Библиада, или Литературный герой

Был тут и Георгий Васильевич Городницкий – инженер одного из строительных трестов. И симпатичная девушка Лара (Лариса) – выпускница ВУЗа и тайно влюбленная в отца Бориса. Оба – члены его воскресного кружка. Был и народный судья Михаил Иванович Решетов, человек веры тихой и осторожной, давно тяготившийся должностью, ибо «не судите, да не судимы будите», но отчего-то продолжавший тянуть лямку. Некоторых привело в церковь тяжкое одиночество, других – любопытство, и они, хоть и старательно, но механически крестились.

Царские врата распахнулись. «Со страхом Божиим и верою приступите!..» Взгляд проницательных серых глаз о. Бориса на мгновение задержался на Кобецком и скользнул дальше по молящимся. Время от времени его начинала терзать старая его болезнь, и сегодня новообращенный разбередил рану. «Горе имел он сердца». Муки совести. Острое осознание своего «недостоинства». И «недостоинство» его – сам факт его нахождения в обители Божией, в святая святых, – казались ему не только непостижимой иронией судьбы, но и опровержением бытия Бога. А потому-то его так и интересовала чужая душа, потому что только она и могла укрепить его в вере, ибо своя ему уже сказала всё. Но чужая душа, как известно, потёмки. И отец Борис это с грустью сознавал. Так думал и так чувствовал «популярный проповедник», и в его серых, выразительных глазах появлялись слезы, которые столько раз уже могли видеть прихожане и всегда принимали за одержимость или за особое посвящение в вере – неопровержимые знаки «святости».

В свете происшедшего, конечно, не мог не обратить внимания на Кобецкого и мистер Смит. И, конечно же, и он был чрезвычайно рад за «брата». Но расстраивала общая картина. Похоже, пресвитер был прав. Религиозная жизнь едва теплится. «Нет верующих», – так утверждал тот, и подтверждение его слов – эта сегодняшняя служба. Выходной день, – и всего какая-то пара десятков молящихся. И это у популярного проповедника (сколько собирает Билли Грэм?). На район – три действующие церкви. В среднем – двадцать человек на храм. Полсотни – на целый район. Капля в море. И, практически, нет молодых. Новообращенный, девушка, вон там, дальше – беременная… Считай – никого. Невесёлая была арифметика, и мистер Смит недоумевал. Атеистическое общество изумляло его. Оно отнимало любую надежду, а надежда эта – жизнь вечная. Похоже «коммунистический рай» – это место, где Бог потерпел сокрушительное поражение, ибо целые поколения людей уже убеждены, что «рай» может быть и без Бога. Существовала своя коммунистическая доктрина (по сути – религия), и мистер Смит допускал, что она не лишена привлекательности и логики эта доктрина, но как быть с другим? С жизнью вечной? Ведь человек без веры в неё – как приговоренный к казни. И казнь эта – сама жизнь. Страдания, а во имя чего? И если, как кое-кто утверждает, нет смысла ни в чём, то как можно без смысла жить? И для чего тогда добродетели и почему зло – это «плохо», если завтра всем суждено исчезнуть без следа? Такова была вкратце собственная доктрина мистера Смита и его собственный «смысл жить».

…Кобецкий – «причастился»: ему дали из ложечки сладкого вина, и он приложился к протянутому батюшкой кресту. Несколько женщин подошли поздравить его.

– С днем рождения вас! – с чувством произнесла одна и пояснила, – Духовного рождения! Вторая протянула «просвирку». А третья попросила:

– Только не кури сегодня, сынок…

На паперти (когда выходил) Кобецкий увидел сидевшего на коленях горбатого нищего. Он зачерпнул в кармане мелочь, высыпал в лежащую перед ним кепку. «Спаси бог и помилуй», – забормотал тот, склоняя кудлатую голову.

