Разлом

Я дослужился до майора – не потому, что был самым умным, а потому, что умел слушать, планировать и нести груз решений. Иногда – по-живому. Иногда – в одиночку. Майор – это уже не просто чин. Это та черта, за которой на карту кладут не только металл и дерево, но и людей. Их жизни. Их страх. Их доверие.

Иногда, когда я стоял на высоте, смотрел на схему будущего укрепления и подписывал рапорт, мне казалось, будто я балансирую на краю. Вроде бы все верно – углы, расчеты, материалы. А все равно – тревога. Потому что всегда есть то, чего не знаешь ты.

А потом был Мадрас. Железо, пыль и солнце.

Мы строили железную дорогу – от побережья к внутренним станциям, через низины и джунгли. Влажный воздух с утра уже был тяжел, как вываренная ткань, и к полудню плавился прямо в легких. Все вокруг пахло потом, раскаленным железом и сухим деревом. Цикады звенели непрерывно, будто кто-то растянул струну поперек горизонта.

Я стоял у импровизированного стола – раскладной доски, положенной на два ящика. Поверх – карта участка, свежая, еще пахнущая краской. По ней перекатывались бусины пота, капая на ткань. Я вытирал лоб, снова и снова щурился на солнце. Даже тень под навесом казалась горячей.

– Капитан Крейн, – сказал я, не поднимая взгляда. – До конца лета мы должны соединиться с группой полковника Велори. Этот участок – ключевой. Без него все остальное не имеет смысла.

– Так точно, господин майор, – отозвался он. Голос ровный, но напряженный. – Наши ребята знают. Они выложились на прошлой неделе. Сегодняшняя новость их взбодрит.

Я кивнул, проводя пальцем по линии маршрута. Подушечка зацепила шероховатую нитку на карте.

– Вот здесь, – показал я, – между деревней Нагарапатти и рекой Тэйн. Если дожди начнутся раньше – это болото превратится в ровное месиво. Мы не пройдем.

Крейн наклонился ближе, губы сжались. Он всегда был сдержан, но сейчас лицо его казалось резче, чем обычно.

– Наши проводники… говорят, местные опять неспокойны. Исчезли несколько караванов. Один из носильщиков вчера ночью не вернулся.

Я вздохнул. В такие моменты разум сигнализирует об опасности, но в голове уже была дата завершения. Таблица. Ответственность.

– Что говорит комендант?

– Он держит людей на постах. Но напряжение чувствуется. Даже среди офицеров.

Я оторвал взгляд от карты. Посмотрел прямо на него. Он избегал взгляда, но уголок рта дернулся.

– Мы строим империю, Крейн. У нас нет роскоши бояться, – сказал я. Голос был тверже, чем хотелось бы. Я знал, что он запомнит эту фразу. И я тоже.

Он кивнул. Медленно. Сухо. После чего ушел.

Я остался один. С картой, жарой, и странным гулом в ушах. То ли кровь, то ли насекомые. Я снова посмотрел на линию. Цель была близка. Скоро мы все будем дома.

Позже я часто возвращался к этому моменту. К той складке на ткани карты. К взгляду Крейна, в котором была тень, которую я не смог или не захотел прочитать.

Это произошло под утро. День только начинался, воздух был еще не раскален, но уже вязкий, как мутная вода. Рельсы уходили вдаль, отбрасывая ровную линию бликов. Тишина стояла такая, что было слышно, как тележка на подшипниках перекатывается по шпалам – характерный, почти певучий скрип.

Я шел чуть в стороне, проверяя разметку. Не помню, кто крикнул. И был ли это крик вообще – может, треск, грохот, или тот особый, вязкий звук, с которым рушится конструкция, когда что-то внутри нее не выдерживает и сдается.

А потом – все разом.

Передняя пара рельс сорвалась с креплений. Тележка взвизгнула, накренилась, перелетела через шпалы и исчезла внизу, в пустоте. За ней – вторая. Третья. Вся платформа с рабочими обрушилась туда, где под рельсами, как выяснилось, не было ни подушки, ни креплений – ничего.

