей. Лишь стены. Стены и он.

Асгейр поднялся. Его шаги – тяжёлые, будто земля под ним дрожала. Он обошёл Руну и остановился у неё за спиной. Она не оборачивалась. Просто стояла. Затаив дыхание. И когда его руки коснулись её спины и нащупали завязку сорочки – её сердце стукнуло громче грома за окном.

Слёзы подступили к глазам, но она не всхлипывала. Не сопротивлялась. Только сжала губы и смотрела вперёд – на серебряный щит, висевший на стене. В его полированном боку отражалась она – маленькая, одинокая, в белом, как невеста, приносимая в жертву.

Асгейр стоял позади. Тишина затягивалась, словно петля, и Руна ощущала его взгляд на своей спине, как лезвие, медленно крадущееся вдоль позвоночника.

Пальцы мужчины легли на ткань у её плеча. Медленно, почти с тщательной аккуратностью, он спустил сорочку, обнажив кожу – бледную, холодную, как фарфор. Его ладонь провела по открытому плечу – тяжёлая, шершавая, будто обожжённая тысячей сражений. Он не спешил. Его движения были спокойны и размеренны – как у охотника, уже поймавшего добычу.

Он наклонился ближе, вдохнул её запах – волосы, кожа, тонкий аромат мази, оставшийся на пальцах. Его губы коснулись её шеи – медленно, почти нежно, как будто он хотел убедиться, что она ещё способна чувствовать. Один поцелуй. Потом ещё один – ниже, ближе к ключице. Руна стояла, не двигаясь, с застывшим дыханием. Она не могла – не хотела – шевельнуться.

– Ты думаешь, что можешь жить здесь, оставаясь дикаркой, – прошептал он ей в ухо, его голос был низким и плотным. – Но со временем ты научишься подчиняться. Научишься быть моей. Ты покоришься не потому, что я заставлю… а потому что ты сама захочешь склониться передо мной.

Он провёл пальцами вдоль её талии, задержался на изгибе спины. Его прикосновения не были грубыми, но от этого становились только страшнее. В каждом движении чувствовалась привычка – не спрашивать, не ждать ответа, брать.

– Ты ещё не знаешь, кем ты станешь рядом со мной, – продолжал он. – Но скоро узнаешь. Я сломаю всё дикое в тебе. Камень становится гладким, если над ним поработать. И ты не исключение.

Руна молчала. Страх парализовал каждую её мышцу. Словно волк, он ходил вокруг неё, наслаждаясь её тишиной, её неподвижностью, её вынужденной покорностью.

Асгейр отступил на шаг. Его глаза были прикованы к ней – оценивающие, тяжёлые, как приклад топора. Он взялся за завязки сорочки у её груди и, без усилия, стянул ткань вниз. Белое полотно упало к её ногам, как павшее знамя.

– Ложись, – сказал он коротко.

Руна не двинулась.

Он смотрел на неё долго. Затем шагнул вперёд, наклонился к её уху и, уже почти ласково, прошептал:

– Сделай это сама… или я сделаю это за тебя.

И тогда она подчинилась. Не потому, что хотела – потому что знала: другого выбора нет.

Снаружи, словно в унисон, взревела гроза. Молнии прорезали небо, и ворон закричал где-то снаружи, словно знал – что-то тёмное готовится прорваться наружу.

А где-то, в самой чаще Вестмарского леса, под треск еле живого огня и вой ветра, гулявшего по мху и корням, звучал смех. Он рождался тонко, глухо – как звон колокольчика на дне колодца – и с каждой секундой становился всё выше, звонче, почти истеричным. В узкой хижине, где травы сушились под потолком, а стены хранили запах веков, Аслог смеялась, запрокинув голову.

– Всё идёт, как должно, – прошептала она.

ГЛАВА IV

– Какой… дикий холод… Ч-что это? Кэйа? Мама?.. – голос её дрожал, обрывался, тонул в собственной тишине.

Но никто не ответил. Слова не находили ушей, только отскакивали от мёртвого воздуха и возвращались эхом, гулким и чужим. Руна сидела на промерзлой земле, прижимая к себе обнажённые колени, и вглядывалась в непроглядную темноту, столь плотную, что казалась живой. Это не был просто сон. Это было что-то большее – глубокий спуск в чью-то чужую память… или в её собственную?