Мистер Смит появился за ним следом (он рассчитывал поговорить с «молодым человеком» – в свете его миссии, беседа с ним представляла особый интерес), но ещё в притворе его сначала задержал уполномоченный Осадчий, на которого он налетел в дверях, а потом отвлёк нищий. Рублёвая бумажка полетела в ту же самую кепку, но, подхваченная ветерком, метнулась в сторону. Сорвавшись с места, стоя на карачках, горбатый пытался её прихлопнуть, но она, точно живая, ускользала. Одновременно, это же самое ногою пытался сделать и мистер Смит. Наконец, уже на земле, ему это удалось. Чрезвычайно смущенный, он вернулся к горбуну и, добавив к рублёвке ещё рубль, передал деньги из рук в руки.

– …Простите меня!

– Спаси и помилуй! спаси и помилуй!.. – забормотал нищий, сгибаясь до земли. Он не мог поверить своему счастью – никто никогда ему таких денег не давал!

Мистер Смит скорым шагом вышел на дорогу, но молодого человека уже не было. Он – исчез…

…Под навесом остановки дожидалась автобуса пожилая пара. Оказалось, что автобус будет только через полчаса («Сейчас у них обед», – объяснил мужчина).

…Потоптавшись у остановки, Кобецкий решил идти пешком. До станции, приблизительно, километров пять. Час ходьбы. Теперь спешить ему было некуда.

«Родился» ли он заново, Кобецкий не знал, но ничего особенного он не ощущал. Ощущение исполненного долга. И не более того.

Не доходя до станции, он решил свернуть к колхозному рынку. Там всегда было пиво.

…Мистер Смит увидал его из окна подъезжавшего к станции автобуса и счёл это за знак. Поднявшись с места, он стал пробираться к дверям, стараясь не потерять «молодого человека» из вида. Следуя за ним, он прошел сквозь, напитанный аппетитными запахами, павильон и вышел там, где, полукольцом охватывая рынок, располагались «Закусочные».

…Кобецкий взял пару пива, бутерброд с селёдкой. Отхлебнул, поставил кружку. Протянул руку к селёдке.

– …Здравствуйте.

Перед ним стоял улыбающийся, хорошо одетый мужчина. – Извините, пожалуйста… Мы были с вами в одном храме. Вот случайно вас увидел и решил подойти…

Кобецкий кивнул. Он видел этого человека.

– Прошу, – он пододвинул к нему кружку.

– О, нет, благодарю! – мистер Смит приложил руку к сердцу. – Наоборот, я удивляюсь, глядя на вас: зачем нужно в светлый день крещенья омрачать праздник души алкоголем?

На всякий случай мистер Смит опять улыбнулся.

– А есть ли он вообще этот праздник? – Кобецкий и сам удивился той злости, которая вдруг закипела в нем.

– То есть как?..

–…Я неудачно выразился… – Кобецкий досадовал на свою вспышку. – Пришлось к слову. Помните, Шукшин в «Калине красной» – это же самое говорил? «Праздника душе» искал…

Мистер Смит отрицательно покачал головой. Глаза его не выражали ничего.

– …Что, не смотрели «Калину красную»?

– Нет.

Кобецкий с сомнением взглянул на странного субъекта.

– Вы, простите, по национальности кто?

– Русский.

– Русский?

– Русский.

Кобецкий понимающе кивнул, взялся за кружку. «Прибалт, наверное, – подумал он, отхлёбывая, – косит под русского, но акцент-то куда денешь?» Не нравился ему этот человек. Что ему нужно?

–…А по профессии?

– Врач, – солгал мистер Смит. Он назвал первое, что ему пришло в голову – престижная профессия, да и санитаром он как-никак работал; ну нельзя ему было рассказывать, что он иностранец и всё прочее – последуют ненужные вопросы. А, главное, это могло насторожить и оттолкнуть человека, а человек этот был ему полезен и даже необходим, ведь у приезда его в эту страну была цель.