Я успел сделать шаг назад, но все равно оказался в воздухе. На полсекунды. Хватило, чтобы заметить, как правая рельса начинает изгибаться, как воронка, под тяжестью. Еще миг – и все исчезло подо мной.

Падение. Удар. Темнота.

А потом – тишина.

Как выяснилось позже, прошло несколько дней. Очнулся я в госпитале. Глухой звон в ушах. Веки тяжелые. Рот пересохший, язык будто прижгли. Запах железа и хлора, как будто кто-то попытался оттереть смерть, но не до конца.

Я не чувствовал ни ног, ни рук. Только жгучую боль в левом боку и глухой стук в голове, как если бы сердце пыталось выбраться наружу.

Сначала я не понимал, где я. Потом – вспомнил все сразу. Как бывает во сне: мелькание лиц, обрывки слов, чьи-то окровавленные руки, брус – на котором уже не было человека, только отпечаток.

Я выжил.

Из всей группы – только я и еще двое, которых унесли в другую палату. Один умер той же ночью. Второй – это был Крейн – через день.

В палате было тихо. Только капельница – медленный, монотонный звук, как метроном для чужой жизни. Все казалось размытым. Мир плыл. Слова в голове путались. Я ничего не говорил – только смотрел в потолок.

“Несчастный случай”, – сказали потом.

“Погодные условия.”

Но никто не хотел говорить слово “диверсия”.

Но я знал. Точно знал. Просто легче поверить в ошибку или в мать природу, чем признать, что кто-то хотел этого.

Дорога, которую мы строили, оборвалась не только под моими ногами, но и внутри меня.

После этого я не мог продолжать службу. Не потому что не позволяла рана – она зажила. А потому что все внутри разошлось по швам, как неправильно натянутый канат.

Меня отправили в Лондон. А оттуда – в дом, что перешел мне от отца, после того как его признали погибшим. Старый особняк в пригороде, где запах бумаги смешивался с пылью, а половицы скрипели при каждом шаге, будто напоминая о себе.

Первые недели я просто жил. Не более. Читал бессвязные статьи, перекладывал книги с места на место, забывал поесть. Был тем самым соседом, чье окно никогда не светится вечером, и к которому стараются не обращаться.

Однажды, перебирая вещи отца на чердаке, я снова наткнулся на дневник. Все такой же, каким я помнил его с детства: кожаная обложка, выцветшая, с мягкими краями; застежка – давно сломана; страницы пожелтели, но хранили запах чернил. Тогда, в детстве, он казался мне зловещим.

Почерк был до боли знаком: четкий, немного нервный. Такой, каким человек пишет, когда боится забыть.

Исчезновение отца так и осталось тайной. Все детство мне говорили, что он умер. Я никогда в это не верил. Или не хотел.

Я вчитывался в каждую страницу, как в зашифрованное послание. В попытке понять, в надежде найти хоть намек. И чем дальше читал, тем меньше сомневался. А если он не умер? Что, если другие миры существуют и он просто не смог вернуться?

Я думал об этом все чаще. Настолько, что временами начинал слышать шаги в пустом доме, видеть тени у лестницы, ощущать легкий шорох за дверью. Я понимал: это – травма. Разум ищет трещины, чтобы через них вытечь.

Я пытался избавиться от этих мыслей. Прятал дневник, уходил на долгие прогулки – бессмысленные, одинокие, никуда не ведущие. Но каждый раз возвращался к нему. Перелистывал страницы, ища ответы на вопросы, которых у меня толком и не было.

Постепенно мир становился зыбким. Казалось, стоит чуть прищуриться – и все вокруг начнет дрожать. Появятся трещины. Проступит то, что обычно скрыто.

Мне снились улицы, затянутые белым туманом. Башни, уходящие ввысь. Зеркальные залы, в которых отражения не совпадали с движением. Я просыпался с ощущением, будто кто-то смотрит из угла комнаты – и исчезает, как только открываешь глаза.

В один из таких дней, когда я сидел с дневником на коленях, из его корешка выпал тонкий, сложенный вчетверо лист бумаги. Я развернул его осторожно, как реликвию.

