Собиратель бурь

«Когда изменилось моё отношение?» – спросил он себя. – «Когда я перестал видеть в нём символ богов и начал воспринимать как нечто уязвимое и смертное?»

Фарид не мог точно ответить на этот вопрос. Возможно, это произошло постепенно, вместе с угасанием самого кристалла. Или, может быть, это случилось в тот день, когда он впервые услышал аргументы Назира о конечной природе всех вещей. Так или иначе, но сейчас, глядя на тусклое свечение, он видел скорее умирающий механизм, чем божественное чудо.

Время тянулось медленно. За высокими окнами храма уже опустилась ночь. Большинство светильников в зале погасло, экономия масла стала еще одной храмовой традицией в последние месяцы. Кристалл едва освещал центральную часть зала, бросая слабые голубоватые блики на мраморный пол. Тишина, нарушаемая лишь редким потрескиванием фитилей, окутывала пространство, словно тяжелое одеяло.

Фарид подавил зевок. Усталость накатывала волнами, заставляя веки тяжелеть. Он поднялся и прошелся по залу, разминая затекшие ноги. Возле одного из боковых окон он остановился, вглядываясь в ночной город. Огни были редкими – из-за комендантского часа большинство домов погрузилось во тьму. Лишь кое-где мерцали одинокие светильники – в домах богачей, которые еще могли позволить себе масло, или в лавках, где работали допоздна.

Странное чувство охватило его – смесь одиночества и отстраненности, словно он наблюдал за умирающим городом из какого-то другого измерения. Весь его мир – храм, кристалл, Аль-Мадир – казался сейчас нереальным, похожим на мираж в пустыне. Возможно, в другом месте, за горизонтом, жизнь продолжалась нормально, с обильной водой, зелеными садами и смеющимися детьми. Но здесь, в этом крошечном участке мира, время словно остановилось, и всё вокруг медленно кристаллизовалось в вечной жажде.

«О чем я думаю?» – одернул себя Фарид. – «Это усталость. Нужно вернуться к своим обязанностям».

Он отошел от окна и направился обратно к алтарю. Проходя мимо одной из ниш, он автоматически поправил фитиль в масляном светильнике, который начал чадить. Мелкие бытовые действия занимали его руки, но не разум, который продолжал блуждать среди сомнений и вопросов.

Фарид вспомнил свой недавний разговор с младшим послушником Гасаном, способным и любознательным юношей. Тот спросил, почему кристалл должен подпитываться верой, если он был подарен богами. «Разве дар не должен работать сам по себе? Разве боги могут дать нечто настолько ненадежное?» – спрашивал юноша с искренним недоумением.

Фарид знал, как отвечать на подобные вопросы – их учили этому еще в храмовой школе. «Мудрость богов превосходит человеческое понимание», – произнес он привычные слова. – «Нельзя постигнуть их замысел, пытаясь поставить себя на место Аль-Мазина. Возможно, боги создали этот порядок, чтобы испытывать нашу преданность. Или, быть может, взаимная связь между верой и милостью есть часть их высшего плана, который откроется нам лишь в конце времён».

Гасан выслушал со скептическим выражением лица, но спорить не стал – слишком хорошо воспитан. Фарид увидел в его глазах разочарование. В молодости он и сам чувствовал нечто подобное, слышая такие ответы. Они звучали жалко, как отговорки, призванные прикрыть пустоту незнания. Но что еще оставалось старому жрецу? Признать, что он тоже не понимает закономерностей, которым посвятил жизнь?

Теперь, в тишине ночного храма, Фарид задавался той же бессмысленной думой: даже если боги существуют, почему они создали систему, требующую непрерывного поклонения? Почему священный источник жизни должен зависеть от того, верят в него люди или нет? Это казалось… слишком человеческим для божественного замысла.

«Что будет, если богов действительно нет?» – подумал он, глядя на тускнеющий кристалл. – «Если все наши ритуалы, молитвы, жертвы – лишь способ придать смысл случайности? Если кристалл – всего лишь ещё одна вещь, которой суждено однажды сломаться и исчезнуть?»

Эти мысли не были новыми для него. Они приходили всё чаще в последние месяцы, по мере того как кризис углублялся. Фарид не знал, было ли это следствием усталости, разочарования или просто здравого смысла, но всё больше сомневался в истинах, которым посвятил жизнь.

