Разлом

– Присаживайтесь, – спокойно сказал он, кивнув на кресло у камина.

Я опустился в кресло, положив сумку на колени. Он устроился рядом – неторопливо, как человек, которому не нужно спешить.

– Извините, я не представился, меня зовут..

– Итан. – перебил он, мягко, но без колебаний.

– Откуда Вы знаете?

– Знаете, я помню Джеральда достаточно хорошо, будто еще вчера мы с ним сидели так же, как сейчас с Вами. Он рассказывал о своем сыне.

Я задумался. “Рассказывал… помню… будто еще вчера…” это все про прошлое.

– Когда Вы видели его в последний раз?

– Примерно сто двадцать пять оборотов назад.

– Оборотов?

– Именно. – Он поднялся с кресла. – У меня остались записи. Подождите еще немного.

Он подошел к книжному шкафу, неторопливо достал одну из книг и вернулся. Книга оказалась дневником – аккуратно прошитым, с закладками и полями, испещренными заметками.

– Я вел записи, – произнес он, раскрыв нужную страницу. – У Вашего отца при себе были, как он сказал, часы, отмеряющие время дня в его мире. Один проход стрелки по их циферблату занял здесь пять дней. Таким образом мы рассчитали: пять наших оборотов равны одному году в его мире.

– В его дневнике есть запись… – медленно сказал я. – Время здесь течет примерно в пять раз быстрее.

– Последний раз я видел Джеральда примерно сто двадцать пять оборотов назад.

– Двадцать пять лет… – Быстро подсчитал я. – Тогда он и пропал.

– Он был в большой опасности, – сказал профессор, глядя не на меня, а куда-то в сторону, вглубь камина. – Принес с собой технологию – в мир, где инженерия под строжайшим запретом. Он был ослеплен своим открытием, воодушевлен… и не заметил, как внимательно и холодно его слушал Совет.

Я встретился с ним тайно, пытался предупредить, что нельзя так открыто говорить о механизмах. После его выступления… Наместник пожелал видеть его лично.

– Почему инженерия под запретом? – спросил я, с трудом веря.

– На то были причины, – тихо ответил он. – Когда-то нас было много.

– Инженеров?

– Да. Мы верили, что знания приведут мир к процветанию. Строили, создавали, улучшали машины – все ради удобства, прогресса, контроля.

Он сделал паузу.

– Это стало преступлением?

– Нет. Машины стали требовать все больше. Энергии. Внимания. Они становились сложнее, обучались, адаптировались.

– Обучались?

– Наши разработки…

Он осекся.

– Мы не уследили. Они вышли из-под контроля. И это привело к катастрофе.

Профессор чуть вздохнул, опираясь спиной о жесткую спинку кресла.

– Сначала – экологической. Затем к войне. Войне с самими собой… и с тем, что мы создали.

Профессор замолчал, будто дослушивал в себе собственные слова.

– Но вам удалось пережить это!

– Параллельно с этим развивалась другая область – бионика. Живые технологии, выведенные структуры, которые могли заменить механизмы. Тогда это казалось… побочным направлением. Экспериментом. Но позже оно стало единственной надеждой.

Он посмотрел на меня.

– Большая часть мира теперь мертва. Пустоши. Зараженные воды. Обрушенные города. Остался только Лунденвик – заключенный под куполом. Мы выжили. Но выживание потребовало цену.

Профессор слегка отвел глаза.

– Иногда страх – единственное, что спасает. Совет принял решение. Жесткое. Жестокое. Все, кто отказался принять новый путь, были изгнаны. Или… казнены.

Я чувствовал, как пальцы сжимаются на подлокотнике. Слишком много слов. Слишком мало воздуха.

– Вы участвовали в этом?

– Я остался. Я помогал уничтожать. Потому что знал, как устроены эти вещи. Потому и остался полезен.

Он на миг замолчал.

– Я не горжусь этим. Но тогда это казалось необходимым. Ради спасения.

Он говорил ровно. Но в голосе была дрожь – не в звуке, а под ним, в тишине между фразами.

– Сейчас все, что вы видите вокруг, – не машины. Это живое. Все работает иначе. И любое возвращение к прошлому… здесь считают угрозой.

– А вы сами верите в это? – спросил я. – Что так лучше? Безопаснее?

Он чуть усмехнулся. Не с иронией – скорее, с горечью.

