Библиада, или Литературный герой

…Мистер Смит ни черта не понимал. А у Кобецкого никак не получалось сформулировать или облечь в ясную форму то, чего он хочет добиться от иностранца, которого ему послал не иначе, как Бог.

– …Что такое анаграмма? – объяснял Кобецкий. – Перестановка букв для образования другого слова. Наверное, слышали? Но я имею в виду не анаграмму типа: бук – куб. Слова эти никак не связаны. Я имею в виду анаграмму, имеющую смысл. Например, переставив местами буквы в слове «ремонт», мы получаем название человека, связанного с ремонтом, «монтер». Или же из корня слова видеть – «вид» мы, переставив местами буквы, получаем корень украинского слова дивиться (смотреть) «див».

Анаграмма – это общий принцип мышления. Вон, взгляните. – Кобецкий кивнул на соседний столик. – Пачка сигарет. Называются – «Прима». Если мы переставим местами буквы, то можем получить, помимо прочего, – «Памир». Я не знаю, какие сигареты появились первыми. Допустим, что первыми появились «Прима», но те люди, которые давали название сигаретам «Памир» (почему-то именно – «Памир», а не, скажем, – «Урал» или «Карпаты»?), подсознательно оперировали словом «Прима».

И это же самое – с иностранными словами. Сравните связанные анаграммой, означающие звезда, греческое слово «астр» и английское слово «стар»… Вы скажете, что человеку, говорящему по-английски, это не может прийти в голову? Отнюдь. Так (анаграммами) мыслят все. И так же все – уверяю вас – мыслят по-русски. И даже вы, американец. И я это сейчас докажу.

Про лающую собаку мы, русские, говорим: она «брешет». Наверное, знаете?..

Мистер Смит рассеянно кивнул.

– …С другой стороны, в просторечии слово «брешет» означает у русских – лжет. Отсюда слово брехня, то есть ложь. Но тогда получается, что собака, которая лает (то бишь, брешет) – «лжет». То есть лай, получается, – это ложь… Как известно, по-английски ложь – это лай…

Кобецкий наслаждался произведенным эффектом…

– Вы не знаете названия самой знаменитой из дошедших до нас «песен» эпохи Карла Великого?

– …?

– «Песнь о Роланде»… Так вот, анаграмма имени «Роланд» даёт нам скандинавское имя «Арнолд», означающее певец…

…Или – нет. Так вы не поймете. Возьмем лучше поговорку: «горбатого могила исправит». Не слышали?

Мистер Смит пожал плечами.

– …Откуда она? Вы думаете её истоки «сознательны»? Такого рода остроумие?

Отнюдь! Она – из того же подсознания. Откуда – всё. И я это опять же докажу. Сравните слова: «горб» – «гроб». Анаграмма? Да. А дальше вступает в действие мышление образно-ассоциативное – истинное мышление, которое всегда использует приём анаграммы. Следует ассоциативный ряд: «горб» – «гроб» – «смерть» – «могила». Вы поняли?..

Или – вот. Возьмем, например, расхожую присказку: «доказывай потом, что ты не верблюд!» Почему фигурирует именно верблюд, а не какие-нибудь там осел, или, скажем, лошадь? А дело вот в чём. Как известно, доказательства требуются там, где нет веры (для того и доказывают, чтобы согласились с верностью того, что собираются доказать). «Человек слова» – говорим мы в отношении того, кому можно верить (доверять). Вот и китайский иероглиф «верить» образуют два иероглифа: «человек» и «слово». «Верб» на латинском языке означает слово, а корень слов: людской (то есть, – человеческий) или, скажем, людына (на украинском языке «человек») – «люд» – мы принимаем за выражение понятия человек. Отсюда и появляется это самое «верб-люд». А, иначе говоря, – «человек слова». А, иначе говоря, – «верить»!.. Вы понимаете, что для человеческого духа не существует такого понятия, как языковый барьер!

Скажем, откуда происходит жаргонные слова «салага», «салаги»?.. А корень этих слов – анаграмма, означающего мальчик, испанского слова «сагал».

А почему мы произносим: «черта характера»? А потому, что в греческом языке слово характер означает черта.