Внезапно его мысли были прерваны странным звуком – низким, едва различимым гулом, который, казалось, исходил откуда-то из центра зала. Фарид замер, прислушиваясь. Звук повторился – вибрирующий, почти на грани слышимости, как далекий раскат грома.

Он медленно подошел к алтарю, вглядываясь в кристалл. В полумраке ему показалось, что внутри прозрачной структуры что-то движется – слабое мерцание света, пульсирующее в такт странному гулу. Фарид подался вперёд, напряжённо всматриваясь в глубину кристалла, не уверенный, не померещилось ли ему.

Гул усилился, став отчетливее – глубокий, резонирующий звук, от которого задрожал воздух в храме. Один из светильников погас, и в наступившей темноте кристалл вдруг ожил. Внутри него словно прошла волна света, мерцающая и переливающаяся, напоминающая игру солнечных лучей на поверхности воды. Фарид отпрянул, не веря своим глазам. За тридцать лет службы в храме он никогда не видел ничего подобного. Кристалл всегда был стабилен, его свечение могло тускнеть или ярчать, но никогда внутри не было таких… движений.

Он потер глаза, решив, что это усталость или игра света. Но когда снова посмотрел на кристалл, увидел то, от чего перехватило дыхание. На гладкой поверхности кристалла появилась едва заметная трещина – тонкая, как волос, но определенно реальная. Раньше её точно не было.

Фарид протянул руку, но не осмелился прикоснуться к священному артефакту. Он лишь обвел пальцем воздух над трещиной, прослеживая её изгиб. Трещина, казалось, пульсировала в такт затихающему гулу, словно была живой.

Внезапно кристалл снова ожил, испустив короткую яркую вспышку голубого света, на мгновение озарившую весь зал. Фарид зажмурился, а когда открыл глаза, кристалл снова стал тусклым и неподвижным. Гул стих. Трещина осталась.

Фарид опустился на колени перед алтарем, впервые за много лет чувствуя настоящий страх. Не за себя, не за храм, а за весь город. Он не знал, что делать. Его руки сжались в бессознательном жесте молитвы. Губы задрожали, и сам собой вырвался первый стих, забытый, как детская песня:

– О, Аль-Мазин, текущий сквозь пальцы, не дай нам исчезнуть в песке…

Голос его был хриплым, едва слышным. Он продолжал:

– Ты, дающий жизнь капля за каплей, вспомни своих детей…

Он замолчал, потому что забыл что дальше.

Если кристалл разрушается, Аль-Мадир обречён. Они все обречены.

Глава 3 Аль-Калима (Слово)

Революция редко начинается с грохота мечей. Чаще – с шёпота в тёмном переулке, с вопроса, заданного в очереди за водой, со слова, нацарапанного на стене. Ибо прежде чем рухнут стены храмов, должны рухнуть стены в умах. Величайшие армии бессильны против идеи, чей час настал.

– Из «Тактики Перемен», приписываемой Мансуру

Наим проснулся от петушиного крика и зарылся лицом в подушку, пытаясь выторговать у дня еще несколько мгновений сладкого сна. В его мечтах опять была Асия – смеющаяся, с развевающимися на ветру волосами, зовущая его за собой к далеким холмам. Наим улыбнулся в подушку, прежде чем реальность ворвалась в сознание.

– Наим! – послышался снизу голос матери. – Вода! Очередь уже начинается!

Он вздохнул и свесил ноги с верхней циновки, перегнувшись через край, чтобы взглянуть на младших братьев. Они еще спали, свернувшись клубочками, как щенки. Счастливчики – им не нужно было стоять в душной очереди к храму.

Натягивая простую одежду – штаны с протертыми до блеска коленями, рубаху с заплатками на локтях, сандалии с потрескавшимися ремешками – Наим думал о том, как сегодня может встретить Асию. Вчера она обещала показать ему что-то важное, и ее глаза блестели так загадочно, что он не мог уснуть половину ночи, представляя, что это может быть.

– Сегодня дают только по два кувшина на семью, – произнесла мать, когда Наим спустился. Она протянула ему лепешку, разделенную на четыре части. – Ты большой, понесешь.

Наим молча кивнул, запивая сухую лепешку мутноватой водой. Еще год назад храмовая вода была прозрачной, с легким сладковатым привкусом. Теперь она отдавала глиной и чем-то металлическим.

– Может, после очереди сходишь к Рахиму-кузнецу? – как бы между прочим спросила мать, собирая пустые кувшины. – Отнесешь нож, который отец наточил. Он заплатит монетой.