– Безопаснее? Нет. Это лишь форма. Вопрос не в машине. И не в бионике. Вопрос всегда в человеке.

Он приподнялся чуть вперед, положив ладони на колени. Его голос оставался ровным, но за ним чувствовалась усталость, как ржавчина на четких словах.

– Мы строим – и рушим. Создаем – и используем. Все. Все, что попадает в наши руки, мы превращаем в отражение самих себя. Не устройство страшно. Страшен тот, кто решает, что с ним делать.

Я молчал. Он говорил без нажима, но я чувствовал, как с каждым словом в нем будто проступала старая боль.

– Ваш отец этого не понял. Он верил, что можно просто передать знание – и его поймут. Что открытие говорит само за себя. Но в этом мире ничего не говорит само за себя.

Он посмотрел прямо на меня.

– Это жестокий мир, Итан. Очень жестокий. И он не станет другим только потому, что Вы к нему пришли с открытым сердцем.

В воздухе повисла тишина. Огонь трещал, будто подчеркивая ее. Но я не мог остановиться. Мне нужно было вытянуть из него все, что он знал.

– Профессор… я пришел к вам еще по одной причине.

– М? – он вскинул бровь.

– Прибор. Который сделал мой отец. Я не до конца понимаю, как он работает. И не могу исключить, что именно из-за него он исчез.

– Джеральд не показывал его мне. Я лишь мельком видел его пару раз.

– У меня с собой есть чертежи. И… инструкция.

Он выпрямился чуть внимательнее, но остался спокойным.

– Это может помочь. Вы не против, если я взгляну?

Я кивнул. Потянулся к сумке – но остановился.

– Скажу прямо: я не могу просто отдать вам устройство. Это не вопрос доверия – это вопрос… ответственности. Я не знаю, что оно может сделать. И кто еще может этим заинтересоваться.

Он кивнул, сдержанно.

– Осторожность вполне разумна. У меня под домом есть лаборатория. Тайная, безопасная. Там мы сможем посмотреть, не трогая сам прибор. Только документы. Согласны?

– Да.

– И если потребуется – вы будете рядом. Всегда.

– Именно так.

Он ненадолго задумался, а потом – почти с иронией:

– Вы можете не верить, Итан, по вашим меркам мне почти сто лет. Я уже не в том возрасте, чтобы совершать глупости.

Я посмотрел на него внимательнее. Лицо, осанка, голос – все говорило о человеке лет шестидесяти, не больше.

– И как это работает? Бионика?

– Не только. Технология регулирования клеточной активности. Появилась спустя много оборотов после краха. Ее не афишируют. Но те, кто был в Совете, имели к ней доступ. Подарок за преданность. Или напоминание.

Он говорил без гордости.

Я не ответил сразу. Просто смотрел. Он не врал – я это знал. Но дело было не в возрасте. И не в доверии. А в том, что выборов у меня оставалось все меньше.

– Вы сказали, у вас есть лаборатория.

– Да. Под домом. Закрытая, защищенная. Там я могу работать, не привлекая внимания.

– Сколько вам нужно времени?

– Несколько дней. Я не стану разбирать прибор. Не прикоснусь без вас. Только чертежи, схема, принцип действия. Но чтобы понять его по-настоящему… мне нужно будет подержать его в руках. Хотя бы один раз. Под наблюдением. Если хотите – при вас.

Я кивнул медленно.

– Хорошо. Я оставлю его. На время. Но если хоть что-то изменится – я заберу его без вопросов.

– Согласен. Итан… Я понимаю, что вы не доверяете мне. Это правильно. Но если этот прибор действительно работает – вы не сможете пройти с ним через весь Лунденвик незамеченным.

Я кивнул. Он был прав. Слишком громоздкий. Слишком сложный. И слишком важный, чтобы попасть не в те руки.

– Пусть пока останется у вас.

Профессор на секунду замолчал, разглядывая меня поверх очков – будто прикидывал что-то.

– Чем вы планируете заниматься в Лунденвике?

Я не стал увиливать.

– Я хочу понять, что произошло с моим отцом. Из нашего с Вами разговора я понял – он был у Наместника. Если кто-то и знает, что с ним стало, – это он.

Профессор кивнул, не удивленно, скорее… как будто этого и ожидал.

– Попасть к Наместнику не так-то просто. Многие ждут не один оборот. Если только у Вас нет кого-то кто мог бы помочь.