– Вот я и спросил вас про «праздник», – продолжил Кобецкий. – Вы такой с виду благополучный, что невольно приходит на ум: у этого человека жизнь – праздник. Я серьёзно…

Теперь кивнул мистер Смит. Он понял. И поспешил перевести разговор в нужное русло.

– Мы все можем жить очень счастливой жизнью, если примем условие, которое поставлено в первом послании Иоанна: «И, чего не попросим, получим от Него, потому что соблюдаем заповеди Его и делаем богоугодное пред Ним». Ведь, делая богоугодное, мы делаем так, что молитвы наши бывают услышаны. «Если пребудете во Мне и слова Мои в вас пребудут, то, чего не пожелаете, просите, и будет вам».

Молитва! Вот единственное средство. Чаще – молитва. И Бог услышит. И даст нуждающимся. Мы говорим так: «молитва меняет вещи». Потому, что есть вещи, которые не купишь ни за какие деньги…

– Здоровье…

– Совершенно верно. Потеряно здоровье – потеряно всё. И вот тут цена молитвы огромна. Что нас может уберечь от коварной болезни? Только богоугодная жизнь и молитва. Постоянная молитва.

– Ну, за здоровье-то можно выпить. – Кобецкий опять пододвинул мистеру Смиту кружку, которую тот тем же движением возвратил на место.

–Врач отказывается выпить за здоровье? – усмехнулся Кобецкий. – Я шучу, – добавил он. – Буркова-то помните в «Иронии судьбы»? Когда водку пьют в бане? «Врач и отказывается пить за здоровье? Это же нонсенс!». «Иронию судьбы» то смотрели?

По глазам мистера Смита было ясно, что и «Иронию судьбы» он не смотрел.

– Как, и этот фильм не смотрели?

– Нет.

– Ни «Калины красной», ни «Иронии судьбы»?..

Мистер Смит отрицательно покачал головой.

– А есть хотя бы один русский, который их не смотрел? – Кобецкий решил брать быка за рога («почему этот человек выдает себя за русского?») – И вы утверждаете после этого, что вы русский?

Мистер Смит почувствовал, что влип. Как говорят русские, – его «раскололи». Только почему так произошло, он не знал. Неужели лишь потому, что он не видел какие-то кинофильмы? Народные драмы? «Бонни и Клайд»?.. Он облизнул сразу ставшие сухими губы, вопросительно взглянул на Кобецкого, а следующим его очень удивил.

– …Разрешите? – он показал пальцем на кружку.

– Конечно!

Кобецкий проследил, как мистер Смит отпил.

– Вот видите как, – улыбнулся он. – Какая штука судьба. Совершенно нельзя иной раз предвидеть, что будешь делать буквально через несколько секунд. Теперь вся его злость улетучилась. Улетучилась без следа. И он испытывал к незнакомцу едва ли не симпатию. Выпитая кружка уже ударила ему в голову, и его захватил обычный порыв откровенности.

– Просто мне очень плохо, – пожаловался он, когда мистер Смит поставил кружку. – Потому-то я и здесь. …Как вас зовут?

– Джон.

– Иван, то есть…

Американец?

Мистер Смит кивнул.

– А где научились русскому?

– Я из Нью-Йорка. Живу на Брайтон-бич. Там полно русских эмигрантов, и все говорят по-русски.

– А как сюда занесло?

– Приехал, как турист. Посоветовали послушать известного проповедника. Я верующий, баптист.

– Отца Бориса?

– Да.

… Через час они стояли у столика, заставленного кружками, и перебивали один другого. Мистер Смит не узнавал самого себя – с кружки пива потерять всякую бдительность!.. Пускай кругом одни пьяные, но вести разговоры о Боге очень неосторожно. Да и кощунственно в таком месте. Оправдать его могло только одно. Посылая его в эту страну, Господь, несомненно, предвидел, что его здесь ждёт: и эту пивную, и то, как он дал маху. А потому свою миссию он теперь понимал, как дело спасения «брата».