Это был чертеж. Ровные, аккуратные линии. Формулы – одни знакомы по колледжу, другие… чужие. Центр занимала странная схема: зеркала, линзы, шестерни. Что это было? Прибор? Устройство? Безумная идея?

Но не это поразило меня.

На обороте, среди бледных заметок, черными чернилами было выведено: “1308”.

Подчеркнуто. С заметным нажимом.

Тринадцатое августа. Моя дата рождения.

Совпадение?

Я пролистал дневник заново. Искал намеки, слова, которые могли бы объяснить. И вдруг вспомнил…

Старинные каминные часы. Они всегда стояли в кабинете, и отец запрещал мне к ним прикасаться. Циферблат с потертыми цифрами, стеклянный купол, латунный механизм.

Что, если…

Скрип двери выдернул меня из мысли.

Сестра Анна вошла, шаркая, как обычно. Но в руках у нее не было миски. Она подошла ближе, остановилась, протянула сложенный вчетверо клочок бумаги – и, не говоря ни слова, ушла.

Я развернул его. На пожелтевшем листке было выведено одно-единственное слово:

“Элайа”.

Глава 4

Я лежал и смотрел в потолок, изредка переводя взгляд на обрывок бумаги. Чернила были густыми, почти матовыми. Почерк – резкий, уверенный, не выражал ни капли сомнения.

Элайа.

Стоило только прочесть – и внутри что-то дрогнуло. Воспоминание молнией перечеркнуло все мысли.

Я знал его. Безошибочно.

Высокий. Черноволосый. Всегда в потертом плаще, пахнущем пылью дорог. Под ним – дорогая жилетка, тщательно выглаженная накрахмаленная рубашка. Даже в жару он не снимал перчатки. Внутренний карман оттягивали массивные фамильные часы на цепочке – он часто открывал их и вглядывался в циферблат, будто сверял не время, а нечто иное.

Часы. Все началось именно с них.

Они стояли в кабинете, на полке над камином. Странные, пыльные. Отец почему-то никогда не позволял мне их трогать. “Когда вырастешь, они будут твоими,” – говорил он.

Я открыл стекло циферблата и выставил часовую стрелку на час дня, а минутную – на восемь минут. Ничего не произошло. “Черт подери,” – выругался я. И тут заметил едва различимый рычажок сбоку, на правой стенке.

Когда я нажал его, послышался тихий щелчок, и циферблат подался вперед – как дверца старинной шкатулки.

Внутри лежал конверт. За ним – странного вида прибор.

Я взял конверт. Он был не запечатан. Внутри – несколько листов бумаги, испещренных отцовским почерком.

“Милая Роуз,

Уверен, что именно ты найдешь это письмо.

Я не знаю, сколько времени прошло с моего исчезновения… но я не мог поступить иначе. Мои исследования стали слишком опасны для нашего мира.

Я нашел способ открыть межпространственный разлом – переход в другое настоящее, в иной мир. Последний год я провел, изучая его, именно поэтому я исчезал по несколько недель. Это были не командировки, как я говорил… это были экспедиции.

Знаю, звучит как безумие – но это правда. В том мире время идет иначе: год здесь обернулся для меня пятью там.

Я не могу продолжать. Там, когда я рассказал о своих открытиях, нашлись те, кто захотел заполучить все себе. Обманом, покупкой, силой.

Я боюсь, что если продолжу, то однажды они найдут путь сюда. А я не уверен, что наш мир сможет им противостоять.

Я решил оставить прибор здесь, вместе с этой инструкцией. Надеюсь, ты сохранишь его и передашь Итану, когда придет время. Думаю, к тому моменту мы будем готовы.

Когда я смотрю на Итана, я вижу в нем себя. Он упрям, жаден до знаний, ищет глубину даже в простом. Я знаю, как тебе это в нем не нравится… но именно в этом его сила.

Мне жаль, что я не смогу вернуться. Там я рассказал слишком много, и это нужно исправить.

Помни: ты – моя муза. Моя любовь. Моя крепость. Храни вас Бог.