Он снова какое-то время помолчал. Потом заговорил, медленно, почти не глядя на меня:

– Если вы действительно хотите добраться до Наместника… Я должен вас предупредить. Это будет не просто встреча… И туда лучше не идти, если у вас нет очень веской причины.

– У меня есть причина, – спокойно ответил я. – Личная.

– Вы хотите знать, что стало с Джеральдом. Но поверьте, Итан, некоторые знания – не освобождают, а сжигают изнутри. Совет умеет хранить тайны. А Наместник… умеет решать, что делать с теми, кто эти тайны ищет.

Я смотрел на него, не опуская взгляда.

– Я не собираюсь говорить про прибор. Не собираюсь раскрывать, откуда я пришел. Просто хочу знать правду. Что с ним случилось – и почему.

Глава 8

Я шел по городу, внимательно вглядываясь в каждый фасад, в лица прохожих, в вывески. Теперь я действительно начал замечать, как много в этом месте отличается от моего мира.

На некоторых домах висели таблички, пульсирующие мягким голубым светом. Они то угасали, то вспыхивали снова, как дыхание. Некоторые прохожие несли в руках тонкие пластины, размером с ладонь, и время от времени касались их пальцами – легко, машинально.

Когда я снова проходил по другой стороне дороги напротив здания с надписью “Станция коррекции”, заметил, что дверь приоткрыта. У входа стоял мужчина – высокий, в костюме из гладкой, чуть глянцевой ткани. Поверх – накидка с жесткими вставками по плечам, придававшими фигуре угловатость и значимость. На груди поблескивал знак – я не знал его значения, но он выглядел официально.

Рядом с ним неуверенно топтался пожилой мужчина.

Прохожие проходили мимо, не оборачиваясь, будто подобные сцены – обычное дело. Никто не смотрел в их сторону, никто не замедлял шаг.

– Проваливай отсюда, старик, – бросил сотрудник станции.

– Сэр, я не могу уйти. Мне нужен еще один шанс…

– У тебя нет денег. Чем ты расплатишься?

– Я говорил с мистером Манделлом. Я верну все, как только заработаю…

– Ты врешь. Мистер Манделл не разжевывает ю разговаривает с нищими. Проваливай.

Он оттолкнул старика с такой силой, что тот едва устоял на ногах. Из его руки выпала сумка – старая, потертая, перевязанная грубой веревкой.

– Но, сэр…

– Еще одно слово – и вызову охрану.

Старик наклонился, подобрал сумку и медленно побрел в мою сторону. Он остановился рядом, поднял на меня глаза – выцветшие, уставшие – и протянул руку.

– Господин… у вас не найдется немного еды или денег для моей семьи?

– Сожалею, – покачал я головой.

Он кивнул, будто это был привычный ответ, и пошел дальше, опираясь на свое дрожащие колени.

Но я уже полез в сумку.

– Постойте, – окликнул я его. – Вот, держите.

Я достал остатки своего завтрака и протянул ему.

И только теперь заметил, как дрожат его пальцы, сжавшиеся в узлы. Они с трудом приняли хлеб.

– Храни вас Бог, – шепнул он.

Мне стало любопытно, что это за “Станция коррекции”. Я уже собирался перейти дорогу, когда ко мне подбежал мальчишка – лет двенадцати, с ярким шарфом, перекинутым через плечо. Он улыбался слишком широко, как будто радость была частью формы.

– Приходите на Станцию, сэр! – воскликнул он и протянул тонкую брошюру. – Лицензия есть только у нас, остерегайтесь подделок!

Я машинально кивнул и взял листовку.

Материал был тот же, что и у путеводителя – гибкий, гладкий, будто теплый на ощупь, ни бумага, ни ткань. Обложка – яркая, насыщенная, с глянцевыми вставками, переливающимися в свете.

На лицевой стороне, крупными буквами:

“Станция коррекции”

А ниже – мелким, но четким шрифтом:

“Нам доверяют самое ценное.”

Листовка была сложена втрое. Я развернул ее.

Так вот что это.

Станция представляла собой что-то среднее между клиникой и храмом – судя по описаниям. Внутри – капсулы, кабинеты, секции. Операции по восстановлению конечностей, органов чувств, слуха, зрения.. Но главное – то, что было выделено в центре жирным шрифтом и заключено в серебристую рамку:

“Регулярное обновление организма – единственный путь к сохранению молодости. Условия индивидуальны. Консультации конфиденциальны.”

