Дети Велеса

– Какое еще, к хренам, дело? – прорычал Ратибор. – Важнее, чем добыть жратву?

– Да. Важнее, – ответил Велеслав. – Мы пришли в этот дом, но не поприветствовали Хозяина. Мы пытаемся брать у леса, но ничего не дали взамен. Мы ведем себя не как гости, а как тати. Поэтому лес пуст для нас.

Он обвел всех своими темными, горящими глазами.

– Мы должны отнести дар. Лешему.

В избе повисла тишина. Ратибор посмотрел на Велеслава так, словно тот предложил им выпить яда.

– Ты… ты в своем уме, шептун? – прошипел он. – Дар? Мы сами скоро подохнем, у нас последняя щепотка соли осталась! Что мы ему по-твоему понесем? Собственные шкуры?

– Именно так, – не моргнув, ответил Велеслав. – Только не в том смысле, как ты думаешь. Мы понесем то, что ценно для нас. Часть себя. Свою надежду.

Он развернул узелок. На грубой ткани лежало несколько вещей: кремень и кресало, небольшой, но очень острый костяной нож, моток крепкой жильной нити с костяной иглой и последний, самый ценный предмет – маленький глиняный горшочек с солью.

– Ты сдурел?! – заорал Ратибор, делая шаг к столу. – Соль?! Да это же… это жизнь!

– Вот именно, – спокойно остановил его Яромир, положив руку на плечо. Взгляд его был прикован к предметам на столе. Он начинал понимать. – Это то, что помогает нам выжить. И это будет лучшим даром.

– Да вы оба спятили! – Ратибор отшатнулся, глядя на них, как на прокаженных. – Я не отдам! Этот старый хрыч, ваш Леший, пусть жрет шишки, если голоден! А соль нам самим нужна!

– Нужна, – согласился Велеслав. – Но еще нужнее нам его милость. Ты думаешь, наша неудача вчера – это случайность? Думаешь, Гостомысл просто так вздохнул? Нет. Лес не хотел давать нам ту косулю. Он нас прогонял. Вежливо. Предупреждал. Следующий раз может быть не таким вежливым.

– Чушь! Сказки для баб! – Ратибор не сдавался, но в голосе его уже не было прежней уверенности. Древний, впитанный с молоком матери страх перед неведомыми силами начинал проступать сквозь его напускную храбрость.

– Это не сказки, – голос Велеслава стал глубже, почти гипнотическим. – Ты видел когда-нибудь глаза волка, который не боится огня? А я видел. Ты слышал когда-нибудь, как лес молчит? Не тихо, а именно молчит. Так, что в ушах звенит, и кровь стынет. Это он слушает тебя. Оценивает. Решает, достоин ли ты ходить по его земле. Мы пришли сюда с шумом и гордыней. Теперь мы должны прийти с почтением и смирением. Иначе нам конец.

Гостомысл, до этого сидевший не дыша, вдруг поднял голову.

– Я… я пойду, – сказал он. – Я виноват. Я должен попросить прощения.

– Ты ни в чем не виноват, – твердо сказал Яромир. – Мы все виноваты. Пойдем все вместе.

Он посмотрел на Ратибора. Взгляд его был спокойным, но не допускающим возражений.

– Ты тоже, Ратибор. Как сказал Сидор, мы – стая. Либо мы делаем это вместе, либо все бессмысленно.

Ратибор еще мгновение боролся с собой. Его лицо исказила гримаса злобы и бессилия. Наконец, он с силой сплюнул в угол.

– Делайте, что хотите, – процедил он. – Но если мы отдадим соль, а жратвы так и не будет, я первый с тебя шкуру спущу, шептун.

Велеслав бережно завернул дары обратно в узелок.

– Идем. Я знаю место.

