Библиада, или Литературный герой

Кстати, волшебную мазь и полёты Маргариты, я обнаружил у Мережковского в дореволюционном издании, в романе о Леонардо да Винчи. А, в свою очередь, тамошняя уловка с получением драгоценных металлов удивительно напомнила мне рассказ слуги каноника у Чосера. Но я и не удивился, уже зная, что рассказ его юриста стал сказкой о царе Салтане у Пушкина. Да и Пушкин заявлял, что «Тибуллом окрещён». Гёте использовал Проперция. Сюжеты басен заимствовали у Федра Лафонтен и Крылов. А у Сенеки – Расин. Да, знаю, что говорил по этому поводу Фолкнер – «художник в этом плане совершенно аморален», но, с другой стороны, разве можно было появиться Максвеллу, если бы не появился прежде Эрстед. Или же – Эйнштейну, если бы не существовало прежде Ньютона? В науке это называется не «украл», а «обогатил мыслью». А почему подобного не может быть в литературе?

Для меня попытка «свирели Марсия» сравниться с «Аполлоном» не миф о подражании, а рассказ об идеале. Попробуй кто-нибудь именно повторить и не получится объективно. Не выйдет – по закону. Потому, что закон этот не только искусства, но и природы. Персонажи, как и люди, они не могут одну и ту же жизнь прожить дважды. И тут автор бессилен. Как замечал Паустовский «герои часто вступают в борьбу с автором и почти всегда побеждают». А Толстой рассказывал о Пушкине, который однажды заметил приятелю: «представь, какую штуку удрала со мной Татьяна. Она замуж вышла. Этого я никак от нее не ожидал».

Все персонажи, как и люди, желают быть яркими индивидуальностями, но избежать «повторения» не могут (ведь все мы, несмотря на кажущееся различие, вечно кому-нибудь подражаем).

…Вот так и выясняется с течением времени, что всё это, под тем или иным соусом, уже было, потому что когда единый и гармоничный узор – история, написанная Творцом, подходит к концу, то постепенно заполняются и все свободные клеточки этого узора (чтобы предстать единым и законченным целым)…

Я вот что сейчас вспоминаю… Я как-то был в библиотеке и вероятно бессознательно подражал маркесовскому Аурилиано Буэндиа (тот, который колдовал над шифрами Мелькиадеса). А тогда я (а я, как и любой человек – чьё-то «повторение») искал… Как лучше сказать?.. Искал… «себя» в литературе… (Кобецкий уже приготовился встретить ироничный взгляд отца Льва, но и на этот раз тот всё преспокойно проглотил).

И вот что я нашёл… Ещё до того я относился, как к своим «родственникам» или – скажем лучше – как к «предшественникам» и к Аурилиано или, скажем, к Фрадике Мендесу Эсы де Кейроша, перечитавшему все книги, ученику всех философов и последователю всех религий, но тут было нечто иное… И я понял, что кто-то «подсунул» мне эту книгу, в которой рассказывалось о том, о чем я много думал – о конце света. Я, помню, машинально взял эту книгу с полки (ещё не зная её автора) и раскрыл. И раскрылась она у меня на эпиграфе к роману…

К месту последней встречи

Влачимся вместе

Страшимся речи

На берегу полноводной реки.

Вот так кончился мир…

…Не взрыв, но всхлип.

Эпиграф – из «Полых людей» Элиота. Название книги – «На берегу». А автор – австралиец, некий Шют. В предисловии говорилось, что все книги этого австралийца («романы-прогнозы») «имеют настораживающую тенденцию к воплощению». О нём говорилось, как о провидце, а речь в этой книге шла о ядерной катастрофе.

…Меня, как по голове чем-то ударило. Вот в такие моменты ко мне и приходит… Я как бы слышу чей-то голос. И он такой этот голос, что сопротивляться я ему не могу. Это, как голос Бога… Помнишь у Лермонтова?..

…Услышав, его я

Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу

И брошусь из битвы

Ему я навстречу…

Вот и у меня нечто такое. И я всегда «узнаю». Ловлю, как ты выразился, «провидение за руку». Я ведь не сам всё это выдумал. Я услышал… Тут же я слышу и другое… Это не прямые слова, а какой-то мгновенный прилив энергии, какой-то толчок, который тут же «распадается» на звучащие и иногда даже видимые слова… Я не могу этого объяснить…

И далее я понимаю (сам): если существует слово, которое повторяется, то, очевидно, должен существовать и его материальный (воплощенный) эквивалент.

Есть такой рассказ у Джузеппе Маротты – «Словарь». В «Словаре», который дал учителю Дьявол, каждое слово обладало «плотью и кровью и тем изначальным достоинством и отзывчивостью», которые были неотъемлемым его качеством в пра-времена. Стоило вычеркнуть в «Словаре» какое-либо слово, и предмет, обозначаемый им, исчезал. Ты слушаешь?..

Глаза у отца Льва были закрыты, но то, что он слышит и слушает – было видно по его лицу.