Ночь не дышала. Ни звёзд, ни луны. Лишь сырая, вязкая тьма. Она больше не чувствовала своего тела – только тонкий ободок страха под кожей и безысходность, просочившуюся в кости. Её голос сорвался в шёпот:

– Милосердная Хель, дочь Локи… Я покорно иду к тебе, во тьму Хельхейма… Безжизненны здесь день и ночь… Прими меня, чья душа выжжена… В царствии твоём – быть может, легче, чем на земле…

Слова рассыпались в воздухе и погасли, как искры. В этом месте молитвы не долетали даже до собственных мыслей.

И вдруг – вспышка. Сначала тонкая, будто звук удара кремня о сталь. Искра, шорох. За её спиной, во мгле. Она вздрогнула и обернулась, но там – ничего. Пусто. И всё же, звук повторился. Снова и снова. Как будто кто-то разжигал огонь в чертогах пустоты.

Когда наконец послышался треск поленьев и вдалеке зажглось крохотное свечение – не тепло, нет, – но намёк на него, сердце Руны дрогнуло. Тусклый огонёк манил, одинокий, почти живой. Она поднялась, шатаясь, и шагнула к нему, замирая на каждом шаге. Пламя не приближалось. Оно просто было. Как знак.

– Есть здесь кто-нибудь? – позвала она, едва не плача. – Пожалуйста… Хватит мучить меня…

И в тот момент, когда мольба ещё дрожала в воздухе, где-то справа раздался детский плач. Он был тонким, щемящим. Голос девочки, не старше шести. Плач доносился словно сквозь толщу воды или сквозь стекло. Руна замерла. Где-то там, за этой невидимой преградой, кто-то был. Маленький кто-то. Один.

Спустя секунду – второй огонёк. И с ним – смех. Звонкий, искренний, всё у той же девочки. Она радовалась чему-то простому, несказанному. Затем – третий. И в нём уже был крик. Вспышка ярости. Детские всхлипы, и звук чего-то брошенного оземь.

Вокруг начали загораться огоньки – вспыхивали, как рой светлячков, с каждым разом ярче. И каждый не нёс света, а раскрывал суть: радость, страх, злость, одиночество. Каждый – как замочная скважина, в которую заглядывала Руна, видя нечто из прошлого…

Шепот. Теперь уже отчётливый. Женский голос – шершавый, завораживающий. Она уже слышала его. Но когда?

Руна шагнула назад, в панике озираясь. Под ногами захлюпала влага, и в тот же миг мир вокруг изменился. Ночь расступилась, открывая поляну, окаймлённую плотным, как мех, лесом. С каждым мгновением он будто сжимался вокруг неё, становясь всё выше, темнее.

Озеро. В центре поляны лежало озеро – чёрное, гладкое, как обсидиан. Оно не отражало ни неба, ни Руны. Лишь бездну. Оттуда снова зашептал голос:

Посей зерно, пороком поливая…

– Нет… прошу… перестань…

Взрасти его во лжи и нелюбви…

– Прекрати! – закричала она, закрывая уши. – Я не хочу слушать тебя!

Но голос не унимался. Он звучал теперь повсюду – в воздухе, в воде, в собственном сердце. Озеро начало бурлить, как будто в его глубине вспыхнул пожар. Из-под поверхности, багровым отблеском, проступил странный свет.

Когда в побегах, кровью окраплённых,

Начнёт струиться гнев и боль…

Во власти жажд из вод багровых,

Протянет зверь свою ладонь…

И тогда небо взревело. Не просто громом – оно будто содрогнулось от боли, раздираемое изнутри. Чёрные тучи крутились в водовороте над лесом, и с высоты ударил вниз столб ветра – яростный, острый, как крик загнанного зверя. Воздух завыл. Земля вздрогнула.

Руна повернулась – и кровь застыла в венах.

Волны. Кроваво-красные волны, как при последней битве богов, хлынули на берег и омыли её ноги. Густая, плотная жидкость не была водой – это была кровь. Тёплая. Пахнущая железом и древним страхом.

Из глубины леса, между деревьев, разнёсся глухой, первобытный рёв. Он не принадлежал ни одному из зверей, что она знала. Это был звук, будто выпущенный из самого сердца древней тьмы. Взревел лес. Завыли деревья. И всё живое замерло, когда из кровавых волн озера медленно поднялась лапа – огромная, покрытая чешуйчатой шкурой, с когтями, длиннее мечей. Лапа вонзилась в берег, вздымая грязь и пар, словно сама земля пыталась оттолкнуть её.