Твой муж, Джеральд.”

Из глубины часов я достал прибор. Размером он был с мою ладонь, вытянутый, по форме напоминал слишком большое семя. Корпус выполнен из потемневшей латуни. Сверху его защищало толстое, чуть выпуклое стекло, под которым виднелись шкалы и тонкие металлические указатели.

Я развернул оставшиеся листы. На них отец подробно описывал работу устройства. Прибор имел три шкалы: самая крупная, проходящая по внешнему краю, напоминала компас – ее стрелка указывала направление. Две другие, меньшие, располагались ближе к центру – слева и справа. Левая отображала расстояние, правая, оформленная в виде трехцветного круга, – высоту.

Инструкция гласила:

“Прибор указывает направление и расстояние до ближайшего места, где возможно открыть разлом.

Расстояние определяется с точностью до десяти метров. Шкала градуирована от нуля до десяти километров с шагом в сто метров.

Индикатор высоты основан на цвете:

Синий – цель ниже текущего уровня,

Зеленый – цель на том же уровне,

Красный – цель выше.

Использовать с особой осторожностью.”

Из того, что я понял, отец разработал прибор, способный находить места, где ткань реальности нестабильна. Но это лишь одна из его функций.

Прибыв к такому месту, прибор активируется: по бокам отщелкиваются две скрытые кнопки. На левой стороне выгравирован знак молнии, на правой – циферблат часов. Возможно, символическое разделение – энергия и время. Если зажать обе кнопки одновременно и удерживать в течение пяти секунд, прибор сгенерирует сигнал и передаст его в пространственную аномалию поблизости. Через несколько секунд появится портал.

Но есть одно обязательное условие: рядом должен находиться четкий архитектурный проем – дверь, окно, арка. Портал не создает проход с нуля, он натягивается на уже существующую форму. Если проема нет, портал не сможет стабилизироваться и исчезнет в тот же миг.

На перезарядку прибора уходит ровно сутки.

Даже в этой подробной, почти инженерной инструкции отец не удержался от загадки. В самом низу листа, выведенным аккуратным почерком, стояла строчка:

“Если не знаешь что делать дальше, вернись к началу.” Рядом, чуть выше, было обведено имя: “профессор Хартли.”

Я перевернул лист. На обороте, жирными, неровными буквами, будто написанными в спешке, значилось:

“Не доверяй Д.”.

Когда я вглядывался в страницы отцовского письма, сердце сжималось. Мама… Она умерла, так и не прочитав этих строк.

Она ненавидела этот дом. Все здесь убивало ее. Она не заходила в кабинет отца после того, как он исчез.

Словно боялась что-то узнать, найти, что дух прошлого задушит ее.

Я не виню ее.

Но теперь это все мое. Моя боль. Мое письмо. Мой путь.

Несколько дней я пытался разыскать профессора Хартли – безрезультатно.

Я обращался в коллегию инженеров, в Королевский исследовательский институт, заглядывал в университетские архивы Лондона – никто и никогда не слышал о нем.

Имени Хартли не было ни в списках выпускников, ни в записях научных журналов. Я побывал в технических училищах, университетских библиотеках, даже обратился в Лондонское собрание механиков.

Ничего. Ни единого следа. Такое ощущение, будто этот человек никогда не существовал.

На меня накатывало ощущение безысходности. Вопросы без ответов, пустые поиски, попытки разобраться в чертежах отца – все тщетно.

Я не мог сидеть сложа руки. Не теперь.

Сидя в гостиной, я взял прибор. Он лег на ладонь, тяжелый, непривычный. Через мгновение по коже пробежало едва заметное покалывание – как будто металл отзывался на прикосновение.

Он был холоден. Слишком холоден, как для предмета, пролежавшего в тепле каминной полки.

Я перевернул его, провел пальцем по выгравированным линиям. Под выпуклым стеклом – идеально ровная, неподвижная стрелка. Не дрожала, не колебалась, будто была нарисована – но все же указывала направление.

Прямо на окно, расположенное слева от меня. Указатель высоты был в красной зоне, а стрелка расстояния указывала между двадцатью и тридцатью метрами. Отец исчез из своего кабинета. Значит, там. – подумал я.