У нас есть мужская шутка в отношении того, кто делает что-либо плохо (в силу своего неумения), но ссылается при этом на какие-нибудь надуманные обстоятельства, мешающие делать хорошо: «плохому танцору я…ца мешают». Так вот, откуда она?.. Из того же греческого языка! В греческом языке корень орхе (анаграмма греческого корня хоре, означающего танец), помимо значения плясать (!), имеет и такое значение – мужское яйцо…

Вот так и получается, что в каждой шутке – только доля шутки!..

Или – вот. Выражение: «что ты смотришь как баран на новые ворота» (нет, это не к вам… Это – выражение). …Так вот, откуда оно?

Оттуда же! Из – подсознания! Ибо почему – «баран»? Почему – «новые»? И почему – «ворота»?

А потому, что «баран» – это то же, что и «овн», одна из анаграмм которого дает нам «нов» – корень слов: новое, новый, новые. А, в свою очередь, одна из возможных анаграмм слова «баран» – буквосочетание «брана» означает на чешском (славянском) языке ворота… А с другой стороны, слово «баран» в древнерусском языке означало также таран, которым проламывались при штурме крепости крепостные ворота…

…Мистеру Смиту (он уже был не рад встрече) показалось, что он понял, что хотел сказать незнакомец.

– Все слова происходят от греческого и латыни. – Он, впрочем, не настаивал. – Например, слово пипл (народ) от латинского народ – попул, а популярность, популизм – от латинского популарис (народный)…

– Важно то, откуда само слово попул, – отрезал Кобецкий. – Я могу согласиться только с тем, что от слова популизм происходит русское выражение о подхалимаже, лести, заискивании, пресмыкательстве – лизать задницу. Вот оно, действительно, происходит от латинского попу (попы)-лизм (лизание). Но это, опять же, пример того самого мышления, о котором я говорю. Но мы сейчас – о другом. Если для человеческого духа не существует такого понятия, как языковый барьер, то для слова (какого бы то оно ни было происхождения) не существует препятствий в виде того же человеческого духа.

Вам не приходилось слышать о защитниках Брестской крепости?.. Во время войны они погибли – предпочли смерть сдаче в плен немцам, и стены этой крепости испещрены предсмертными надписями: «умираю, но не сдаюсь». Вы не знаете немецкого языка?.. На немецком умирать, смертный – корень sterb (штерб). – И Кобецкий нарисовал в воздухе слово. – Так вот одна из возможных анаграмм sterb – brest. «Брест». (Немецкое Ш – это русское С; сравните русское «стул» и немецкое «штуль», русское «спорт» и немецкое «шпорт»). И если слово Брест (получается) мы можем соотнести со словами умирать, смертный, то это самое слово Брест (получается) оказалось пророчески (!) связано с реальным фактом гибели Брестского гарнизона, обессмертившего, как у нас говорят, своё имя. И этот феномен я называю «роком слова»!

Мистер Смит смотрел с недоверием и даже с испугом. Теперь ему показалось, что он понял всё.

– Я хорошо понял вас! И – он нежно и успокаивающе прикоснулся к руке Кобецкого. – Ваше это… Такое… Как это сказать?.. Tiff. Размолвка! С самим с собой у вас оттого…

– Говорите громче! – взмолился Кобецкий. – «Философские оттенки, за которые ставят к стенке» уже в прошлом, уверяю вас!..

–…Это оттого, что вы ещё не мертвы для греха, – зашептал мистер Смит. – Что говорил апостол Павел? А апостол Павел говорил: «Я умираю каждый день». Мы тоже должны умирать. Умирать каждый день. Потому, что мёртвого ничем нельзя обеспокоить. Мы можем говорить о нём плохо или хорошо, но ему все равно. Потому, что он мёртв. Когда-то я не говорил по-английски (тут мистер Смит перешёл на едва различимый шёпот) и мог сказать только: «Шур, олрайт», «конечно, хорошо». Если кто-то говорил что-то про меня, меня это не могло обеспокоить, я не понимал, я был мертв для английского языка (сейчас мистер Смит – выпитое ударило ему в голову – даже не замечал, что разоблачает себя). Вот и вы будете победителем и счастливым человеком только в одном случае – если станете мертвы для того, что вас окружает. Потому и плохо вам, что Господь не устает внушать: «умри для окружающего, умри для зла»! И если вы спрашивали, глядя на меня, о «празднике», то это оттого, что я узнал секрет победоносной христианской жизни через молитву, с которой постоянно общаюсь с Господом!..