Он повел их не по звериной тропе, а напрямик, через самую густую чащу. Казалось, он ориентировался по каким-то своим, невидимым приметам. Они вышли на небольшую, идеально круглую поляну, посреди которой рос дуб. Это был не просто дуб. Это был пращур всех деревьев, патриарх леса. Такой толстый, что им четверым не удалось бы его обхватить. Его кора была похожа на морщинистую шкуру древнего ящера, а ветви, толстые, как стволы обычных деревьев, раскинулись над поляной, создавая живой, дышащий купол. У подножия дуба, в переплетении гигантских корней, чернел провал – то ли дупло, то ли вход в нору. От этого места веяло такой древней, могучей силой, что Гостомысл невольно попятился, а Ратибор перестал скалиться и с тревогой озирался по сторонам.

– Это он, – прошептал Велеслав. – Его трон.

Он подошел к корням, опустился на одно колено и развернул узелок.

– Не словами, – сказал он остальным. – Он слышит мысли. Он чувствует сердце. Просите не мяса. Просите милости. Просите, чтобы он позволил вам стать частью этого леса. Чтобы он принял вас.

Он бережно, один за другим, положил дары в темный провал у корней: кремень, нож, иглу с нитью. Последним он взял горшочек с солью. Он подержал его в руках, словно прощаясь. И этот жест был красноречивее любых слов. Отдать последнее. Самое ценное. В надежде. Не на выгоду, а на принятие.

Велеслав поставил горшочек в темноту дупла. Затем он низко, до самой земли, поклонился и, не оборачиваясь, медленно пошел назад.

Яромир последовал его примеру. Он опустился на колени, склонил голову. В его мыслях не было просьбы о еде. Он просил прощения. За их глупость, за их шум, за их страх. Он просил мудрости понять и силы принять законы этого места.

Гостомысл, дрожа, сделал то же самое. Последним, после мучительной паузы, подошел Ратибор. Неуклюже, с вызовом, он припал на одно колено. Ненадолго. Но он сделал это.

Они стояли на краю поляны и смотрели на дуб. Ничего не изменилось. Но что-то неуловимо качнулось в воздухе. Ветер, до этого неподвижный, вдруг дохнул им в лицо, принеся запах сырой земли и чего-то еще, пряного и свежего. Вдали, в чаще, коротко и хрипло тявкнула лиса.

– Он принял, – выдохнул Велеслав. – Он услышал.

Ратибор скептически хмыкнул, но промолчал.

– И что теперь? – спросил Гостомысл, с надеждой глядя на Велеслава. – Теперь охота будет удачной?

– Теперь, – ответил Велеслав, и в уголках его губ впервые мелькнула тень улыбки, – теперь мы можем попробовать стать охотниками. А уж удача… Удача любит вежливых. Пошли. Нам нужно снова учиться ходить тихо.

И они пошли обратно. Голод никуда не делся. Он все так же сводил животы. Но к нему примешалось что-то новое. Странное, иррациональное чувство надежды. И осознание, что выживание в этом лесу зависит не только от силы рук и остроты глаза, но и от чего-то большего. От умения склонить голову перед силой, которая была здесь задолго до появления первого человека.

Глава 9. Тихий наблюдатель

В этом лесу были глаза, которых не мог увидеть ни один смертный. Они смотрели из глубины цветка, из-под шляпки гриба, из переплетения ветвей. Это был взгляд самой природы, древней, вечной, женской в своей сути. И сейчас этот взгляд был прикован к поляне со старым дубом.

Мавка лежала на толстой, замшелой ветви огромной сосны, что росла на краю поляны. Ее тело, гибкое и тонкое, как ивовый прут, было почти невидимо на фоне коры. Длинные, цвета прошлогодней листвы волосы водопадом ниспадали вниз, сливаясь с лишайниками. Кожа ее была бледной, как береста, а глаза… ее глаза были цвета весеннего мха, глубокие и полные такой мудрости, какая и не снилась людям с их короткими жизнями. Она была душой этого леса. Его радостью, его капризами, его первобытной, дикой красотой.

