Дети Велеса

Alex Coder

Дети Велеса

Глава 1. Прощание с солнцем

Солнце умирало.

Оно не всходило, не поднималось, а именно умирало, истекая холодной, багровой кровью на острия елей, что частоколом стояли на востоке. Низкие, брюхатые тучи лениво ползли с севера, и казалось, сами деревья сдерживают их, не давая окончательно поглотить этот последний, жалкий свет. Воздух, густой и неподвижный, пах прелой листвой, сырым мхом и тем едва уловимым, кислым запахом людского страха, что всегда сопровождает проводы и похороны.

У околицы, на вытоптанной до состояния камня земле, разделявшей деревню и безмолвную пасть леса, стояла тишина. Мертвая, давящая. Даже вечно крикливые петухи молчали, словно зная, что их песня сегодня неуместна.

Четверо парней, словно четыре столба, врытые в мерзлую землю, стояли чуть поодаль от толпы стариков и немногочисленных отцов. Яромир, самый высокий, с широкими, спокойными плечами, не смотрел ни на кого. Его взгляд, серый, как утренний туман, был прикован к крыше собственной избы, откуда тонкой, дрожащей струйкой поднимался в небо сизый дым. Он не видел дым, он видел руки матери, в это самое мгновение ломающие себя в молитве перед грубо вырезанным из дерева ликом Велеса. Он чувствовал, как сжимается ее сердце, и от этого его собственное сердце наливалось свинцом. В руке он сжимал рукоять тяжелого охотничьего топора, и грубая кожа приятно холодила вспотевшую ладонь, давая хоть какую-то точку опоры в этом безвременье.

– Чего скисли, мужики? – Голос Ратибора прозвучал оглушительно громко, неуместно, как хохот на поминках. Он был ниже Яромира, но шире в кости, а на его лице с хищными, весело-злыми глазами застыла наглая ухмылка. Он с силой хлопнул по плечу Гостомысла, стоявшего рядом. – Радоваться надо! Не всякого Леший к себе на науку зовет. Вернемся – девки сами на шею вешаться будут! Я вот бате клялся, что шкуру медведя притащу. Собственноручно снятую.

Гостомысл, самый молодой из них, крепкий, как молодой бычок, но с по-детски наивными синими глазами, дернулся и виновато улыбнулся. Ему было страшно. Животный, первобытный страх сквозил в каждом его движении: в том, как он то и дело проверял крепление ножа на поясе, в том, как бегал его взгляд от лиц провожающих к черной стене леса.

– Шкура-то хорошо, Ратибор, – тихо, почти беззвучно проронил Велеслав. Он стоял чуть поодаль, и казалось, что он и не здесь вовсе. Худой, темноволосый, он смотрел не на людей, а поверх их голов, на верхушки деревьев, словно читал что-то, написанное на фоне багрового неба. – Лишь бы самому шкурой для него не стать. Для медведя-то.

Ратибор хотел было огрызнуться, обозвать Велеслава бабьим шептуном, как делал всегда, но что-то в тихом голосе и неподвижном взгляде парня заставило его замолчать. Велеслав не шутил. Он никогда не шутил.

– Ты вот что скажи, Яромир, – Ратибор повернулся к молчавшему товарищу, и в голосе его прорезалась нотка соперничества, которая всегда звучала, когда он обращался к нему. – Страшно тебе? Или ты у нас из камня сделан?

Яромир медленно перевел на него взгляд.

– Страшно тому, кто один, Ратибор. А нас четверо. Или ты уже себя с нами не считаешь?

– Я? – Ратибор картинно хмыкнул и сплюнул на землю. – Я боюсь только одного – что заскучаю там с вами, кислыми рожами. Мне бы воли да простора!