Внизу мелькала строка:

“Полный цикл коррекции – от 7 500 до 18 000 лундов. Программа софинансирования – по решению Совета.”

Я сложил брошюру обратно.

Теперь понятно, почему того бедного старика выгнали.

Здесь за молодость платят – буквально. Судя по всему, медицина здесь находится совершенно на другом витке развития.

Еще какое-то время я наблюдал за зданием. Только пара человек вышла из него за все время, и никто не входил.

Человек на входе явно обратил на меня внимание, потому как уже несколько минут смотрел на меня. Я поспешил уйти.

Профессору удалось через свои связи договориться о встрече – меня согласились принять в Департаменте Общественных Коммуникаций при Дворце Наместника. Возможно, это был единственный шанс получить хоть какую-то информацию об отце.

Когда я вышел на главную площадь, первое, что бросилось в глаза – монумент. Он был по-настоящему величественным.

Фигура в центре – человек в длинной, развевающейся мантии, с лицом, обращенным к небу. Он стоял на каменной плите, двумя руками держа копье кверху – вонзив его в сердце искаженного, искореженного механизма.

Машина была сплетением хаоса: колеса, шестерни, арматура, намотанные провода – все это скручивалось в деформированный клубок, пронзенный насквозь.

Это был не просто жест – это была демонстрация. Публичное истребление былой эпохи. Торжество нового порядка.

Материал статуи – то ли золотой сплав, то ли какой-то металл, отполированный до зеркального блеска. В ногах фигуры стоял щит, в котором отражались прохожие – слегка искажено, словно сами были частью монумента. Застывшая усмешка статуи будто наблюдала.

Я захотел сделать зарисовку монумента – слишком уж он был выразителен. Заодно решил опробовать в действии лист биобумаги, который дал мне профессор Хартли.

Я вспомнил наш разговор.

– Вы, конечно, можете вести записи в этот ваш дневник, – сказал он, задумчиво вертя в руках тонкую пластину. – Но выглядит он слишком старомодно. Вы же не хотите привлекать к себе лишнее внимание?

– Не хочу, – коротко ответил я.

– Тогда возьмите. – Он протянул мне лист, чуть плотнее бумаги, но гибкий и гладкий, как теплая пленка. – Все, что вы напишете, сохранится в его памяти.

– Звучит как магия.

– Магия? – профессор чуть усмехнулся. – Нет. Только биологическая связь. Ваша и его.

Он открыл ящик лабораторного стола и достал тонкий инструмент – что-то вроде карандаша с полупрозрачным, скругленным стержнем.

– Писать будете вот этим.

– Спасибо, профессор.

– А теперь – настройка. Переверните лист. Видите круг? Приложите палец.

Я повернул пластину. На обратной стороне был выгравирован тонкий круг, размером с монету. Я колебался лишь мгновение, затем прижал указательный палец. Почувствовал легкий укол – будто иголка коснулась кожи и сразу исчезла.

Я удивленно посмотрел на профессора.

– Биоматериал устанавливает связь через кровь. Теперь, если вы захотите вспомнить любую запись, просто подумайте о ней.

Глядя на монумент, я достал “карандаш”, расправил лист и начал рисовать – линии ложились на поверхность точно так же, как на бумагу. Рука двигалась легко. Через несколько минут набросок был готов.

Внезапно поверхность листа “моргнула” – на долю секунды потемнела, стала серой, словно вдохнула, а затем вновь стала ровной и белой. Рисунок исчез.

Я аккуратно свернул лист, убрал его в сумку вместе с карандашом и огляделся. Прохожие сновали туда-сюда – никто даже не обратил на меня внимания. Прекрасно. Именно этого я и хотел.

Согласно карте в путеводителе, Дворец Наместника находился сразу за монументом – в северной части площади. Теперь я смотрел прямо на него.

Он не был похож на дворцы моего мира. Ни колонн, ни арок, ни шпилей. Только массивные, монолитные плоскости – черные, глянцевые, рассеченные тонкими вертикалями окон. Они были узкими, вытянутыми, как трещины на поверхности металла.

Никаких украшений. Никаких гербов.

Только одна деталь: над главным входом – светящийся круг, в который вписан прямой вертикальный штрих. Знак. Символ. Или предупреждение.