Она видела, как пришли эти четверо. Люди. Шумные, пахнущие железом, дымом и страхом. Они всегда были одинаковыми. Приходили, ломали, кричали, пытались подчинить себе то, что было несоизмеримо больше них. Потом лес либо прогонял их, либо забирал себе, и они становились тихим перегноем, безымянными холмиками. Мавка наблюдала за ними с ленивым, отстраненным любопытством, как наблюдают за копошением муравьев.

Она видела их неудачную охоту, видела их голодную злобу. Это было привычно и скучно. Люди были предсказуемы.

Но сегодня что-то изменилось. Они пришли к Нему. К Старику, к Сердцу Леса. Они принесли дары. Не жалкую краюху хлеба, а что-то важное. Она почувствовала это по тому, как изменился воздух вокруг них, как сгустилась их решимость и отчаяние. Она видела, как они склоняли колени. Даже тот, шумный, чье сердце было полно колючек, как у ежа. Это было необычно. Это пробудило ее интерес.

Она скользила взглядом от одного к другому. Мелкий, который всего боялся. Худой, который пытался говорить с лесом, – смешной, ведь он слышал лишь эхо собственных мыслей, а не истинный голос. Шумный, полный ярости, – этот был прост, как поваленное дерево. Но четвертый…

Она замерла, когда ее взгляд остановился на нем. На высоком, с широкими плечами и спокойным лицом. Он стоял чуть поодаль, но в нем не было ни страха, ни заносчивости. Была тяжелая, глубинная сила. Как у молодого дуба, который еще не набрал мощи, но уже крепко вцепился корнями в землю. В его серых глазах, цвета утреннего тумана, не было ни жадности, ни злобы. Там была… мысль. И печаль.

Она видела, как он опустился на колени. Он не просто исполнял обряд. В этот момент его душа обнажилась. Мавка, как и все лесные духи, видела не тела, а суть. И она увидела его суть. Она была чистой. Сильной. Несломленной, но покрытой трещинами сомнений и ответственности за других. И в этой сути было что-то, что отозвалось в ней странным, незнакомым теплом.

Это чувство было похоже на то, что она испытывала ранней весной, когда первый, еще робкий солнечный луч пробивался сквозь тающий снег. Это было предчувствие жизни, пробуждение чего-то нового. Сотни лет она играла с заблудившимися путниками, заводила их в чащу своим смехом, путала тропинки. Люди были для нее игрушками, забавными, но хрупкими. Ни один из них никогда не вызывал в ней этого… отклика.

Его звали Яромир. Имя само возникло в ее сознании, сорвавшись с потоков ветра, который слышал все. Яро-мир. Яростный мир. Или Яркий мир? И то, и другое было в нем. Ярость, спрятанная под толстым слоем спокойствия, и свет, который он, кажется, и сам в себе не замечал.

Она наблюдала, как они уходят. Трое шли, опустив головы, погруженные в свои мысли. А он, Яромир, уходя последним, вдруг остановился. Он не обернулся к дубу. Он поднял голову и посмотрел прямо на сосну, где она лежала. Их взгляды не встретились – он не мог ее видеть. Но на одно мгновение Мавке показалось, что он почувствовал. Почувствовал ее взгляд. У нее перехватило дыхание, как бывает, когда ныряешь в ледяной омут. Она плотнее вжалась в кору дерева, и ее сердце, которое билось медленно, как смена времен года, вдруг застучало часто-часто, как у пойманной в силки пташки.

Он постоял так несколько секунд, вглядываясь в переплетение ветвей, затем качнул головой, словно отгоняя наваждение, и пошел догонять остальных.

Мавка осталась одна. Странное тепло в груди не проходило. Оно растекалось по телу, как сладкий березовый сок. Любопытство перерастало в нечто иное. Ей захотелось подойти ближе. Услышать его голос не издалека, а рядом. Увидеть, как меняется выражение его глаз, когда он думает. Понять, что за печаль живет в его душе.