– Там воли – через край, – подал голос один из стариков, выйдя из толпы. Сидор. Охотник, чья жизнь прошла в лесу. Его лицо, похожее на растрескавшуюся кору дуба, не выражало ничего. Глаза, выцветшие от солнца и ветра, смотрели на парней так, будто они уже были не людьми, а дичью. – Только вот воля лесная – она не для слабых. Она сильного делает сильнее, а слабого давит и в землю втаптывает, чтоб перегноем стал. Пора.

Это слово прозвучало как удар бича. Не выдержали матери. Сдавленный вой, больше похожий на скулеж раненой волчицы, вырвался из толпы. Они бросились к сыновьям, цепляясь за одежду, за руки, пытаясь в последнем объятии передать им толику своего тепла. Мать Гостомысла, дородная, сильная женщина, вцепилась в сына, и по ее лицу градом катились слезы.

– Сыночек… Гостушка… ты только вернись, слышишь… живым вернись…

– Вернусь, мама, вернусь, – бормотал парень, и его собственное лицо скривилось в жалкой, плачущей гримасе.

Яромир почувствовал, как кто-то теребит его за рукав. Его младшая сестра, Милава, совсем еще девчонка с глазами испуганной косули. Она ничего не говорила, только смотрела на него снизу вверх, и в ее глазах стоял весь ужас этого мира. Он присел на корточки, обнял ее худенькие плечи, вдохнул родной запах волос, пахнущих домом, хлебом и солнцем.

– Я вернусь, – тихо, в самое ухо прошептал он. – Вернусь и привезу тебе ожерелье из речного жемчуга. Слышишь?

Она только сильнее затряслась в его руках.

Сидор ждал. Молча, неподвижно, как гранитный идол. Он дал им эту последнюю человеческую слабость, этот последний глоток дома. Когда объятия стали разжиматься, когда плач перешел в тихие, бессильные всхлипы, он поднял руку.

– Всё. Ваша жизнь, та, что была, – кончилась, – его хриплый голос резал по ушам. – В лесу нет ваших имен. Нет отцов и матерей. Нет деревни. Есть вы четверо. Одна стая. И есть Лес. Он вас будет судить. Сломаетесь – останетесь. Выдержите – вернетесь. Но другими.

Он повернулся спиной, не глядя больше ни на кого. Сухая, жилистая фигура в латаном-перелатаном тулупе из волчьих шкур.

– Идите за мной. И запомните мой первый урок: не оглядывайтесь. Кто оглянется – душу свою на этой околице оставит.

И они пошли. Один за другим. Мимо застывших в горе матерей, мимо отцов, сжавших добела кулаки. Яромир шел первым после Сидора, чувствуя на спине взгляды всей деревни. Он слышал тихий плач Милавы, но не смел обернуться. Он сжимал топор и смотрел прямо перед собой, на спину старика.

Они сделали последние шаги по человеческой земле и ступили под сень вековых деревьев. Мгновенно стало темнее, холоднее. Звуки деревни отрезало, будто ножом. И тишина, лесная, древняя, полная невидимой жизни и незримой смерти, обрушилась на них. Прощание состоялось. Солнце для них погасло.

Глава 2. Проводник

Тропы не было.

Точнее, она была, но видна лишь одному Сидору. Для четверых парней, следовавших за ним гуськом, это был просто лес. Бесконечный, первозданный хаос из поваленных, замшелых стволов, гигантских, раскинувших узловатые корни дубов и темных, угрюмых елей, чьи нижние ветви, сухие и колючие, цеплялись за одежду, словно костлявые руки утопленников. Они шли уже несколько часов, но пейзаж не менялся. Все те же деревья, все тот же серый мох под ногами, впитывающий звук шагов, все то же свинцовое небо над головой, едва видное сквозь густое сплетение ветвей.

Сидор шел не оглядываясь. Легко, беззвучно, будто не касаясь земли. Он не ломился сквозь чащу, а струился сквозь нее, как вода. Каждый его шаг был выверен, каждое движение наполнено смыслом. Он пригибался там, где другой бы зацепился, обходил то, на что другой бы наткнулся, и ни одна ветка не хрустнула под его ногами.