– …Вот вы говорите, что слова происходят от греческого или от латыни, – не унимался, гнул свою линию Кобецкий (он думал о своём и даже не заметил промашки «американца»). – Вы считаете греческий и латынь праязыками. А я приведу такой пример. В старославянском языке калига – башмак, калиги – башмаки. И то же самое – в древнегреческом: калига (башмак), калиги (башмаки). И так же в латыни. На латыни калига и калке – сапог. Отсюда и, например, прозвище Гая Калигулы, древнеримского императора. Сын Германика, он вырос в Германии среди римских солдат, которыми командовал его отец и с детства носил солдатскую обувь, сделанную под его ногу. Отсюда и Калигула (сапожок) – от слова калига (сапог) и латинского уменьшительно-ласкательного суффикса ул. И тот же уменьшительно-ласкательный суффикс (обратите внимание) и в русском языке: папуля, кисуля. Возникает вопрос: что первично? Кто у кого позаимствовал? Я имею в виду слова калига, калиги. Я полагаю, что греки и римляне переняли эти слова от славян. Обратите внимание на то, что греческие слова калига (единственное число) и калиги (множественное число) повторяют правило славянского языка: рука – руки, пушка – пушки, ласка – ласки. Что же касается происхождения этих слов калига, калиги (а они связаны с передвижением), то они того же корня, что и старославянское слово коло – круг, колесо. Колесо связано с движением потому, что круглое. Сравните с однокоренными словами (столь же связанными с движением) колобродить (скитаться), коломыка (бродяга), калика (странник). А что касается суффикса га (ги) калига (калиги), то они обычны в русском языке (серьга, серьги, барыга, барыги). Сравним также слова калига, калиги с однотипными (образованными таким же образом) словами коллега, коллеги. Они происходят от польского слова колега, имеющем и латинский аналог – коллега. Но корни его, опять же, славянские. Кто такой коллега? Это товарищ, тот, кто находится (скажем – в силу профессиональной деятельности) рядом, около. Но слово около этимологически связано с тем же словом коло (круг). Вспомним выражение «вокруг да около». Кстати, то же самое можно сказать и относительно многих ваших слов. Английские слова gus (гусь), brow (бровь), ploug (плуг), soup (суп) – всё это русские слова.

Или возьмем, например, ваше слово смит (кузнец). Распространенная у вас фамилия. Да? У нас она также распространена. Кузнецов, Ковалев (коваль – кузнец) или Коваленко. Так откуда ваша фамилия (то бишь слово) «смит»?..

Мистера Смита парализовало.

– …Несомненно, – продолжал Кобецкий, – оно родственно древнегерманскому слову смид, на котором означает и кузнец и медь. А медь – это славянское название первого из открытых металлов. Отсюда и слово смид (кузнец). По типу слова смрак – на старославянском языке мрак. Или сравните также старославянское слово кол и, означающее кол, греческое слово скол…

Или возьмем эту же фамилию Коваленко. Она соответствует белорусской Коваленок. Как нетрудно заметить, они различаются только окончаниями «нко» и «нок», которые связывает та же самая анаграмма, о которой я говорил. То есть Коваленок – это то же, что и Коваленко. То есть то же самое, что и ваше Смит…

Коваленко-Смита била мелкая дрожь. Но его испуганные глаза Кобецкий истолковывал, как неподдельное изумление, а потому взгляд американца вдохновлял. Не было, не было человека, которому он мог поведать о наболевшем. Жена была недосягаема, а друзей у него не было никогда. Он был одинок, как самурай!

Мистер Смит молчал. Он понял только одно: его настоящая фамилия Коваленко – известна незнакомцу, и означало это конец!.. Всё походило на чудо, в которое мистер Смит, как христианин, конечно же, верил. Но то, что произошло с ним, было больше, чем чудо. Получалось, что он сам, по своей собственной воле, ища встречи с этим человеком, шел навстречу своей гибели. И теперь его палач (несомненно – агент КГБ) стоял напротив, нёс околесицу про языки, а на самом деле просто издевался над ним – своей жертвой.

Мистер Смит думал, как быть. Но выхода не было. Широченные плечи «палача» вкупе с молодостью исключали возможность спасения, и он мысленно капитулировал.

Молчал и Кобецкий. Он был удовлетворен. Он посматривал на мистера Смита, улыбался и потягивал пиво. Столбняк мистера Смита он истолковывал, как свою окончательную победу.