Она соскользнула с ветки, легко, как падающий лист. Не коснувшись земли, она превратилась в легкое облачко тумана и поплыла за ними, прячась за стволами деревьев. Она больше не была отстраненным наблюдателем. Она стала тенью одного из них.

В лесу изменился порядок вещей. В вечную, неизменную жизнь лесного духа вошло нечто новое, непредсказуемое и волнующее. Человек.

Вернувшись в избу, парни развели огонь. Тишина больше не была гнетущей. Она была… выжидающей.

– И что? – нарушил ее Ратибор, не выдержав. Он обращался к Велеславу. – Поклонились твоему пню. Дальше что? Ждем, пока нам жареный кабан в дверь постучится?

– Дальше, – ответил Велеслав, – мы делаем то, что должны. Проверяем силки, которые я поставил вчера. Ищем новые следы. Но делаем это по-другому. Тихо. И с уважением.

– Я пойду, – сказал Яромир. Он чувствовал странный прилив сил, необъяснимую уверенность.

– Я с тобой, – тут же отозвался Велеслав.

– Я тоже! – вскочил Гостомысл, боясь остаться с Ратибором.

Ратибор лишь махнул рукой.

– Идите. Принесите хоть мышь. Посмотрим на милость вашего Хозяина.

Когда они вышли, Яромир снова ощутил это чувство. Чувство, что за ними наблюдают. Но теперь в этом не было угрозы. Было лишь… внимание. Он оглянулся, но увидел лишь стволы деревьев и серый мох. Он не знал, что в этот самый момент из-за одного из этих стволов за ним следят два огромных, любопытных глаза цвета весенней зелени. И что его жизнь, как и жизни его товарищей, уже никогда не будет прежней. Тихий наблюдатель сделал свой выбор. И ее выбор мог стать для них как спасением, так и погибелью.

Глава 10. Охотничья удача

Они шли по лесу уже другими. Без лишних разговоров, без шума. Яромир ступал тяжело, но внимательно, глядя не только под ноги, но и по сторонам. Гостомысл, наученный горьким опытом, дышал через раз, стараясь не издавать ни звука, и его округлое лицо было полно собачьей преданности и сосредоточенности. Но вел их Велеслав. Он двигался как призрак, как часть этого леса, его ноги в мягких кожаных поршнях, казалось, не мяли мох, а парили над ним. Он читал лес, как открытую книгу.

– Вот здесь, вчера, прошел сохатый, – шепотом говорил он, указывая на едва заметный след, на примятую траву. – Старый. Ушел на север, к болотам. Нам за ним не угнаться.

– А здесь кормилась белка, – он поднимал с земли обгрызенную шишку. – Значит, где-то рядом дупло. Будет совсем туго, придется ее из дома выкуривать. Но лесной народ этого не любит. Лучше не злить по пустякам.

Эта прогулка была не охотой. Это был урок. Велеслав учил их видеть то, что скрыто. Слышать то, что безмолвно. Понимать язык, на котором не говорят, а живут. Яромир впитывал все, как сухая земля впитывает воду. Гостомыслу было сложнее, но он старался изо всех сил.

Они подошли к месту, где Велеслав накануне вечером поставил несколько силков из жильной нити. Первая петля была пуста. Вторая тоже. Третья была сорвана – какой-то мелкий зверек вырвался. На дне души Яромира начал шевелиться холодный червячок сомнения. А что, если Ратибор прав? Что, если все это было напрасно?

– Не торопись отчаиваться, – будто прочитав его мысли, сказал Велеслав. – Лес не лавка, где товар лежит на полках. Он дает, когда считает нужным.

Они подошли к четвертому силку, спрятанному в густых зарослях можжевельника. Петля была затянута. И в ней бился, отчаянно дергаясь, крупный, серый заяц-беляк.

На мгновение все трое замерли. Они смотрели на этого зайца не как на еду. Они смотрели на него, как на чудо. Как на ответ. Первый зримый, ощутимый ответ леса на их мольбу. Это была не просто добыча. Это был дар.