Сердце Наима подпрыгнуло. Рахим – отец Асии! Это был идеальный предлог, чтобы увидеть ее.

– Конечно, – ответил он, стараясь, чтобы голос звучал обыденно, но чувствуя, как предательский румянец заливает шею. – Я сразу схожу.

– Только будь осторожен, – мать понизила голос. – Говорят, стража ищет тех, кто пишет… непотребное на стенах. Сальма видела утром, как служители храма закрашивали что-то у стены ремесленного квартала.

Они вышли на улицу, влившись в поток людей, направляющихся к храму. Воздух уже дрожал от жары, хотя солнце едва поднялось над горизонтом. Щели между домами казались особенно узкими, а тени – слишком короткими, чтобы дать настоящую прохладу.

– Ты слышал? У восточных ворот открылась лавка с водой, – донеслось до Наима. – Говорят, ее можно пить, не благословляя…

– А ты видел надпись у пекарни? – шепнул кто-то за спиной. – "Не кланяйся камню"! Кто посмел такое написать?

Наим оглянулся, но говоривший уже затерялся в толпе. По спине пробежал холодок. Город казался взбудораженным пчелиным ульем, где все жужжат о чем-то новом, запретном, волнующем.

Достигнув главной площади, они встали в очередь к храму. Белокаменное здание с высокими колоннами возвышалось над городом, словно укор всему живому и движущемуся. На его вершине поблескивал символ кристалла – источника воды, который, по словам жрецов, был даром богов.

Наим не вслушивался в монотонное жужжание толпы. Его мысли были далеко – он представлял Асию, её смех, похожий на звон серебряных монет, её глаза, меняющие цвет, как небо перед грозой. Она была для него как глоток свежей воды в разгар засухи – живая, яркая, настоящая среди фальшивого благочестия и притворной покорности окружающих.

И тут он увидел её – по ту сторону площади, у колоннады. Асия стояла в тени, наблюдая за очередью. Она была в простом синем платье, волосы скрыты под легким платком, но даже издалека Наим узнал бы её по одной только осанке – гордой, независимой, словно бросающей вызов всему миру. Когда их взгляды встретились, она улыбнулась и подмигнула ему – их секретный знак с детства, означающий "встретимся в тайном месте".

Наим почувствовал, как внутри разливается тепло. Три часа в душной очереди за двумя кувшинами мутной воды вдруг показались не такими уж невыносимыми.

Их тайное место располагалось на крыше заброшенного дома гончара, где крыша частично обвалилась, образуя что-то вроде естественного балкона. Они нашли его еще детьми, когда исследовали город в поисках приключений. Сколько секретов было рассказано здесь, сколько клятв дано, сколько мечтаний разделено между ними…

Наим взобрался по полуразрушенной лестнице, цепляясь за знакомые выступы в стене, и обнаружил Асию, сидящую на самом краю, свесив ноги. Она подставила лицо палящему солнцу и, казалось, впитывала его лучи, как ящерица, греющаяся на камне.

– Я уж думала, ты проведешь весь день в этой дурацкой очереди, – сказала она, не оборачиваясь.

– Как ты узнала, что это я? – спросил Наим, подходя ближе.

– По шагам, глупый, – рассмеялась Асия, поворачиваясь к нему. – Ты всегда спотыкаешься на третьей ступеньке.

Её смех был заразителен, и Наим не мог не улыбнуться в ответ. Он присел рядом, чувствуя, как их плечи почти соприкасаются. От неё пахло чем-то свежим – не цветами, но травами, словно она только что бродила по диким полям за городом.

– Я принес нож твоему отцу, – сказал Наим, вспомнив свой предлог. – Он у меня в сумке.

– Забудь про нож, – отмахнулась Асия. – У меня есть кое-что поважнее.

Она смотрела на него с таким выражением, словно владела величайшим секретом мира. Её глаза – эти невероятные глаза цвета янтаря с крапинками зелени – казалось, видели его насквозь.

– Ты слышал о Мансуре? – спросила она, понизив голос.

– Том, что открыл водяную лавку? О нем весь город говорит.

– Я была там вчера, – Асия подалась вперед, и теперь их лица разделяли считанные дюймы. – Я пробовала его воду, Наим. Она… как музыка. Как в детстве, помнишь? Когда мы ходили к западному ручью, до засухи.

Наим помнил. Это было пять лет назад, когда им было по десять-двенадцать лет, и они сбегали из города, чтобы поиграть у маленького ручья, который тек с холмов. Они брызгались, строили запруды из камней, ловили крошечных рыбок руками. А потом ручей исчез, словно его и не было никогда.