Между тем Кобецкий уже успел бегло рассказать мистеру Смиту об универсальном законе мира Божьего – «законе повторенья» (о «правиле круга») и перешел к «сексуально проявленному космосу».

– Потише… – просил мистер Смит, и оба оглядывались по сторонам.

– Как говаривал ваш земляк Хэмингуэй – «болтать всегда плохо», да? – смеялся Кобецкий.

Мистер Смит пытался начать своё, но остановить его нового знакомого было невозможно. Кобецкий говорил и мысленно полемизировал то с Гегелем, то с Аристотелем, рассматривавшем вещи изолировано, без взаимосвязи (факт, в котором, по его мнению, и заключался источник всех ошибок его философии), и чувствовал своё неизмеримое превосходство.

– По Демокриту – мир возник случайно из-за сцепления атомов – яркий пример рассмотрения предмета изолировано, ибо в контексте взаимосвязи сразу возникает мысль о неслучайности и логический вопрос: а откуда взялись атомы, и отчего они вдруг пожелали сцепляться? Давно подмечена схожесть закона Ньютона – закона всеобщего тяготения и закона Кулона – закона взаимодействия электрических зарядов, ибо и тут – взаимосвязь: сексуальность, пронизывающая весь Космос, частные случаи которой – всеобщее тяготение и взаимодействие разноименно заряженных частиц. Взять разноименно заряженные полюса. Само слово «полюс» – производное от слова «пол». Мужской и женский. А на латыни «пол» – секс. Всё существует всегда в полной взаимосвязи, не исчезая, а только трансформируясь и меняя формы существования. Ничего «не существующего» нет. А основа существования – слова. То, о чем нельзя сказать ни слова – не существует. Проза и стихи (текст) – суть результат сексуального взаимодействия, связанных между собой слов, сообщающего энергию, трансформируемую в эмоции, вдохновения, удовольствия или негодования, вызывающие изменения, как внутренние, так и внешние. Внутренний, обращенный к душе, вопрос Нехлюдова (не читали «Воскресение»?) «для чего я жил?» – изменял его мир внешне, и его порыв спасти Катюшу – трансформация изменений внутренних во внешние действия…

…Бессознательное, его содержание – вот чем Кобецкий уже давно был поглощён. Оно стало объектом его пристального интереса. Он вдруг почувствовал, что опять оказался на пороге чего-то чрезвычайно важного. Превосходящего по важности даже его «идею». Он опять стал задумываться о феномене слова. Он опять искал тот единый закон словообразования – свой «философский камень», – ибо давно уже не сомневался: все народы думают на одном «всеобщем языке». Размышляя над понятием слово, Кобецкий пришел ещё к одному выводу. Раз имеет место такое понятие, как судьба, то есть если события предуказаны наперёд, значит, логично допустить, что и книги «написаны» наперёд, и к ним «наперёд» подобраны слова, как события – к судьбам, а не наоборот, как это легко может показаться. И убеждали его в этом не только логика и наитие, но и какой-никакой опыт. Ведь в отличие от читателя, полагающего, что можно написать, что хочешь и как хочешь, сам он уже знал, что не только мысль, но иной раз невозможно вставить и слово, чтобы не разрушить всё. Иными словами, существуют законы словотворчества, которые не обойдешь, как законы физики или химии. Подобно иудеям, выявляющим неопределённость Божию при помощи внешних проявлений Его творческих сил – «сефирот» и облекающих её в «Адама Кадмона», Кобецкий лепил его языковое подобие. Общий (верный для всего на свете) принцип у него был – «одно заключает в себе другое, и одно рождается из другого». А последней его догадкой стало то, что анаграмма (перестановка букв в слове) – частный случай этого принципа – является принципом человеческого мышления. И помог ему в установлении этого факта не далее, как позавчера, Димка. Чистота эксперимента была абсолютной – ведь значений слов тот не знал. Воспользовавшись отсутствием Ольги (она отправилась с Юркой в магазин), Кобецкий совершил настоящее открытие. Слово «барсук» (вызывающее почему-то у сына слезы) он, посредством анаграммы, переделал в «кусбар» и поместил его в ряд других слов. Димка играл с игрушками, а Кобецкий время от времени называл его то «ехидной», то «гадюкой», то «сколопендрой», то «аспидом» (чего не сделаешь ради науки). Однако слова эти (незнакомые Димке, но имевшие негативный смысл) не вызывали у сына никакой реакции. Но стоило ему произнести «кусбар», и тот бросил игрушки: у него задрожал подбородок, он всхлипнул, а на глазах навернулись слезы. Получалось, что не имеющий никакого жизненного опыта Димка знаком с правилом анаграммы! Продолжив эксперимент со словами, содержащими «бар», «раб» (барракуда, баран, раб, араб), и не получив результата, Кобецкий вышел на «сук», «кус». Разумеется, он уже догадывался, что причина слёз – это звук, но какой звук? Звук, состоящий из чего? К каким только ухищрениям не прибегал он. Он маскировал это «сук» («кус») то в «уксусе», то в «искусе», то в «суккубе», то в любимом словечке Алексея Толстого «ибикус», но всякий раз Димка безошибочно его распознавал. Довести эксперимент до конца ему помешала Ольга. Она возвратилась в тот самый момент, когда, заслышав «ибикус», Димка уже готовился разреветься.