…Они распрощались уже в электричке, и до самого последнего мгновения (Кобецкому нужно было выходить) мистер Смит ожидал слов об аресте. Однако, к своему изумлению, ничего подобного он не услышал. Незнакомец извинялся, благодарил за компанию, желал ярких впечатлений и всяческих успехов.

…Тоска навалилась на Кобецкого, едва он только остался один. Он попытался сразу же, по свежим следам, осмыслить случившееся, но у него плохо получалось. Откуда-то принесло иностранца. Вроде того «Ван дер Стула». И везет же ему на них! И это было столь же странным обстоятельством. «Воплощением написанного»? «Повторением»? Ведь и у него был столь же похожий и вымученный им персонаж – «Булыгин»… Они так и не поняли друг друга. Американец доказывал ему, что у него только один выход – «умереть», а он вспоминал Ольгу. «Неужели всё-таки одному?..».

Кобецкий замедлял шаг, вглядываясь в безмятежное, уже начинавшее принимать осенние краски небо, вспоминал «пророчество», вспоминал, что «любимую студент терял». «Неужели всё-таки одному?..».

Поравнявшись со «Шпалой» (так именовалась у местных, расположившаяся у железнодорожных путей, пивная), он свернул вправо. Внизу он увидел завсегдатаев – «пресвятую троицу»: Гену, Ваню и Деметриади.

Они расположились неподалеку от пивной – через дорогу, на берегу гнилого, изжелта-зелёного озерка. Крякали утки, квакали лягушки. Разливал («банковал») Кобецкий.

– Сколько наливать?

– Ты чё, краёв не видишь?

«Ты мне побольше, себе – поменьше, – какие твои годы, успеешь еще», – шутил Гена. Или: «куда ему столько льёшь – у него рожа, как английский флаг треснет». Относилось это к Деметриади. Деметриади когда пил, то зажимал пальцами нос. Этот вспоминал, доброй памяти, прошлое – прекрасные и исчезнувшие ныне портвейны № 11,12,13, замечательные вина: «Массандру», «Букет Абхазии», «Черные глаза», настоящую водку, которая издревле делалась только из пшеничного зерна, а не из «опилок», как в теперешнее время. Кобецкий же возражал, что не следует идеализировать старину, ибо «бормотуха» («бормута» – как выражались Деметриади и Гена) существовала всегда, и в доказательство цитировал Пушкина: «Борис ещё поморщится немного, как пьяница пред чаркою вина». Но ему очень хотелось сделать что-нибудь приятное для Деметриади, и он вспомнил Хадзипанагиса – футболиста ташкентского «Пахтакора», обладавшего, как известно, неповторимой техникой. Он назвал грека футбольным гением и совершенно растрогал Деметриади. Кобецкому хотелось сделать приятное всем. Но он не знал, как. «Самые добрые люди у нас и самые пьяные», – цитировал он Достоевского. И довел Деметриади до слёз. Кобецкого распирало, как царя Мидаса, и он, наконец, поведал своим новым друзьям о своем горе – об измене жены. Его подняли на смех. Он рассмешил даже невменяемого Ваню. По словам Деметриади, это такой пустяк, что о нём не стоило и говорить – изменяют всем и вся. А сиволапый Гена заверял Кобецкого, что неверность – это закон природы. Каждый приводил примеры из своей собственной жизни, и, странное дело, – Кобецкому полегчало.

Затем они пели. Точнее, пел только Кобецкий, а Деметриади и Гена немного подпевали. Всё из Есенина. «Отговорила роща золотая», «Не жалею, не зову, не плачу». Он горланил так, что перекрыл хор лягушек.

Дальнейшее Кобецкий помнил смутно. Уже было темно. Временами принимался накрапывать дождь. Ему помнилось, что они куда-то тащили бесчувственного Ваню. Потом Вани не было, не было и Деметриади. Но был Гена. В одном месте Гена повалился и сломал забор. Кто-то что-то кричал, остервенело лаяли собаки. Потом Кобецкий был один. Его мотало по каким-то темным переулкам, из которых он никак не мог найти выхода. Он простирал руку, как пророк и повторял: «Люди добрые!..».

Потом перед ним оказалась не то молодая женщина, не то девица, лица которой он никак не мог рассмотреть, и он бегло, в нескольких словах поведал ей об открытой им великой тайне любви:

Ты, знаешь ли какая малость,

Та человеческая ложь,

Та грустная земная жалость,

Что дикой страстью ты зовешь?..