Парни же, наоборот, производили шум. Гостомысл то и дело спотыкался о корни, тяжело дыша и ругаясь шепотом. Ратибор шел нарочито громко, ломая сухие ветки и с показной удалью раздвигая заросли, будто бросая вызов этой всепоглощающей тишине. Велеслав, напротив, старался ступать след в след за Сидором, но его тело, не привыкшее к такому, быстро уставало. Лишь Яромир, замыкающий шествие, пытался понять логику этого пути. Он смотрел не только под ноги, но и по сторонам, запоминая сломанную ветку, необычной формы камень, птичье гнездо в расщелине старой сосны. Он понимал, что каждая такая мелочь – это зарубка на теле леса, знак, который можно прочесть, если знаешь азбуку.

Внезапно Сидор остановился. Он замер у огромного валуна, покрытого зелеными бархатными пятнами мха, и приложил палец к губам. Все замерли, напряженно вслушиваясь. Тишина. Звенящая, давящая на уши.

– Что там? Медведь? – громким шепотом спросил Ратибор, сжимая рукоять топора.

Сидор медленно повернул голову, и его выцветшие глаза впились в парня.

– Хуже, – проскрипел он. – Дурак. Дурака в лесу даже Леший боится. Твои шаги, парень, слышно за полверсты. Думаешь, зверь глухой? Думаешь, он будет ждать, пока ты, громыхая, подойдешь и сунешь ему топор под ребра? Зверь чует. Зверь слышит. А главное – он думает. Порой, получше нашего брата.

Ратибор насупился, но промолчал. Унижение от старика было горше пощечины.

– Это вам второй урок, – продолжил Сидор, обводя всех тяжелым взглядом. – Лес не терпит шума. Ни внешнего, ни внутреннего. Идете по лесу – забудьте о девках, о доме, о теплой печи. Ваши мысли – такой же шум. Зверь их не услышит, нет. Но они сделают глухим тебя. Ты будешь думать о горячей похлебке, а в это время пропустишь, как хрустнула ветка под лапой рыси. Будешь мечтать о мягкой постели – и не заметишь змею под ногами. Ваш главный враг здесь – не медведь и не волк. Ваш главный враг – вы сами. Ваши желания. Ваши страхи. Ваша память.

Он помолчал, давая словам впитаться. Гостомысл слушал, открыв рот. Велеслав понимающе кивал, словно старик говорил очевидные для него вещи. Ратибор сверлил Сидора злым, непокорным взглядом. Яромир же пытался осмыслить сказанное. Он всегда считал, что охотник – это сила, меткий глаз и твердая рука. Но старик говорил о другом. О пустоте внутри.

– Вы идете не в лес, – Сидор ткнул корявым пальцем куда-то в сторону. – Вы идете в себя. Лес – лишь зеркало. Он покажет каждому, что у него внутри. Трусость, гордыню, жадность, глупость. Он все это вытащит наружу и ударит вас этим по лицу. Гостомысл, – парень вздрогнул, услышав свое имя. – Ты боишься. Я вижу это по твоим глазам. Твой страх – это вонь, которую хищник чует за версту. Ты должен не прятать его, а посмотреть ему в лицо. Принять его. Страх – это хорошо. Он делает тебя осторожным. Но если он твой хозяин, ты – покойник.

Он перевел взгляд на Ратибора.

– Ты, парень, хочешь всем доказать, что самый сильный. Это твоя гордыня. Она кричит громче, чем трещат сучья под твоими ногами. Ты бросишься на медведя не потому, что это нужно, а чтобы потешить себя. И медведь с удовольствием снимет с тебя шкуру вместе с твоей спесью. В лесу нет "самых сильных". Есть живые и мертвые. Все.

Взгляд старика остановился на Велеславе.