– Ты что ему сделал?

– …Ты не поверишь, я сказал только: «и-би-кус»…

– А что ты ещё можешь сказать! – Ольга подхватила на руки сына, который отреагировал на повторное «ибикус» плачем.

– Ты же знаешь, что он плакса, – попытался оправдаться Кобецкий.

Нитевидные брови Ольги взлетели вверх.

– Он – ре-бё-нок!.. А папаша его пыльным мешком трахнутый!

Она ушла с Димкой на кухню, а Кобецкий подвёл итоги эксперимента. Совершенно ясно, что вызывало у того слезы это самое «сук» («кус»). Что-то было связано у него с ним в его бессознательном, а так как жизненного опыта тот пока не имел, то резонно было предположить, что негативная реакция на этот звук связывается у него с опытом предыдущим – опытом прежнего воплощения или опытом загробной жизни – опытом пакебытия!

Есть речи – значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно…

Нет, за свою голову в этот момент Кобецкий был горд. Он был горд за свой индуктивный метод! Мысль перескакивала у него с пятого на десятое, преодолевала пространство и время. Откуда вообще взялись слова? Не навязаны ли они извне? Не пришли ли вместе с человеком, с его глубинной памятью души из мира иного? То, что процесс словообразования объективен, можно судить хотя бы потому, что все попытки произвольно изменить его всегда терпели неудачу. Вероятно, субъективными были такого рода попытки у Лескова, Маяковского, Велимира Хлебникова или адмирала Шишкова. Кобецкий вспоминал опыты Шурочки и Ромашова из купринского «Поединка» – то, что он и сам проделывал со словом «стул». Стоило «забыть» его истинное значение (повторив мысленно несколько раз), и в его сознании неизменно возникал образ чего-то длинного, горбатого и унылого. «Сук-куба (женский демон), сук-а, кус-ать, подавиться кус-ком, не пройти ис-кус, по-кус-иться»… – ломал он голову. – В подавляющем большинстве случаев буквосочетание это сук (кус) – несёт негативный оттенок. Чем-то грозным веет от этого сук (кус)… «Что же всё-таки выражает это сук (кус)? Фридрих Ницше в «Заратустре» полагал, что «смешение языков в добре и зле», «символы – вот имена добра и зла: они ничего не выражают, они – только знаки. Безумец, кто хочет познать их!» Что ж, Кобецкий был согласен на риск и даже на безумие он был согласен, но просил он у Бога лишь одного – не карать его прежде, чем он раскроет тайну. Следуя только что возникшей своей теории по открытию истины, он рисковал – он, как мог, заострял проблему, пристальнее вглядывался в слово, отыскивая глубинный смысл строительного его камня – буквы.