Появилось оно.

Существо вышло на берег тяжело и неотвратимо, будто несло на себе вес веков. С каждым шагом содрогалась земля. Из тумана выныривал силуэт, разрастающийся в размерах. Оно было не просто большим – оно было несоразмерным, как воплощение страха. Тело, покрытое мокрой чёрной шерстью, переливалось в отблесках бурлящего озера. На ногах копыта, раздвоенные, мерзко хлюпали в кровавой жиже, поднимая брызги, в которых отражалось зарево неба. Из широкой груди вырывалось хриплое дыхание, тяжёлое, будто оно копило ярость столетиями.

Голова – будто бычья, но вытянутая, с мощными, закрученными назад рогами, опалёнными огнём. Из-под костяной маски, проросшей в череп, смотрели глаза. Красные, как раскалённый металл, полные чистой ненависти. Безумия. Проклятия. Они выжигали путь перед ним.

Это не просто страх. Это древний ужас, вставший перед ней. Чудовище из тех, что приходят в легендах, чтобы забрать жертву. Чтобы напомнить: человек – гость на этой земле. И Руна знала – он пришёл не просто так. Он пришёл за ней.

– Нет… – прошептала она, и даже её голос предал её, сломавшись. – Что ты такое?..

Зверь не ответил. Он лишь сделал ещё один шаг – медленный, словно наслаждаясь приближением. Кровь у него на морде, кровь на копытах, кровь – в каждом вдохе.

Она обернулась и бросилась бежать. Холод сковывал мышцы, земля под ногами была вязкой и скользкой, будто и она не хотела отпускать её. Лес захлопывался за спиной. Ветви хватали за волосы, корни цеплялись за ноги. Она слышала за собой топот – тяжёлый, глухой. Он преследовал.

Почва под её ногами хлюпнула. Она оступилась, соскользнула в грязь, и её тело упало, ударившись плечом о влажную корягу. Боль вспыхнула, но она не кричала. Она замерла. Понимая, что не успеет.

Тень зверя легла на неё, накрыв целиком. Он стоял рядом. Дыхание его било ей в затылок. Сердце сжалось в грудной клетке, будто предчувствуя конец.

Она медленно повернула голову, встречаясь взглядом с чудовищем.

И он смотрел на неё.

Он знал её имя.

Сознание возвращалось к ней неохотно, словно пробираясь сквозь густой туман. Оно цеплялось за обрывки ночного кошмара, не спеша отпускать. Каждое пробуждение было как ледяная пощёчина – и никогда одинаковым. Сны стирались, но осадок оставался, как след когтей на внутренней поверхности разума.

Она открыла глаза.

Асгейр лежал рядом – на спине, с рукой, бессознательно брошенной через грудь. Его дыхание было глубоким, спокойным, будто прошлой ночью ничего не произошло. Руна смотрела на него – и холод снова вцепился в позвоночник. Всё внутри неё сжалось. Его прикосновения ещё не исчезли с кожи. Он был рядом, но казался чудовищно далёким. Как будто чужая воля насильно врывалась в её жизнь – и теперь оставалась в ней навсегда.

Она осторожно, почти беззвучно поднялась с постели. Тонкие пальцы подхватили сорочку с пола – и шаг за шагом, будто пробираясь по краю обрыва, она вышла за дверь.

Дом был ещё тёмен и спокоен, будто весь мир вымер в предрассветной дреме. Прошлая ночь, со всеми своими тенями, затаилась где-то под кровом, наблюдая. Руна шагала по каменному полу босыми ногами, чувствуя, как прохладный воздух жалит кожу. Это было отрезвляюще.

Она не пошла в умывальню. Не в библиотеку. Не в сад. Её тянуло на улицу – туда, где ветер мог выдуть из груди страх. Где можно было хотя бы на миг снова стать собой.

Одежду она надела почти машинально – тёплое, грубое платье с подбивкой и шерстяной плащ. Заплела волосы в косу и, не произнеся ни слова, покинула дом.

Прохлада раннего утра вцепилась в щёки. Мелкий дождь тонкой пеленой окутывал всё вокруг – сквозной, почти невидимый, но цепкий. С каждым шагом становилось легче дышать. Сердце переставало сжиматься.