– Он… – выдохнул Гостомысл, и в его голосе было столько благоговения, что он, казалось, сейчас упадет на колени.

– Тихо, – остановил его Велеслав. Он медленно, без резких движений, подошел к силку. Заяц забился сильнее, его черные, полные ужаса глаза-бусины смотрели на них.

Велеслав не стал мучить его. Он быстро, одним точным движением, сломал зверьку шею. Тельце обмякло. Все было кончено.

– Надо поблагодарить, – сказал Велеслав. Он вынул из-за пояса нож, сделал на стволе можжевельника небольшую зарубку-символ и капнул на нее несколько капель заячьей крови. – За то, что отдал свою жизнь, чтобы мы могли жить. Дух его теперь свободен.

Обратно они шли молча. Тяжелое, еще теплое тело зайца в руках Яромира было самым весомым аргументом, самым дорогим сокровищем в мире. Когда они вошли в избу, Ратибор, сидевший у огня, поднял голову. Увидев добычу, он невольно дернулся вперед, и в его глазах вспыхнул голодный, жадный огонь.

– Ну, надо же… – процедил он. – Повезло вам, шептуны.

– Это не везение, – тихо сказал Велеслав, кладя зайца на стол. – Это милость.

Эта маленькая победа изменила все. Атмосфера в избе перестала быть ядовитой. Напряжение спало, сменившись возбужденным, почти лихорадочным ожиданием. Свежевать и разделывать тушку взялся Яромир. Отец с детства учил его этому. Его движения были точными, выверенными, полными уважения к мертвому зверю. Он аккуратно снял шкурку – она пойдет на рукавицы или воротник. Разделил мясо, отложил потроха. Каждый кусочек был бесценен.

Готовили все вместе. Гостомысл поддерживал ровный жар в очаге. Велеслав добавил в котел кореньев, чтобы бульон был наваристее. Даже Ратибор, отбросив на время свою спесь, наточил нож и мелко порезал мясо. В избе смешались запахи: свежей крови, горьких трав, дыма и самый главный, самый сводящий с ума – запах готовящегося мяса. Он заполнял собой все пространство, проникал в легкие, дурманил, заставлял желудок болезненно сжиматься в предвкушении.

Когда похлебка была готова, ее разлили по деревянным мискам. Это был пир. После нескольких дней голодной диеты куски вареного, нежного мяса казались пищей богов. Они ели медленно, не как изголодавшиеся звери, а как люди, совершающие священный ритуал. Каждый кусочек, каждый глоток горячего, наваристого бульона был актом благодарения. Никто не проронил ни слова. Было слышно лишь, как они жуют, и как трещит огонь в очаге.

Яромир смотрел на товарищей. Гостомысл ел, и по его щекам текли слезы – то ли от горячего бульона, то ли от переполнявших его чувств. Велеслав ел спокойно, сосредоточенно, словно медитируя. Даже Ратибор… на его лице не было привычной злобы. Он был полностью поглощен едой, и в его глазах на мгновение проступило что-то детское, почти беззащитное. В этот момент они не были соперниками. Они были стаей, делящей первую, общую добычу.

Когда с едой было покончено и на дне мисок не осталось ни капли, Гостомысл издал глубокий, счастливый вздох.

– Как же… хорошо…

– Хорошо, – согласился Яромир. Тепло разливалось по телу, возвращая силы, проясняя мысли. Он чувствовал, как жизнь возвращается в него.

– Думаете, это ваш Леший вам зайца подкинул? – спросил Ратибор, вытирая жирные губы тыльной стороной ладони. В голосе его уже прорезался привычный сарказм, но без прежней злобы.

– Может, он. Может, просто повезло, – ответил Велеслав. – А может, когда ты начинаешь относиться к лесу с уважением, ты просто начинаешь лучше видеть. И замечаешь то, мимо чего раньше проходил. Какая разница, как это называть? Главное, что мы сыты.