Эксперимент тот его с Димкой состоялся утром, а после обеда к ним зашли школьники из близлежащего пионерлагеря. Три подростка. В руках у них были, перевязанные бечевкой, стопки старых газет и ненужной бумаги. Это был пионерский рейд по сбору макулатуры. То, что в ней иной раз можно найти самое настоящее сокровище, Кобецкий, конечно же, знал, а потому, прежде чем отпустить пацанов, он исследовал имеющийся у них бумажный хлам. И не ошибся. В одной из стопок обнаружилось несколько старых журналов. Журналы относились к двадцать шестому году, и упустить такую ценность он, конечно, не мог. Кобецкий выменял их у школьников на электрический фонарик. Журналы – их было пять штук – «Искра», «Самообразование», «За новый быт» – так они назывались – содержали массу интереснейшей информации, и Кобецкий, отложив все дела, принялся изучать их содержание. Размышляя об огромных переменах, происшедших за исторически мизерный срок – каких-то шестьдесят лет (ну разве можно сегодня вообразить дискуссию между читателями и редакцией по поводу: "возможно ли появление на свет гибрида человека и коровы?" или – "может ли в желудке у человека жить, случайно им проглоченная, жаба?"), Кобецкий наткнулся на заметку, которая привлекла его особое внимание, и он живо припомнил Север, Мурманск, траулер «Лебёдка» и себя восьмилетней давности.

…«Организации молодежи деревень Парской волости». К сожалению, не на все поставленные Вами вопросы мы в состоянии ответить достаточно прямо и полно. Таковы вопросы: "почему щекотка вызывает смех?" или "откуда взялись матерные ругательства?". Вопрос о причинах и значении смеха для организма вообще ещё недостаточно ясен науке, и по этому поводу не существует какой-либо общепризнанной теории. Точно так же у нас нет сведений о первоначальном происхождении различного рода ругательных слов. Может быть, этот вопрос и имеет какое-либо историко-культурное значение, но мы не видим в нём большого интереса. Можно думать попросту, что желание нанести возможно более глубокое оскорбление вызывало эту брань, так как она затрагивает самое естественное чувство в человеке – любовь к матери».

Кобецкий глядел в пожелтевший от времени лист, а перед глазами стояло печальное лицо негритянского парня из Сенегала – матроса-практиканта здешней мореходки Мамаду Тьяма («Миши»). Тогда на судне их странная дружба, долгие беседы не могли ни привлечь внимания. Как-никак, Миша был представителем того самого общественного строя, которым в этой стране так пугали. Стоило ему остаться с Мишей наедине, как немедленно появлялся третий. Это был новенький с их вахты. Появился он на судне одновременно с Мишей и при таких обстоятельствах, что невольно возникала мысль, что он к нему приставлен. Словом, Кобецкий не удивился, когда через некоторое время его вызвал к себе помполит. Помполита интересовало, «о чём они беседуют?» Он выглядел очень серьёзным, и Кобецкий поспешил заверить, что секретов родной страны он не выдаёт, а помогает иностранцу в изучении языка, и что общение их может служить только вящей пользе государства, так как способствует, выражаясь по-ленински – «экспорту революции».