Кобецкий опустился на колени, коснулся лбом земли, а когда поднял голову, никого уже не было. Девицу, как ветром сдуло.

Потом он иносказательно (словами Ницше) рассказывал кому-то о себе и о своей семейной жизни: «Один вышел, как герой, искать истину, а в конце добыл себе маленькую нарядную ложь. Своим браком называет он это». Потом он опять кому-то что-то говорил, и кто-то на него сильно обижался.

Он не помнил, как попал домой, как оказался с Ольгой в кровати, как что-то произошло – их руки сплелись, их губы соединились… Он помнил лишь удар тока. И дальше – гремящий по подоконнику дождь и себя, почти протрезвевшего и обалдевшего от счастья – счастливейшего из смертных! – он был… человеком!…

Под утро он проснулся оттого, что его мутило. И первое, что он вспомнил: он – человек!.. Кобецкий перелез через Ольгу (он почему-то спал у стенки), метнулся в ванную, и его сразу же вырвало. С кровью или нет, он разобрать не мог – рвало «Рубином», а тот – что чернила. Наверняка – с кровью, потому что болело то, «рвущееся» место под диафрагмой. Но не это сейчас было главным. «Человек!» – снова подумал Кобецкий. Он открыл воду и снова подумал: «человек»! Глянул на себя в зеркало. Посредине лба – пятно, засохшая глина. Он что, так и ходил вчера по поселку?.. Кобецкий смотрел на себя в зеркало и силился вспомнить, где его вчера носило? Мелькали какие-то люди, незнакомые лица… Помимо «Шпалы» и компании у озерка (что было потом, он не помнил) вдруг всплыл автобус. Он ехал в автобусе, и на лбу у него было вот это?.. Желудок спазматически дернулся, и Кобецкий опять склонился над раковиной. На этот раз «Рубин» кончился, была кровь. Но её появление не произвело на него обычного гнетущего впечатления: он был переполнен одним: человек!..

Отплевавшись, он умылся, прополоскал рот, почистил зубы и тут же из-под крана напился. Немного подождал. Нет, кажется, больше не тошнило. Он вернулся, лег.

– Дурак, – Ольга не спала. Сонная, тёплая, только что не мурчащая кошка. – Зачем вот напился?

– Потому, что дурак.

Ольга хмыкнула, провела ладонью по его щеке. В неясном свете её глаза казались тёмными, почти чёрными.

– Иди ко мне… – позвала она.

Она придвинулась горячим телом и непреодолимое, как позыв к рвоте, желание накрыло его с головой.

…Во второй раз он проснулся уже в двенадцатом часу. Ольги не было. Через занавеску просвечивало солнце. За окном звучали детские голоса. Ритмически ухал магнитофон. Всё было, как всегда. Только вот почему-то помалкивал дог. Молчала и пианистка. Но сегодня Кобецкий извинил бы и дога, и пианистку. Мысли его были об одном: человек!.. А вот голова побаливала. Он поднялся. Круговыми движениями, как советуют йоги, потёр виски. Обошёл квартиру – никого не было, он был один. Умылся. Побрился. Сделал бутерброд, налил чаю. Душа пела: человек!..

Он стоял у окна, прихлёбывал горячий, крепко заваренный чай и торжествовал. «Бормотуха» победила всё. Страх, все сомнения и отчаянье. У него – «получилось», как у того, напившегося «зулуса» у Харвуда в «Одинаковых тенях», и лишь потому, что он, как и тот, ничегошеньки не помнил. А на самом деле он всегда оставался «человеком», только его мнительность взлетела до небес, после того его ошеломляющего видения, родившего страх. Он напился, как свинья, а стал – человеком. Он и сейчас… Кобецкий тихо засмеялся. Только подумать! Ещё вчера его отчаянье было беспредельным, и он завидовал какому-то жуку, дятлу… Хотя нет, – он всегда продолжал верить. Он ведь надеялся. Как и «калиф Хасид». И вот это уже не сказка, а быль. «Мутабор»! Магическое слово! М-у-т-а-б-о-р… Автоматически, он переставил буквы в слове и… не поверил себе. Перепроверяя, он попробовал ещё раз и запутался. Он решил не спешить. Он намеренно не думал о слове, сдерживая себя. Он очень боялся ошибиться. В аптечке он поискал «от головы» и, не найдя цитрамон, проглотил таблетку анальгина. И только после этого взял бумагу и ручку. Мута-бор. Рука у него задрожала так, что не получилась буква «Т», но он уже видел: он не ошибся. Бор-мута!.. И ему стало жарко… Если верить сказке Гауффа, то «волшебное слово мутабор», сделавшее «калифа Хасида» «человеком», было этим же самым словом, которое сделало «человеком» и его! Ведь именно так – «бормута» – по поводу «Рубина» («бормотухи») – говорили вчера и Деметриади и мордоворот Гена!