Неспешная прогулка сама собой привела её к конюшне ярла, где когда-то работал отец. Над низкой деревянной изгородью тянулся покрытый тёмной черепицей фасад, за которым прятался крытый манеж. Сквозь приоткрытые створки можно было увидеть стойла и силуэты лошадей, едва различимые в полумраке. Это место всегда вызывало в Руне странное чувство – смесь любопытства и благоговейного страха. Она часто смотрела на него издалека, но никогда не решалась подойти ближе.

– Доброе утро, госпожа, – раздался вдруг чей-то мягкий голос, наполненный теплом.

Руна обернулась и увидела мужчину. На вид ему было немного за пятьдесят, хотя седина, запорошившая волнистые волосы до плеч, придавала ему чуть большую строгость. Густая борода, покрытая той же серебряной пылью, почти полностью скрывала ворот поношенной рубахи, аккуратно залатанной. Но глаза… глаза у него были особенные – ясные, васильково-голубые, добрые до самой глубины. В них было то простое, бесхитростное тепло, которое не встретишь в чертогах и не купишь ни за какие дары.

– Доброе утро, – вежливо и немного удивлённо ответила Руна, всё ещё разглядывая его.

– Погода нынче куда менее приветлива, чем вы, – заметил он с едва уловимой улыбкой. – Не многим по нраву гулять в такую рань. Особенно под дождём.

– Похоже, мы с вами – из тех самых немногих, – сказала Руна, слегка пожав плечами. – Раз стоим здесь, под моросящим небом, и, похоже, даже не думаем прятаться.

Он мягко усмехнулся и, облокотившись на изгородь, кивнул в сторону стойл:

– Прекрасные создания, не находите?

– Поистине, – отозвалась Руна, задержав взгляд на одном из силуэтов. – Удивительно, как человек смог укротить таких гордых и свободных существ. Когда я была ребёнком, отец говорил мне, что они опасны и непредсказуемы. Что их можно подчинить только силой. Он никогда не впускал меня внутрь.

– Возможно, он просто хотел предостеречь вас, – ответил мужчина с тем же спокойствием. – Но, простите за смелость, не думаю, что вы из тех, кого легко напугать. А насчёт силы… Да, страх может заставить склонить голову. Но истинное подчинение приходит лишь от доверия. И оно куда крепче.

Он замолчал на секунду, будто прислушиваясь к собственным словам, а затем кивнул в сторону манежа:

– Пойдёмте. Покажу вам их ближе. А то дождь сейчас разойдётся – испортит вам и платье, и настроение.

– Платье меня заботит меньше всего, – слабо улыбнулась Руна и, осторожно переступив через лужу, направилась к укрытию.

Он пошёл следом. Как только они скрылись в деревянных стенах, за их спинами раздался раскатистый шум дождя – словно небо дождалось момента, чтобы выплеснуть всё накопившееся.

– Заходите. Познакомлю вас с ними, – сказал он, жестом приглашая пройти дальше.

Сердце Руны вдруг забилось чаще. Она чувствовала волнение, прямо как в детстве, когда впервые коснулась своего лука, не зная, сможет ли натянуть тетиву. Лошади казались ей почти мифическими существами – сильными, своенравными и чуждыми человеку. Она приблизилась к первому стойлу, чуть напряжённо дыша.

– Это Эрна, – с ласковой гордостью произнёс мужчина, поглаживая коричневую кобылу. – Подарок ярлу от одного бонда. Фритьеф его зовут. Уж хитёр тот старый плут.

Руна молча улыбнулась.

– А вот Бьёрг, – указал он на мощного серого жеребца, что потянулся к ним, фыркая. – Его нашли в лесу, у изорванной туши. Видно, волки недоели. Повезло ему – теперь он почти ручной. А это… – он ласково похлопал могучего чёрного жеребца, – Тор. Конь самого ярла.

– Красивый, – с восхищением произнесла Руна. – Мы уже встречались.

– Да, он особенный, – кивнул мужчина. – Говорят, ярл за него дорого заплатил. Даже поговаривали, что… обменял за него целое состояние. Правда это или нет – не знаю. А вот здесь – Далла и Фрида, – указал он на двух игривых кобыл, которые вели себя как неугомонные сестрицы. – Те ещё озорницы. Особенно Далла. Она как-то раз умудрилась утащить с меня плащ. Вон, рубаха до сих пор в дырках, – рассмеялся он, хлопнув себя по груди.

Руна невольно рассмеялась вместе с ним – легко, по-настоящему. На губах её впервые за долгое время появилась не тень улыбки, а искренний смех. Это утро было другим. Почти чужим на фоне тех, что она прожила в этих стенах.