– Ты… ты слышишь лес. Это твой дар и твое проклятие. Ты слышишь слишком много. Шепот листьев, стон старого дерева, плач потревоженного духа. Ты должен научиться отделять важное от пустого, иначе сойдешь с ума от этих голосов. Не дай им поглотить себя.

Наконец, он посмотрел на Яромира. Долго, изучающе, будто пытался заглянуть под кожу, в самую душу.

– А ты, – сказал он медленно, – ты слишком много думаешь. Пытаешься все разложить по полочкам, всему найти причину. Лес не живет по правилам. У него нет логики. Сегодня он кормит, завтра убивает. Без всякой причины. Просто потому, что он – это он. Ты пытаешься понять его умом, а его надо чувствовать. Животом. Кожей. Как зверь. Перестанешь думать – начнешь выживать.

Сидор отвернулся от них и приложил ладонь к валуну, закрыв глаза.

– Этот камень помнит, как на земле не было ни деревьев, ни людей. Он – сердце этого места. Подойдите. Приложите руки. Попросите у него силы и тишины. Не словами. Молча.

Парни, переглянувшись, нерешительно подошли. Гостомысл и Ратибор коснулись камня с недоверием. Велеслав же прижался к нему всем телом, будто обнимая древнего предка. Яромир положил ладонь на холодный, влажный мох. И в этот момент он почувствовал. Не умом, а всем своим существом. Глубокую, темную, первобытную тишину, исходящую из самых недр земли. Тишину, в которой тонули все его мысли, все страхи и воспоминания. На одно короткое мгновение он стал частью этого камня, этого леса. Он был пуст. И впервые за этот бесконечный день ему стало не страшно. Ему стало спокойно.

– Вот так, – сказал Сидор, не открывая глаз. – Теперь вы готовы идти дальше. И помните: лес всегда отвечает. Главное – задать правильный вопрос. И суметь услышать ответ.

Он снял руку с камня и, не оборачиваясь, двинулся вглубь чащи. И парни пошли за ним, но уже по-другому. Тише. Внимательнее. Они все еще были юнцами, выброшенными из привычного мира, но что-то внутри них начало меняться. Они сделали первый шаг по превращению из деревенских парней в лесных охотников. Они учились молчать.

Глава 3. Не оглядывающиеся

К полудню лес начал меняться. Он словно старел на глазах. Деревья становились толще, их кора темнее и грубее, испещренная глубокими морщинами, из которых сочилась бурая смола, похожая на запекшуюся кровь. Воздух стал плотнее, насыщенный запахами гниения и сырой земли, запахом вечности, в котором едва угадывался сладковатый, дурманящий аромат неизвестных цветов. Солнце, если оно и было там, за пеленой облаков и ветвей, исчезло окончательно. Свет теперь был не дневным, а каким-то иным – тусклым, серым, неподвижным, словно они опустились на дно глубокого зеленого озера.

Они вышли к ручью. Не веселому, журчащему, а черному, молчаливому потоку, что лениво нес свои воды между скользких, покрытых тиной валунов. Вода была настолько прозрачной, что казалась бездонной. По обоим берегам ручья росли папоротники, огромные, в рост человека, с резными листьями, похожими на перья гигантских, доисторических птиц.

Сидор остановился у самой воды, опустил в нее ладонь.

– Вот она. Грань, – сказал он, не оборачиваясь.

Парни столпились за его спиной, с тревогой вглядываясь в темную воду.

– Какая грань, дед? – спросил Ратибор, не удержавшись. Ему было не по себе от этого места, и бравада была его единственной защитой. – Что за ручьем? Другое княжество? Земли кочевников?

Сидор медленно вынул руку из воды. С нее не упало ни капли.

– За этим ручьем – все тот же лес. Деревья те же. Звери те же. Но закон другой.

– Закон? – не понял Гостомысл. – Какой еще закон? Тут разве бояре свои указы пишут?

Старик усмехнулся, но смех его был похож на шелест сухих листьев.