Тогда Мишу тоже очень интересовал этот самый вопрос о значении и происхождении матерщины. Он никак не мог взять в толк: как, каким образом, используя несколько однокоренных слов, русские ухитряются выразить абсолютно любую и абсолютно всем понятную мысль? И это не давало покоя Мише. Помогая ему по возможности разобраться с матом, Кобецкий попытался тогда, с его, иностранца, помощью выяснить для себя вопрос другой: «есть ли какая-нибудь связь между языками народов мира»? Почему (удивительное дело!) даже тесное и многовековое соседство двух наций совершенно не несёт смешения двух культур, всякий народ сохраняет своеобразие и самобытность? Уж, казалось бы, сколько веков вместе Прибалтика и Россия, Россия и Финляндия, Германия и Польша, Франция и Германия, Италия и Франция, Индия и Китай и – ничего похожего? Чем это объяснить? Именно тогда он впервые и предпринял попытку расшифровать «вавилонскую башню», ибо, подобно, следовавшему литературному источнику и открывшему затем Трою, Шлиману, понял библейские строчки о смешении языков буквально. Побудил его в тот раз диалог из Шекспира, с томиком которого он коротал время, когда налетали шторма, и в рутинном распорядке промысла появлялось окно. «Виола: Привет тебе и твоей музыке, дружище. Что ж, так и отбарабаниваешь всю жизнь? Фесте: Скорее отхрамываю, сэр. Виола: Разве ты хромой? Фесте: Нет, сэр, я имел в виду, что живу неподалёку от храма, потому и говорю, что отхрамываю. Виола: Выходит, если король живет неподалеку от реки, он отрекается? А если ты стоишь недалеко от церкви в колпаке, она тебя околпачивает?». Река – отрекается, храм – отхрамываю, в колпаке – околпачивает»… – Кобецкий ломал голову над игрой, переведенных с английского, слов. Получалось, что такая же игра должна иметь место и в языке английском. Пускай существует известная вольность перевода, но каким образом у того же Шекспира и – «бодливой корове бог рогов не дал», и – «без царя в голове», и – «шито белыми нитками», и «как аукнется, так и откликнется», и «грубая липа», и «всяк сверчок знай свой шесток» – образные выражения, звучащие на английском совершенно иначе (например, «водить за нос» – у англичан: «дергать за ногу»), но, однако, и в переводе, самым тончайшим образом, соответствующие моменту. Общаясь с Мишей, Кобецкий использовал роман Пьера Даниноса «Записки майора Томпсона», по которому изучал особенности французского и английского языков, и консультантом тут выступал Миша. Кобецкий обращал его внимание на тот факт, что слово «свобода» в языках стран Западной Европы имеет один корень и начинается на букву «ф» (Данинос называл это «чудесным предзнаменованием»). Его взор парил над границами и государствами, но Миша упорно возвращал его на грешную землю. Признавая этот факт по-своему интересным, он обращал внимание Кобецкого на куда более примечательный факт – на гениальное по простоте языковое решение русских свести всё многообразие языка к нескольким однокоренным, начинающимся на две или три буквы словам – то, до чего, как и до строительства коммунизма, не додумался ещё никто. В общем, как выражался Пьер Данинос, «швейцарцы – они, швейцарцы», а «русские – непостижимы». Именно Миша и заставил Кобецкого впервые задуматься над природой мата. К бытовавшей версии о его тюркском происхождении, о которой он и поведал Мише, сам он, тем не менее, относился скептически. Он никак не мог с нею согласиться. Половая сфера – слишком важная часть жизни человека, чтобы у славянских племён до контакта с Ордой не существовало бы своей терминологии. А не является ли «первословами» слова из половой сферы? – думал теперь он. Он видел, как в словаре Даля умирали от старости слова, но ведь если и сохранились в языке слова-реликты, то те, с которыми связан сильнейший и важнейший инстинкт, и должны быть этими «прасловами». И если существует глубинная память человека (а она, несомненно, существует), то не является ли его дурное желание заменить литературное слово нецензурным – бессознательным копированием самого себя первобытного и определенным указанием на скрытую сексуальную символику самого слова – того самого сокрытого «зла» и «добра», о котором и говорит Ницше? Не является ли матер-щина, как и матерь – прародительницей слов?