Бормута! всё было в этом слове! И – Глас Божий. И – «жизнь выстраивается согласно книгам»! И – рок слов! И – воплощение слова! Всё заключало в себе это «мутабор»!.. И он разом припомнил – когда вдруг впервые у него возникла нелепая и фантастическая мысль о том, что строчки литературных творений могут предвозвещать и чужую, совсем не относящуюся к месту и ко времени, совсем постороннюю судьбу.

Сначала – «Халиф-аист» Михая Бабича. «И это были самые мучительные минуты моей жизни. Жизни Халифа-аиста. Я терзался этим ещё в детстве. Меня изначально влекли, манили к себе слова, незнакомые, приятные уху слова, чужие слова, казавшиеся при этом странно знакомыми, словно бы я когда-то давно их слышал, но потом позабыл… слова и буквы, из которых я мучительно складывал эти дивные слова, – они-то и превратили меня в неудовлетворенное жизнью, несчастное существо». А затем в его руки попал и другой «аист» – «Халиф Хасид» Вильгельма Гауффа, в котором рассказывалось о человеке, превратившемся в «аиста», но мечтавшем вновь стать «человеком», но позабывшем заветное и спасительное слово «мутабор». А затем – и «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» Сельмы Лагерлёф. Когда он вдруг почувствовал себя и этим «Нильсом», «понимавшим языки каждой твари», но оттого и «несчастным», как этот Нильс, потому что вместе с Нильсом вдруг с потрясающей ясностью осознал: «мне это даром не пройдет». «Могу ли я радоваться? Ведь со мной случилась самая страшная беда». «И ему никогда не стать человеком». «Никогда не найти ему ту девушку, которая захочет стать его женой». И он так хотел узнать то «заветное и спасительное словечко», которое шепнул Нильсу на ухо мудрый ворон «Батаки»: «Ну, вот и всё, после этих слов ты снова станешь человеком»…

И он – узнал!..

Кобецкий уже не мог оставаться на месте. Он бросился ходить. На кухню и – обратно в коридор. И из коридора – обратно на кухню.

Но тогда она ведь запланированная вчера была его попойка! – доходило теперь до него. – бормута!.. Получается, что ему и следовало о напиться!.. А значит – и следовало дойти до отчаянного своего положения. Чтобы всё понять, чтобы суметь расшифровать и убедиться: мутабор – это то же, что и бормута! А иначе бы до него просто не дошло!.. Получается, так… И дело, разумеется, – не в слове. Не – в «бормуте». Ему просто демонстрируют принцип. Анаграмму (подтверждают его мысль). А заодно и – рок слов. Его обучают, убивая сразу нескольких зайцев. То есть тогда это была никакая не сексуальная неудача, а виденье, спровоцировавшее её – напоминанием о христианском посте, который и должен отныне стать правилом его жизни! Как и сказано: «Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте…». «И не предавайте членов ваших греху в орудие неправды…». А они с Ольгой не воздерживались никогда. Ненасытностью чувств не уступали друг другу. И с неутолимостью их страсти могла совладать только катастрофа. Говоря по-другому, – в их интимных отношениях и присутствовала та, чреватая определениями слишком, чересчур, чрезмерно (злом), крайность.

И теперь он, кажется, понимал. И ведь его заранее предупреждали. (Всё, несомненно, «подброшенное» Им!). У Умберто Костантини фигурировал мрачный импотент «Аид». У Золя – потерпевший фиаско с проституткой «доктор Паскаль». А у Германа Броха – столь же несчастный «Андреас». И изобиловали сексуальными неудачами «Дикая роза» и «Алое и зеленое» Айрис Мэрдок («Рэндл», «Эндрю», «Барнабас»). И Эльза Триоле, и Султан Орбелиани, и Кэнзабуро Оэ – чтобы он не открывал – все, словно сговорившись, рассказывали о его грядущей беде.