– Но… этого мало, – сказал Яромир. – Заяц – это на один день. Завтра мы снова будем голодными. Это не победа. Это лишь отсрочка.

– Правильно, – кивнул Велеслав. – Это не победа. Это знак. Знак того, что мы на верном пути. Лес принял наш дар. Он показал, что готов говорить с нами. Но он не будет кормить нас каждый день. Он будет давать ровно столько, чтобы мы не умерли с голоду и научились ценить каждый кусок.

Он посмотрел на Ратибора.

– И знаешь, что еще? Этот заяц, возможно, спас не только наши желудки. Он, может, спас нас от того, чтобы мы не перегрызли друг другу глотки.

Ратибор хмыкнул, но ничего не ответил. Он встал, подошел к шкурке, распяленной для просушки. Долго смотрел на нее, а потом сказал, ни к кому не обращаясь:

– Мех хороший. Зима близко. Пригодится.

Это была его форма признания. Его способ сказать "спасибо", не унижая своей гордости.

Этой ночью они впервые спали крепким, глубоким сном сытых людей. Лес за стенами все так же выл и ухал, но теперь это не пугало. Это был голос их нового, сурового, но справедливого дома. И они знали, что если будут достойны, этот дом их не оставит. Маленькая охотничья удача стала их первой настоящей победой. Не над лесом, а над самими собой.

Глава 11. Разговор у огня

Тепло, сытость и крепкий сон сделали то, чего не могли сделать ни приказы, ни угрозы – они примирили. На следующее утро парни проснулись другими. Голодный туман в головах рассеялся, и мир снова обрел краски. Даже вечный серый свет, пробивавшийся сквозь окна, казался не таким унылым. Они не стали врагами – пропасть между их характерами была слишком велика. Но острота вражды притупилась. Остатки вчерашней похлебки, разогретые на огне, были вкуснее любого утреннего яства, которое им доводилось пробовать в прошлой жизни.

Вечер, после долгого дня, посвященного укреплению избы и сбору дров, застал их у огня. Дрова весело потрескивали в очаге, отбрасывая на бревенчатые стены причудливые, пляшущие тени. Они сидели вокруг очага – не за столом, а на полу, на брошенных шкурах, ближе к живому теплу. Молчание не было гнетущим, как раньше. Оно было уютным. Каждый думал о своем, но чувствовали они одно и то же – хрупкое, почти невесомое ощущение покоя.

– Интересно, что там сейчас, дома, делают? – вдруг сказал Гостомысл, глядя в огонь. Его голос был тихим, полным ностальгии. – У нас, поди, уже всю картошку выкопали. Вечерами батя лапти плетет, а мать – прядет. Пес наш, Буран, наверное, лежит у печи и ждет, когда ему кусок кинут…

Он замолчал, и в тишине это простое, безыскусное описание мирной жизни прозвучало, как песнь о потерянном рае.

– Хватит, – глухо сказал Ратибор. Он лежал на боку, подперев голову кулаком, и его лицо в свете огня было непривычно серьезным. – Чем больше думаешь о том, что оставил, тем тяжелее здесь. Сидор прав был. Отрезать надо. Как больную руку, в которой гангрена.

– А если не получается отрезать? – Гостомысл посмотрел на него своими наивными глазами. – Если оно… болит? Я каждую ночь маму вижу во сне. Она зовет меня…

– Значит, ты слабый, – отрезал Ратибор. Но без привычной злобы, а с какой-то усталой констатацией. – И ты здесь долго не протянешь. Лес сожрет тебя твоими же воспоминаниями.

– Никто не может это отрезать, Ратибор, – вмешался Яромир. Он чистил ножом толстый ивовый прут, готовя основу для новой ловушки. – Даже ты. Ты можешь это спрятать. Закопать поглубже. Прикрыть злостью, бравадой. Но оно все равно там. Внутри. И ноет по ночам, когда никто не видит. Или ты скажешь, что не вспоминаешь ничего?