– Мансур говорит, что жрецы лгут, – продолжила Асия, глаза её горели лихорадочным блеском. – Кристалл умирает, и они знают это. Но вместо того, чтобы искать решение, они просто… держат нас в страхе, чтобы мы не задавали вопросов.

Наим инстинктивно оглянулся, хотя они были совершенно одни.

– Это опасные речи, Асия, – сказал он, но внутри что-то отозвалось на её слова – что-то, что он всегда чувствовал, но не решался признать даже самому себе.

– После того, как забрали Тарика, – голос Асии дрогнул, и Наим увидел в её глазах тень старой боли, – жрецы сказали, что это испытание. Что боги забрали его, чтобы проверить нашу веру.

Наим помнил маленького брата Асии – вечно улыбающегося мальчугана с кудрявыми волосами и ямочками на щеках. Два года назад он заболел лихорадкой, и никакие молитвы и подношения не спасли его.

– Но Мансур говорит, что это была просто болезнь, – продолжила Асия, сжимая кулаки. – От грязной воды. Которую можно было предотвратить, если бы…

Она не закончила фразу, но и не нужно было. Если бы жрецы заботились о людях, а не о своей власти. Если бы знания ценились выше слепой веры. Если бы…

В этот момент Асия вдруг показалась Наиму не просто красивой – она была прекрасной. Её лицо, раскрасневшееся от эмоций, её глаза, полные огня, её губы, произносящие слова, которые многие боялись даже подумать. Она была как вызов всему, что он знал, всему, что считал неизменным.

– Мансур просил нас о помощи, – сказала она вдруг, доставая из-за пазухи небольшой мешочек.

– Нас? – переспросил Наим.

– Да, дурачок, нас, – Асия толкнула его плечом, как делала в детстве, когда он говорил что-то очевидно глупое. – Меня и тебя. Мы же всегда были вместе, верно? Помнишь, как украли тот пирог у старого Хасана? Или как запустили воздушного змея с посланием для духов пустыни?

Наим помнил. Это были их проказы, их приключения, их общие тайны. Но то, что предлагала Асия сейчас, казалось совсем другим – чем-то взрослым, опасным, настоящим.

Она развязала мешочек и высыпала на ладонь куски белого мела и угля.

– Эти надписи на стенах… – догадался Наим.

– Да, – просто ответила Асия. – Те самые, о которых шепчутся в городе. Те, что жрецы спешат закрасить. Те, что заставляют людей думать.

Она взяла его руку в свою – теплую, немного шершавую от работы в кузнице отца – и положила в нее кусок мела.

– Ты со мной? – спросила она, и в её голосе было что-то, чему Наим не мог сопротивляться.

Он посмотрел на мел в своей руке, почувствовал его вес и текстуру. Это был не просто кусок белого камня. Это был выбор – первый настоящий выбор в его жизни.

– А если нас поймают? – спросил он, хотя уже знал, что согласен. Он бы последовал за Асией даже в пустыню, если бы она позвала.

– Не поймают, – уверенно ответила она, но потом, помедлив, добавила тише: – А если поймают… мы же будем вместе, верно? Как всегда.

В этой неожиданной уязвимости было что-то, что окончательно рассеяло сомнения Наима. Он сжал мел в кулаке и кивнул.

– Что мы должны написать?

– "Воды больше – богов меньше", – сказала Асия, поднимаясь на ноги одним плавным движением. – "Не кланяйся камню". "Знание чище веры". Выбирай.

– А если этот Мансур просто хочет власти? – вдруг спросил Наим, озвучивая мысль, которая беспокоила его. – Что, если он не лучше жрецов?

Асия задумалась, теребя конец своего платка.

– Может быть, – наконец пожала она плечами. – Но он хотя бы делает что-то, а не просто говорит нам жаждать и молиться. И его вода действительно чистая. Я пробовала, Наим. Она… настоящая.

Солнце начало клониться к закату, когда они выскользнули из своего убежища. Воздух стал золотистым, мягким, а тени – длинными и причудливыми, словно сам город был готов превратиться в сказку.

– Главное – выглядеть так, будто тебе есть куда идти, – инструктировала Асия, когда они шли по узким улочкам. – Никто не останавливает людей, которые знают, куда идут.

Наим старался подражать её походке – уверенной, легкой, словно танцующей. Асия двигалась как ветер пустыни, невесомо и непредсказуемо, и иногда Наиму казалось, что она вот-вот взлетит.