– Бояре… князья… Их указы и законы – пыль. Пыль на ветру. Здесь, за этой водой, их власть кончается. Их боги молчат. Ваши материнские молитвы сюда не долетают. Это место не принадлежит людям. Оно принадлежит Ему. Хозяину.

Он обвел взглядом заросли папоротника.

– Мы зовем его Лешим. Кто-то – Лесовиком, кто-то – Велесом в его диком обличье. Имена не важны. Важна суть. Все, что вы знали о мире, – там, – он махнул рукой назад, в сторону, откуда они пришли. – Справедливость, милость, жалость – это слова из человеческих сказок. Здесь закон один: выживи. Любой ценой. Здесь нет добра и зла. Есть только жизнь и смерть. Сила и слабость. Лес не будет вас жалеть, если вы ослабнете. Он сожрет вас. Переварит. И весной на ваших костях вырастет новый мох. Без злобы. Без ненависти. Просто потому, что таков порядок.

Яромир смотрел на воду. Он понимал, что старик говорит не о ручье. Этот поток был символом, последней чертой, за которой юность, дом, все привычное останется позади. Это был Рубикон, река, отделяющая мир живых от мира, где живые каждую секунду рискуют стать мертвыми.

– А… духи? – едва слышно спросил Велеслав, его глаза горели темным огнем. – Они здесь?

Сидор впервые посмотрел на него с чем-то похожим на уважение.

– Они везде, парень. Но там, – он снова кивнул назад, – они прячутся. Боятся света, шума городов, запаха железа. А здесь… здесь их дом. Они выглядывают из-за каждого ствола, смотрят на тебя из каждой тени. Ты услышишь смех мавок в шелесте листвы, увидишь глаза русалки в отражении омута. Услышишь, как болотник зовет тебя по имени голосом твоего отца.

Гостомысл поежился и плотнее запахнул свой тулуп.

– И что делать? Как от них… защищаться? Крестным знамением? Молитвой?

– Молитвы вашим богам здесь никто не услышит, – отрезал Сидор. – А вот если покажешь Хозяевам кукиш, обидишь их насмешкой или неуважением – беды не оберешься. Защита одна – почтение. Вы здесь гости. Ведите себя, как гости в чужом доме, где хозяин суров и не любит шума. Пришел к ручью – оставь в дар ленточку или краюху хлеба Водяному. Проходишь мимо старого дуба – поклонись и оставь что-то для Лешего. Не из страха. Из уважения. Лес не любит трусов. Но и наглецов не прощает. Он любит вежливых.

Он сделал шаг и легко перепрыгнул на другой берег. Встал, ожидая.

– Ну? Время сделать шаг. Но помните, что я говорил про околицу. Здесь то же самое. Перейдете – назад дороги нет. Ни в мыслях, ни в сердце. Сомнение, тоска по дому, сожаление – все это гири. Они утащат вас на дно, и никакой болотник не понадобится. Оставьте все здесь. На этом берегу. Переходите через ручей чистыми. Пустыми. Как новорожденные. Иначе не выживете.

Парни замерли. Это был последний выбор. Возможность остаться людьми в привычном им мире, где есть добро, зло и надежда на милость богов. Или шагнуть в мир первобытный, жестокий, честный в своей безжалостности, где надеяться можно только на себя.

Ратибор, не выдержав напряжения, шумно выдохнул.

– Да что мы, как девки, мнемся! – рявкнул он и, разбежавшись, с силой перепрыгнул ручей, приземлившись рядом с Сидором. – Я пришел сюда стать охотником, а не сказки слушать!

– Что ж, один уже шагнул, – безэмоционально произнес старик.

Велеслав, не раздумывая, последовал за ним. Он перешел ручей вброд, не боясь замочить ноги, словно вода была для него родной стихией. Он шагнул на другой берег, как будто вернулся домой.

Остались двое. Гостомысл смотрел на черную воду, и на его лице отражалась мучительная борьба. Он закусил губу до крови, и Яромир видел, как дрожат его плечи.