Ратибор долго молчал, глядя в огонь.

– Я вспоминаю, – сказал он наконец, и его голос был непривычно тихим и глухим. – Я вспоминаю, как меня отец учил на кулаках драться. Он говорил: "Бей первым, Ратибор. Всегда бей первым. Потому что если не ты, то тебя. В этом мире либо ты хищник, либо ты добыча. Третьего не дано". Он всегда хотел, чтобы я был самым сильным. Чтобы меня все боялись…

Он криво усмехнулся.

– Кажется, у него получилось. Меня и впрямь никто не любит. Зато боятся. А здесь… – он обвел взглядом избу, – здесь мой страх никому не нужен. Ни зверю, ни… вам. Здесь нужно что-то другое. А этого другого у меня, может, и нет. Отец не научил.

Этот короткий, горький монолог открыл Ратибора с совершенно неожиданной стороны. Это был не просто задира. Это был парень, которого с детства учили выживать в человеческой стае, где законы порой были похлеще, чем в лесу.

– А чего ты боишься, Яромир? – вдруг спросил Гостомысл, переводя разговор.

Яромир перестал строгать палку. Он задумался.

– Я? – он посмотрел на свои руки, сильные, мозолистые. – Я боюсь не справиться. Не оправдать.

– Не оправдать чего? – не понял Гостомысл.

– Всего. Надежд матери. Веры отца, который учил меня всему, что знал. Я боюсь, что Сидор был прав, и мы окажемся слабаками. Но больше всего… – он помедлил. – Больше всего я боюсь подвести вас.

Он поднял на них свои серые, серьезные глаза.

– Я знаю, что я не вожак. Не по праву силы, как Ратибор. Не по праву знания, как Велеслав. Но так вышло, что вы… слушаете меня. Иногда. И я боюсь принять неверное решение. Решение, которое будет стоить кому-то из вас жизни. Как с той косулей. Я знал, что Велеслав прав, что нужно обойти. Но я видел ваш голод, я чувствовал злость Ратибора, и я уступил. Мы потеряли добычу. А могли потерять и кого-то из нас, нарвись мы не на косулю, а на кабана-секача. Вот этого я боюсь. Страх ошибки. Ответственность – страшная штука. Она тяжелее любого топора.

Все молчали, переваривая услышанное. Каждый из них открыл часть своей души, и теперь они были связаны не только общим испытанием, но и общими страхами. Они перестали быть просто соседями, поневоле оказавшимися в одной избе. Они начали становиться братьями по несчастью.

– А ты, Велеслав? – Яромир посмотрел на молчавшего до этого товарища. – Ты-то чего боишься? Кажется, ты единственный из нас, кто здесь, как дома.

Велеслав, который, казалось, дремал, открыл глаза. В них, как всегда, плескалась ночная тьма, но сейчас в этой тьме мерцал огонек.

– Дома? – он криво усмехнулся. – Никто не может быть в этом лесу дома. Мы всегда гости. И в любой момент Хозяин может попросить нас на выход.

Он подвинулся ближе к огню.

– Я не боюсь голода. Тело можно научить обходиться малым. Я не боюсь холода. Огонь и шкуры согреют. Я не боюсь зверей. Зверь убивает, чтобы жить, в этом нет злобы. Он честен.

– Чего же ты боишься?

Велеслав наклонил голову и прислушался к чему-то за стеной.

– Я боюсь того, что вы называете нечистью. Того, что живет в тени, на границе миров. Вы боитесь их, потому что не знаете. А я боюсь, потому что знаю. Я видел глаза болотника. В них нет ничего. Ни злобы, ни радости. Просто пустота, которая хочет тебя поглотить. Я слышал песню русалки. Она прекрасна. Настолько, что хочется утонуть, лишь бы слушать ее вечно. Она не желает тебе зла. Она просто поет о смерти, потому что ничего другого не знает.