– Здесь, – шепнула она, останавливаясь у высокой стены заброшенного дома. – Давай, я покараулю.

Наим огляделся. Улица была пустынной, но сердце колотилось так, словно за ним гнались все стражники города. Он поднял руку с мелом, и та дрогнула. Одно дело – озорничать, красть фрукты с прилавков или дразнить соседскую собаку. Совсем другое – бросать открытый вызов власти храма.

– Трусишка, – поддразнила Асия, заметив его нерешительность.

– Вовсе нет, – запротестовал Наим, хотя колени предательски дрожали.

– Тогда докажи, – подмигнула она.

Эти слова всегда работали. С детства Асия знала, как заставить его сделать что угодно – просто усомниться в его храбрости. Наим глубоко вдохнул и быстро написал на стене: "ВОДЫ БОЛЬШЕ – БОГОВ МЕНЬШЕ".

Буквы вышли кривыми, дрожащими, но читаемыми.

– Отлично! – глаза Асии сияли от восторга. – Теперь бежим!

Они сорвались с места, как подстреленные, свернули за угол и, только оказавшись в безопасном переулке, позволили себе рассмеяться – громко, искренне, как не смеялись уже давно. Адреналин кипел в крови, и Наим чувствовал себя всемогущим, непобедимым, свободным.

– Видел бы ты свое лицо, – задыхаясь от смеха, сказала Асия. – У тебя глаза были такие… дикие!

– А ты вся подпрыгивала, как заяц, – парировал Наим, и они снова расхохотались.

Это было похоже на их детские проказы – тот же восторг запретного, та же радость совместного приключения. Но теперь в этом было что-то большее – ощущение, что они делают что-то важное, что-то, что может изменить мир вокруг.

Они перемещались от одной стены к другой, оставляя свои послания городу. "ЗНАНИЕ ЧИЩЕ ВЕРЫ" появилось на стене заброшенной пекарни. "НЕ КЛАНЯЙСЯ КАМНЮ" – на каменном заборе рядом с домом ткача.

С каждой надписью страх Наима отступал, сменяясь странным, горячим возбуждением. Когда Асия писала на стене "ДУМАЙ САМ", её волосы выбились из-под платка, и один локон упал на лицо. Наим смотрел как завороженный на изгиб её шеи, на сосредоточенную морщинку между бровей, на решительный изгиб губ. Она была прекрасна в своем неповиновении.

– О чем задумался? – спросила Асия, закончив надпись и поймав его взгляд.

– Ни о чем, – смутился Наим, чувствуя, как краска заливает щеки.

– Врунишка, – улыбнулась она и прикоснулась к его лицу пальцами, испачканными в меле, оставляя белый след на его щеке. – Теперь ты тоже помечен.

Это нехитрое прикосновение отозвалось где-то внутри Наима теплой волной. Они были так близко друг к другу, что он мог видеть золотистые искорки в её глазах, чувствовать лёгкий аромат её волос, слышать биение её сердца – или это было его собственное, такое оглушительное?

– Пойдем, – Асия первой нарушила момент, – у нас еще есть дело.

Последнюю надпись – "ЖРЕЦЫ ПЬЮТ, НАРОД ЖАЖДЕТ" – они решили оставить на стене недалеко от храмовой площади. Это было самое рискованное место, но и самое значимое.

– Давай вместе, – предложила Асия, протягивая ему руку. – Я начну, ты закончишь.

Они писали четыре слова по очереди, передавая друг другу мел, иногда их пальцы соприкасались, и Наим чувствовал, как между ними проскакивают крошечные молнии. Это было почти как танец – опасный, захватывающий, интимный.

Когда он дописывал последнюю "Т", из окна второго этажа соседнего дома послышался шорох. Они замерли, как пойманные воришки. В проеме показалось морщинистое лицо старика, который смотрел прямо на них.

Асия крепче сжала его руку, готовая бежать. Но старик не закричал, не позвал стражу. Их взгляды пересеклись на мгновение, и Наиму показалось, что в глазах старика мелькнуло что-то… понимание? Одобрение?

А затем лицо исчезло, и ставни мягко закрылись.

– Нас видели, – выдохнул Наим, когда они укрылись в тени узкого проулка.

– Это и есть цель, – Асия запрокинула голову, и в ее глазах отражалось закатное небо. – Чтобы нас видели. Чтобы люди знали – они не одни. Кто-то уже не боится. Сначала один человек. Потом двое. Потом сотни.