– Я не могу, – прошептал он, глядя на Яромира умоляющим взглядом. – Яромир, я хочу домой. К маме…

– Ты слышал, что сказал Сидор, – ровно ответил Яромир, хотя у самого в груди ворочался холодный ком. – Дороги назад нет. Даже если мы сейчас повернем, мы не найдем пути. Этот лес нас не отпустит. Мы либо идем вперед, либо умираем здесь.

– Но там… – Гостомысл всхлипнул, как ребенок. – Там все чужое… страшное…

– А ты думал, испытание – это в лесу грибы собирать? – голос Яромира стал жестче. – Ты сам захотел. Мы все хотели доказать, что мы мужчины. Вот и доказывай. Не Ратибору, не Сидору. Себе. Посмотри на меня, Гостомысл.

Тот поднял на него заплаканные глаза.

– У тебя есть два пути, – сказал Яромир, глядя ему прямо в душу. – Либо ты переходишь этот ручей как воин, который идет в бой, либо ты так и останешься на этом берегу испуганным мальчишкой. И тогда лес съест тебя первым. Не потому что он злой. А потому что слабые здесь не нужны. Выбирай, кем ты хочешь быть.

Яромир не стал ждать ответа. Он глубоко вдохнул, закрыл на мгновение глаза, мысленно прощаясь со своей прошлой жизнью, с сестрой, с домом. Затем открыл их и, не оглядываясь, широким шагом переступил через черный ручей.

На том берегу стояла тишина. Сидор, Ратибор, Велеслав и Яромир молча смотрели на Гостомысла. Тот стоял один, на границе двух миров. Он еще несколько долгих секунд смотрел себе под ноги, на землю, которая была ему знакома. Затем медленно поднял голову. Слезы высохли. Во взгляде его была пустота и отчаянная решимость. Не говоря ни слова, он шагнул в темную, холодную воду и вышел на их берег.

Теперь их было пятеро на этой стороне. Пятеро, отрезавших себя от прошлого. Неоглядывающиеся. И лес, наблюдавший за ними тысячами невидимых глаз, принял их. Испытание началось по-настоящему.

Глава 4. Изба на курьих ножках

Они шли до тех пор, пока от дневного света не осталось даже намека. Лес вокруг превратился в непроглядный мрак, где каждый ствол казался застывшим чудовищем, а сплетение ветвей над головой – гигантской паутиной, накрывшей мир. Единственным ориентиром была сухая, прямая спина Сидора, едва различимая впереди. Он не зажигал огня, двигаясь в этой тьме с уверенностью ночного зверя. Парни спотыкались, падали, натыкались друг на друга, но упрямо шли вперед, ведомые не зрением, а инстинктом и остатками доверия к проводнику.

Внезапно воздух изменился. Запах гнили и сырой земли сменился теплым, жилым ароматом дыма, смолы и чего-то неуловимо знакомого, похожего на запах старого, заброшенного дома. Сидор остановился.

– Пришли, – проскрипел он.

Впереди, на небольшой поляне, окруженной стеной гигантских, древних сосен, стояла изба. Но это была не обычная деревенская изба. Она казалась живым, притаившимся существом. Срубленная из почерневших от времени, необтесанных бревен, она словно вросла в землю. Низкая крыша была так густо покрыта мхом и лишайником, что напоминала косматую зеленую шапку. Окон не было – лишь два маленьких, затянутых бычьим пузырем отверстия, которые в темноте походили на мутные, слепые глаза. Но самое странное было то, на чем она стояла. Изба была приподнята над землей на огромных пнях-опорах, вывороченных из земли с корнями, и эти переплетенные, узловатые корни действительно напоминали скрюченные лапы гигантской птицы.

– Что это за… место? – выдохнул Гостомысл, с благоговейным ужасом глядя на строение.

– Твой дом, парень, – ответил Сидор. – На ближайшее время. Может, на всю оставшуюся жизнь. Кто знает.