Я глубоко вдохнул. Полный решимости, направился к входу.

Охранник даже не попытался меня остановить – только сухо смерил взглядом.

Внутри дворец не отличался от своего внешнего облика. Черный мраморный пол, гладкие, будто влажные, стены. Потолок, уходящий вверх – так высоко, что взгляд терялся. Ни люстр, ни украшений. Только свет – ровный, рассеянный, без теней.

Ко мне подошел молодой человек в костюме. Внешне – безупречный: спокойное лицо, прямой взгляд, голос ровный.

– Могу я вам помочь, сэр?

– Да, пожалуйста. Я записан на прием в Департамент Общественных Коммуникаций.

– Ваша фамилия?

– Крейн, – ответил я без паузы. Именно под этой фамилией я просил профессора записать меня. Пользоваться настоящим именем было, мягко говоря, неразумно.

– Одну минуту, – кивнул он и удалился к тонкой панели на стене.

В большом зале звучала музыка. Не громко – ровно настолько, чтобы ее можно было не замечать. Я оглянулся, но не увидел ни музыкантов, ни инструментов. Музыка просто была. Как часть пространства, как атрибут атмосферы.

Молодой человек вернулся.

– Пройдемте со мной, сэр.

– Конечно, – кивнул я.

Меня повели по длинному коридору.

Шаги звучали глухо, утопая в гладком полу. Я уже начал к этому привыкать. Искусственные звуки в искусственном городе. Ни скрипа, ни эха, ни шероховатостей. Все здесь казалось вырезанным из тишины – приглушенным, выровненным, стерильным.

Как будто Лунденвик не жил, а просто содержал, хранил в себе жизнь.

Стены коридора оказались украшены картинами.

Я замедлил шаг.

Это были настоящие полотна – впервые за весь день я увидел что-то настоящее, знакомое, не переменчивую гладь щита, а именно картины. Холст, кисть, краска. Текстура мазка. Матовая поверхность.

И – деревянные рамы. Совершенно неуместные в этом месте.

На одних – портреты: мужчины, женщины, в мантиях, некоторые в форме, напоминающей военную, с упрямыми чертами, взглядом, устремленным вдаль. Лица, в которых угадывалась власть.

На других – баталии. Сцены сражений.

Механизмы, искореженные и горящие. Люди – в черных доспехах, с копьями, извергающими не то пламя, не то цветные потоки энергии. Штандарты, знамена, движущиеся фигуры на фоне разрушенных ландшафтов.

Все это внушало… не страх, нет, но враждебность. Отовсюду в этом городе транслировалась тревожащая риторика, новые правила этого нового мира.

– Вам сюда, – сказал сопровождающий и резко остановился, указывая на дверь.

– Благодарю, – коротко ответил я.

Он кивнул, развернулся и ушел в обратном направлении, не оборачиваясь.

Я протянул руку, чтобы постучать, и в этот момент дверь открылась, обнажив комнату, размерами не меньше главного зала.

Люди сновали туда-сюда: сотрудники – одетые строго, но не унифицировано – переносили и перекладывали стопки пластин, похожих на мою биобумагу.

– Мистер Крейн! – окликнул меня кто-то. Один из служащих, сидящий за отдельным столом, вскинул руку.

Он встал, когда я подошел.

Ростом был чуть выше меня, сдержанный, аккуратный. Волосы темные, уложенные. Лицо украшала аккуратная борода и усы. Костюм безупречен. На лацкане – эмблема как на входе во дворец. На груди – небольшая табличка с именем – Элайа.

– Мистер Крейн, – произнес он спокойно, с легкой улыбкой. Голос у него был приятный, чуть глухой, будто привык говорить тихо в шумных залах. – Что привело вас в ДОК?

Я выдержал паузу. Ответ был готов заранее.

– Я пишу статью, – сказал я. – О событиях после войны. О причинах, послуживших началом тому, что случилось. О необходимости запрета… – Я запнулся. – О том, что другого пути не было. И о тех, кто осмеливается этот запрет нарушать.

Я следил за его реакцией. Но на лице не дрогнул ни один мускул.

– Понимаю, – медленно кивнул он. – Тема… актуальная. Даже сейчас.

Он жестом пригласил меня сесть за стол.

– Мы не часто получаем подобные запросы от… внешних исследователей, – сказал он, глядя на меня.. – Но раз вы уже здесь, уверен, это было согласовано.