Отец Лев кивнул. – Да, да. Я думаю…

…«С нормальным ли он говорит? – сидело у Кобецкого в голове. – Тот же умница Гамлет – человек с большой придурью, или – та же Офелия. Да и чем он сам отличается от отца Льва?.. Двое душевнобольных?»…

– …Откровенность за откровенность, – напряженное лицо Кобецкого смягчилось. – Сейчас я говорю о самом главном. Что есть слово. Ведь это и причина, и рок, и истина, а их (слов) порядок и последовательность – это то, что и вершит события. Так что оно означает? Ведь мы не знаем, что же на самом деле означают те же слова «стол», «стул», «тарелка»?.. И почему именно «стул» – это стул?.. Ни одного «понятного» слова в языке? Мы узнаём слово только по его звучанию и изображению на бумаге, к которым привыкаем с детства (когда учимся), а не по самому слову… Понимаешь, что я хочу сказать?

Глаза у отца Льва открылись, они были слегка покрасневшими, но в них читались и интерес и мысль.

…Кто, авторитетнейший, установил раз и навсегда, что «мамонт» – это то, что и называется словом мамонт. С чего это вдруг? В чем тут дело? Что это слово (мамонт) значит (а оно ведь что-то да значит!), кроме того, что оно – сочетание ничего не значащих для человека звуков: ма-монт, и того ярлыка, который с этими звуками связан – обросший шерстью, ископаемый слон?.. Почему ничего общего по звучанию между «слоном» и «мамонтом»? Уж, казалось бы, здесь-то должно быть хоть какое-то сходство, что-нибудь родственное? Ничего!..

Здесь-то вся и тайна.

…Так вот, – плечи у Кобецкий распрямились, и он вдруг объявил. – Я овладел Кодом Слова, то есть тем самым шифром (он, как конь переступил на месте). …И могу подтвердить: да, тот «всеобщий язык», «идиома универсал» или «капричос», о котором толковал Фейхтвангер в своем «Гойе», действительно, существует.

…То, что он взволновал отца Льва, Кобецкий понял по его сразу напрягшемуся лицу. – …Помнишь Секеля у Сола Беллоу?..

– …Сола Беллоу?.. – как бы очнулся отец Лев. – …Я помню лишь его ортопедический ботинок, который он таскает из одной книги в другую…

– Повторяет, – уточнил Кобецкий.

…Ему было стыдно за это – «овладел». Смутная догадка – не более того. Кто его за язык тянул?

– …Ты, как Корнелий Агриппа, – не дождался продолжения отец Лев. – Ты его «Сокровенную философию» часом не читал? О всеобщей связи вещей?

– Так и есть, связано всё, и слова, и мысли с событиями, и обратно…

– «Жизнь выстраивается согласно книгам»… – отец Лев понимающе кивнул. Складно говоришь…

– Это Уайльд говорит, не я. А я только соглашаюсь.

– «Уайльд»?.. А ты знаешь, что ещё говорил Уайльд? – вскинулся вдруг отец Лев. – «Всякое искусство совершенно бесполезно» и «действительность это хаос, и только в работе человеческого воображения есть неумолимая логика»… Тебе не кажется, что это такое свойство человеческой натуры? Искать смысла в бессмыслице?

– Ну-у!.. – деланно изумился Кобецкий. – Опять двадцать пять!.. И у тебя ещё язык поворачивается после всего, что мне наговорил? О Добре и Зле… (он видел, что отец Лев только психует, а психует – из-за его «Кода»).

– …Ты, всё-таки, поосторожнее с «повторением», – смягчился отец Лев. – Не забывай: перевод это перевод, и здесь очень многое зависит от таланта переводчика. У Шекспира Беатриче заявляет: он – «крейсерует». А я – не верю! Не могла она так сказать. «Крейсерует»!.. Голландское слово, 16-й век… Я не Шекспиру не верю. Я – переводчику не верю!.. Я не так давно сравнил Пруста – отрывок из «Пленницы» и тот же отрывок у Андре Моруа – в статье о Прусте. Там речь идет о законах вечности, «не видимых всё ещё только дуракам». Так – у самого Пруста. А вот у Моруа вообще нет упоминания о «дураках». Согласись – колоритнейшее и очень значимое словцо! Так кто, какой из двух переводчиков – «дурак»?..

А сто различных переводов «Ворона» Эдгара По?..

Кобецкий потрясённо молчал. Он отлично знал и отрывок, о котором говорил отец Лев (о том самом Берготе, «весь ли умер Бергот») и читал о Прусте у Андре Моруа, и сам же сравнивал переводы, и тоже обратил внимание на «дурака».

…Нет, отец Лев – это академия. С ним же абсолютно невозможно спорить. Как Ромму с Эйзенштейном. Знает – всё!

– Олимпий…, можно так, да?.. – Кобецкий улыбался (улыбнулся и отец Лев – «мы же договорились»). – У меня такое чувство, что мы живет с тобой параллельно… Тебя волнует то, что волнует меня, ты говоришь о том, о чём думаю я, ты обращаешь внимание на то, на что обращаю я…

– Теперь уже не «параллельно», – сказал отец Лев.