Он подошел к низкой, сколоченной из грубых досок двери и толкнул ее. Дверь со стоном, похожим на старческий кашель, отворилась, выпуская наружу облако теплого, спертого воздуха. Внутри, в большом каменном очаге, тлели угли. Кто их зажег и когда – было непонятно. Казалось, они тлели здесь вечно. Их слабый, пульсирующий свет выхватывал из темноты очертания комнаты: грубо сколоченный стол, четыре лавки, лежанка, застеленная шкурами, да пучки сушеных трав под потолком.

– Заходите, располагайтесь, – бросил Сидор, входя внутрь. – Здесь тепло. Вода в бочке у входа. Дрова в поленнице за избой.

Парни, ежась от ночной прохлады и необъяснимой тревоги, которую внушало это место, один за другим вошли внутрь. Яромир первым делом подошел к очагу. Он бросил на угли пару сухих поленьев, и вскоре по избе заплясали живые, теплые тени. Стало уютнее, но ощущение чужого, враждебного присутствия не пропадало.

Ратибор прошелся по комнате, пиная лавку и проводя рукой по шершавым стенам.

– Ну и дыра, – громко сказал он. – Хуже, чем хлев у моего бати. Долго нам тут киснуть?

– Вечность коротка, если знаешь, что делать, – Сидор сел на лавку у стола, вытащил из-за пояса нож и начал задумчиво ковырять им столешницу. – А если не знаешь, то и день покажется пыткой.

Он окинул всех своим нечитаемым взглядом.

– Вот вам мой последний урок на сегодня, щенки. Дальше – сами. Этот лес – живой. Эта изба – тоже. У нее есть свой норов. Если будете в ней сраться, ругаться, лениться – она вас выживет. Начнет гнить, потекут стены, разведутся хвори. Будете содержать ее в чистоте, уважать, как родной дом – она вас укроет и согреет. У каждого места есть душа. И с этой душой нужно уметь договариваться.

Он встал. Взял с лежанки старый, видавший виды тулуп, перекинул через плечо лук.

– Куда ты, дед? – встревоженно спросил Гостомысл. – Уже уходишь?

– Мое дело – привести. Проводил. Дальше – ваша тропа, – Сидор подошел к двери. – Ждите, пока выпадет первый снег. Глубокий, который ляжет до весны. Тогда я приду за вами. Если будет, за кем приходить.

– А… как же нам… если что случится? Куда идти? – Гостомысл сделал шаг к нему.

Сидор остановился в дверях, его силуэт четко вырисовывался на фоне ночной тьмы. Он медленно обернулся.

– Идти? – он тихо, страшно рассмеялся. – Парень, вы находитесь в сердце древнего леса. Отсюда во все стороны – месяц пути до ближайшего человеческого жилья. Но это если знать тропу. А вы ее не знаете. Я водил вас кругами, путал следы. Даже если вы сейчас пойдете по моим стопам – через сотню шагов они исчезнут. Вы заблудитесь и сдохнете от голода через неделю. Выхода отсюда нет. Только тот, что я покажу. Или тот, что приведет вас прямиком в брюхо волку.

Эти слова упали в тишину избы, как камни в глубокий колодец. Осознание стало полным и окончательным. Они были в ловушке. В тюрьме без стен и решеток, где сама природа была их тюремщиком.

Яромир встретился взглядом с Сидором. В глазах старика не было ни злобы, ни жалости. Лишь суровая констатация факта.

– Зачем? – тихо спросил Яромир. – Зачем отрезать все пути? Неужели нельзя было просто учить?

– Учат в деревне, как плести лапти, – ответил Сидор. – А здесь не учат. Здесь выживают. Человек учится по-настоящему, только когда у него за спиной не надежда, а пропасть. Когда он знает, что никто не придет, никто не поможет, никто не спасет. Только тогда он перестает быть щенком и становится волком. Или дохнет.