– Да. Конечно, мне выдали разрешение.

– Конечно, – чуть усмехнулся он. – Город не любит неопределенности. Город никогда не должен забывать через что нам пришлось пройти.

Он выключил экран.

– Хорошо. Что именно вас интересует? Список событий? Лица, принимавшие участие в запрете? Или случаи нарушений?

– Все, – ответил я. – Полная картина. Я не претендую на истину, но хотел бы понять, что именно произошло – и почему люди, подобные… – Я запнулся на долю секунды. – Подобные тем, кто продолжал изобретать несмотря ни на что, были восприняты как угроза.

Он снова кивнул, уже чуть медленнее. На этот раз я уловил тень интереса в его взгляде.

– Тогда начнем с хроники. Вы не против, если я покажу вам архивные фрагменты? Они… убедительнее любого рассказа.

Я провел несколько часов в Департаменте, просматривая хроники тех событий. Все это время Элайа пояснял мне материалы и документы, которые я листал. Он говорил легко, чуть больше, чем положено. Но это только играло мне на руку.

Я не перебивал. Пусть говорит. Я слушал, делал пометки, задавал нейтральные вопросы. Он, похоже, чувствовал себя уверенно – возможно, даже слишком. На какой-то момент мне показалось, что мы действительно обсуждаем историю. Факты. Прошлое.

Профессор был прав – масштабы экологической катастрофы поражали. Девяносто процентов воды оказалось заражено химикатами и производными механизмов. Животные и растения стремительно вымирали. Все это выглядело ужасающе.

В борьбе за жизнь повстанческие организации объявили войну технологизации. После недель кровопролитной войны они одержали победу. Все прежнее правительство, вместе с королем, а также те, кто не выразил раскаяния, были казнены прилюдно – на главной площади.

Во главе города встал Наместник – человек, выбранный из числа повстанцев. О нем почти не было сведений. Только сухое имя и титул.

Я почувствовал, что начинаю теряться в деталях. Слишком много информации. Слишком много чужих слов и чужой правды.

– Могу ли я взглянуть на документы по нарушениям, возникшим за последние, скажем… сто двадцать пять оборотов?

Элайа приподнял бровь.

– Срок не маленький, мистер Крейн. Ищете что-то конкретное?

– Просто хочу собрать статистику, – ответил я. – Распределение, тенденции. Может быть, совпадения.

Он кивнул, не задавая лишних вопросов.

– Понял вас. Сейчас сделаю запрос в архив. Может, желаете кофе? – спросил он.

– Было бы замечательно, – ответил я.

Спустя полчаса к нам подошла девушка в строгом костюме. Она без слов положила на стол стопку тонких папок, перевязанных гибкими лентами.

– Спасибо, Лиз, – сказал Элайа.

Она коротко улыбнулась и, уходя, сделала легкий полупоклон.

Допив кофе, я стал перебирать папку за папкой. Здесь было все: лица, улики, мотивы, даты, адреса.

В конце каждой папки – лист с заголовком “Решение Совета”. И на каждом – приговор.

“Виновен – казнь.”

“Виновен – казнь.”

Н. Флинн. Девочка – на вид четырнадцать, может, пятнадцать. Обвинялась в пособничестве мятежникам и подрыве доверия к правительству.

“Виновна – изгнание.”

Где она сейчас? Жива ли?

Г. Лоррейн. Мужчина – лет пятидесяти. Подпольно собирал оружие. Судя по протоколу, самодельное. Показания, схемы, следы компонентов.

“Виновен – казнь.”

Я переворачивал страницы одну за другой. Ни одного раскаяния. Ни одной пометки “помилован”. Машина решения работала без сбоев.

Интересно, был ли хоть один, кто сказал “да, я виновен”?

В одной из папок я наткнулся на дело, выбивающееся из общего ряда. В характеристике – ни имени, ни даты рождения, ни адреса. Пусто. Никаких улик или показаний.

В графе “Состав преступления” значилось одно:

“Представляет непосредственную угрозу суверенитету и существованию города Лунденвик.”

“Решение Совета” —

“Виновен. Казнь через повешение.”

Меня передернуло.

Это уже не было похоже на спасение.

Это была тирания. Узурпация под маской порядка.

Совет не защищал город – он подчинял.

– Здесь не хватает данных. Вы не знаете почему?