– Да…

– …Ну а что же «ядерная катастрофа»? – напомнил отец Лев. – Как я понимаю, это ещё не Конец Света?

– Нет. Это предваряющее его событие.

Он перелистнул «Однодум».

– Эх, никакого житья нет! – засмеялся отец Лев. – Ты прямо запугал. Страшный человек!.. Стихи Александра Галича не читал?

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «я знаю, как надо».

Кобецкий оторвался от «Однодума».

– Так Галич пророчил, – очень серьёзно сказал он.

– О тебе? – улыбнулся отец Лев.

Улыбнулся и Кобецкий.

– Откуда могу знать я то, чего не знаешь ты, так?..

– Не так. Я не всезнайка. И не завистлив. Пути Господни неисповедимы. Саул искал ослов, а обрёл царство… Мы сейчас не об этом, – напомнил он.

Кобецкий пролистнул ещё страницу и опять взглянул на отца Льва.

– Есть прямая взаимосвязь всевозможных бед и всевозможных наслаждений, в которые мы бы хотели превратить свою жизнь. И об этом и ядерной катастрофе стихотворение. «Последнюю смерть» Евгения Баратынского не читал?

Отец Лев покачал головой.

– Баратынского, конечно, читал. Но вот про «смерть» что-то не припоминаю.

– Пророчество, разумеется. Написано в 1827 году. Вот, слушай…

Есть бытие; но именем каким

Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;

Меж них оно, и в человеке им

С безумием граничит разуменье.

Он в полноте понятья своего,

А между тем, как волны, на него,

Одни других мятежней, своенравней,

Видения бегут со всех сторон,

Как будто бы своей отчизны давней

Стихийному смятенью отдан он;

Но иногда, мечтой воспламенённой,

Он видит свет, другим не откровенный.

Созданье ли болезненной мечты

Иль дерзкого ума соображенье,

Во глубине полночной темноты

Представшее очам моим виденье?

Не ведаю; но предо мной тогда

Раскрылися грядущие года;

События вставали, развивались,

Волнуяся, подобно облакам,

И полными эпохами являлись

От времени до времени очам,

И, наконец, я видел без покрова

Последнюю судьбу всего живого…

… Кобецкий оторвался от текста. – Вот то же, примерно, и со мной («повторение»!): «с безумием граничит разуменье» и «во глубине полночной темноты».

И я увидел то, что увидел…

Но читаем дальше.

…Сначала мир явил мне дивный сад;

Везде искусств, обилия приметы;

Близ веси весь и подле града град,

Везде дворцы, театры, водометы,

Везде народ, и хитрый свой закон

Стихии все признать заставил он.

Уж он морей мятежные пучины

На островах искусственных селил,

Уж рассекал небесные равнины

По прихоти им вымышленных крыл;

Всё на земле движением дышало,

Всё на земле как будто ликовало.

Исчезнули бесплодные года,

Оратаи по воле призывали

Ветра, дожди, жары и холода,

И верною сторицей воздавали

Посевы им, и хищный зверь исчез

Во тьме лесов, и в высоте небес,

И в бездне вод, сраженный человеком,

И царствовал повсюду светлый мир.

Вот, мыслил я, прельщённый дивным веком,

Вот разума великолепный пир!

Врагам его и в стыд и в поученье,

Вот до чего достигло просвещенье!

Прошли века. Яснеть очам моим

Видение другое начинало:

Что человек? Что вновь открыто им?

Я гордо мнил, и что же мне предстало?

Наставшую эпоху я с трудом

Постигнуть мог смутившимся умом.

Глаза мои людей не узнавали;

Привыкшие к обилью дольних благ,

На всё они спокойные взирали,

Что суеты рождало в их отцах,

Что мысли их, что страсти их, бывало,

Влечением всесильным увлекало.

Желания земные позабыв,

Чуждаясь их грубого влеченья,

Душевных снов, высоких снов призыв

Им заменил другие побужденье,

И в полное владение свое

Фантазия взяла их бытие,

И умственной природе уступила

Телесная природа между них

Их в эмпирей и в хаос уносила

Живая мысль на крылиях своих;

Но по земле с трудом они ступали,

И браки их бесплодны пребывали.

Кобецкий снова оторвался от «Однодума». – Надеюсь, понятно, о чём речь. Да, об этом же самом…

Теперь все помыслы, познавшего материальный достаток, человека всецело обращены к поиску наслаждений, и его инстинкты, обуздываемые до поры, высвобождаются с последствиями энергии ядерного взрыва…

…Прошли века, и тут очам моим

Открылася ужасная картина:

Ходила смерть по суше, по водам,

Свершилася живущего судьбина.

Где люди? где? Скрывалися в гробах!

Как древние столпы на рубежах,

Последние семейства истлевали;

В развалинах стояли города…

…И тишина глубокая вослед

Торжественно повсюду воцарилась,

И в дивную порфиру древних лет

Державная природа облачилась.