Они стояли так близко друг к другу, что Наим мог сосчитать ресницы на её веках. Её глаза сияли, щеки раскраснелись, и на мгновение ему показалось, что она сейчас его поцелует. Или он её. Мысль была головокружительной, как глоток крепкого вина.

– Мы – как капли перед бурей, – сказала она, и его сердце пропустило удар от нежности в её голосе. – Каждая надпись – маленький дождь, который предвещает ливень.

Они разошлись на перекрестке трех улиц, как делали всегда с детства – одна вела к дому Наима, другая – к кузнице отца Асии, третья – к площади.

– Завтра? – спросила Асия, ероша его волосы знакомым жестом.

– Завтра, – кивнул Наим, ловя её руку и на мгновение задерживая в своей.

Дома никто не заметил его отсутствия. Мать хлопотала над ужином, отец дремал на своем ложе, братишки играли в углу. Обычный вечер, словно ничего не изменилось.

Но Наим знал, что изменилось все. Мир раскололся на "до" и "после", как высохшая глина раскалывается под солнцем. И в трещине этого раскола уже проклевывались ростки чего-то нового – чего-то, о чем он еще не смел думать, но уже мог чувствовать всем сердцем.

Утром, когда они с матерью снова шли к храму за водой, Наим увидел, как два храмовых служителя в белых одеждах закрашивали их с Асией надпись. "ЖРЕЦЫ ПЬЮТ, НАРОД ЖАЖДЕТ" исчезало под слоем белой извести. Но служителей было только двое, а надписей – много. Они не могли успеть везде.

Проходя мимо заброшенной пекарни, Наим заметил, как трое мужчин и женщина с маленьким ребенком стояли перед стеной с надписью "НЕ КЛАНЯЙСЯ КАМНЮ". Они молчали, но в их глазах не было страха – только задумчивость, сомнение, словно первые ростки чего-то нового пробивались сквозь засохшую почву их мыслей.

Когда храмовые служители наконец добрались до этой надписи, один из них торопливо закрасил её жидкой глиной. Но работа была сделана наспех, и когда глина высохла, сквозь неё всё равно проступали слабые очертания букв.

Наим смотрел на это как завороженный. Капля дождя, стекая по стене, оставила призрачный след – неуловимый отпечаток мысли, которую уже нельзя было стереть полностью. Как нельзя было стереть воспоминание о пальцах Асии, испачканных мелом, о теплой улыбке в сумерках, о чувстве свободы, которое они разделили.

Если даже глина не может всё скрыть, подумал он, значит, и мы не зря рискуем.

В его голове, как в той трещине на стене, уже зрели новые слова, которые завтра лягут на камень города: "ТЫ И ЕСТЬ РОДНИК".

Глава 4 Аль-Хисаб (Счёт)

Всякая великая идея имеет два лица. Одно, обращённое к толпе, сияет чистотой и вдохновением. Другое, сокрытое в тени, занимается подсчётами, компромиссами и той будничной работой, о которой никогда не слагают легенд. Но без второго лица первое – лишь пустая маска.

– Из «Бухгалтерии Хаоса» Сахира-Летописца

Сырость. Вот что чувствовал Сахир каждый раз, спускаясь по узким ступеням в полуподвал на окраине квартала ремесленников. Влага, въедающаяся в кости, затхлый запах плесени и крыс, шорох тараканов в углах. Революция пахла совсем не героизмом – скорее, старыми тряпками и мокрым песком.

– Вот тебе и "штаб освобождения", – пробормотал Сахир, опуская на каменный пол очередной ящик с тростником.

Его руки покрылись мозолями от бесконечной разгрузки повозок, которые Мансур отправлял почти каждый день. Сегодня пришли тростник для фильтров, медные втулки и странные глиняные кольца, назначение которых Сахир предпочитал не уточнять. Меньше знаешь – крепче спишь. Особенно когда твой друг затевает перевернуть мир с помощью воды и ржавых труб.

Он зажег еще одну масляную лампу и осмотрел подвал, который теперь больше напоминал склад контрабандиста, чем мастерскую. Вдоль стен громоздились ящики с песком разной зернистости, бочки с углем, корзины с тряпьем. В углу стояли готовые фильтры – простые на вид устройства из обожженной глины, тростника и специально обработанного песка. Их красота была не в форме, ача в назначении: они очищали даже самую мутную воду, делая её пригодной для питья.