Сейчас я понимаю: это не было совпадением. Разом находился именно здесь, на этом месте. Отец не просто так купил этот дом. Он догадывался. Уже тогда.

Я подошел – прибор щелкнул, и по краям выдвинулись две небольшие кнопки, как раз там, где была гравировка.

Не медля, я зажал их.

Пять…

Четыре…

Прибор начал нагреваться. Под кожей побежало странное покалывание – как будто тонкие искры скользили по венам.

Три… два…

Разряд.

Мгновенный, холодный, будто гальванический удар, как в опытах Гальвани, о которых я читал в университетской библиотеке. Он прожег ладонь, но я не отдернул руку.

Один.

Вокруг дверной рамы побежали тонкие световые нити. Сначала едва заметные, словно трещины в воздухе, а затем – аура, мягкая, синевато-голубая, переливающаяся, как свет северного сияния, но направленная внутрь. Пространство в проеме затрепетало, задрожало – и с хрустом словно вывернулось наизнанку.

Портал.

Он не был похож на двери, показанные в романах. Не черная пустота, не вращающаяся спираль. Это было окно, за которым раскинулся… не наш мир. Я видел каменные дома с красной черепицей, улицу, залитую мягким светом. В воздухе висел запах – не объяснимый, но чужой. И очень реальный.

Только тонкая прозрачная пелена, искажавшая линии и цвета, выдает: это не просто вид из окна.

Это проход. Порог.

Я чувствовал, как границы реальности сдвинулись – и отступили, приглашая внутрь. В воздухе зазвенел легкий гул, будто от натянутой струны. Из портала веяло сыростью и чем-то металлическим. Кожа на затылке покалывала – будто что-то за гранью пространства смотрело на меня.

Глава 5

Зачарованный, я смотрел сквозь этот проход.

Каждый волос на теле, казалось, стоял дыбом. Я протянул руку – и она легко прошла сквозь завесу, не встретив никакого сопротивления. Ни холода, ни тепла. Просто пустота.

Так я стоял, нерешительный, не в силах сделать шаг.

Примерно через минуту по изображению пробежала едва заметная рябь.

Потом – вспышка. Портал ослепил меня на миг, я судорожно зажмурился. Когда открыл глаза – все исчезло. Прохода больше не было.

На всякий случай я сделал шаг вперед – но лишь оказался на собственном балконе.

Виднелась противоположная сторона улицы. В окнах соседних домов горел свет, доносился знакомый запах – дым от каминов, свежего хлеба и немного сырости.

Мир будто и не подозревал, что всего мгновение назад здесь была трещина в реальности.

Я заметил, что все тело дрожит. Меня трясло.

В руке все еще был зажат прибор. Кнопки – выжаты до боли.

“На перезарядку прибора уходит ровно сутки”, – вспомнилось вдруг.

Значит, будет время подготовиться.

Я вернулся в гостиную, взял дневник отца и, открыв его на первой чистой странице, записал:

“Время жизни прохода ограничено”.

Я взял чертежи отца и разложил их на столе. Возможно, прибор сам удерживает проход. Энергия? Сигнал? Нужно показать это кому-то, кому можно доверять.

Я достал бокал, налил себе скотч и сел в кресло у камина. Огонь тихо потрескивал, тени прыгали по стенам и казались живыми.

В тот вечер я много думал об отце и о том, что с ним могло случиться. “…год здесь обернулся для меня пятью там” – вспомнил я письмо. Прошло уже двадцать пять лет, значит нет ни единого шанса, что он жив.

Я сидел долго. Выпил. Записал еще пару строк.

Когда понял, что глаза слипаются, поднялся и пошел наверх.

Завтра я попробую снова.

Всю ночь мне снились кошмары.

Странные, уродливые существа лезли в дом – через окна, через дверь, скреблись по стенам.

У них были лапы, щупальца, пальцы с когтями – я не мог понять, что именно.

Я пытался отбиться, захлопывать окна, бежать по лестнице наверх, но они всюду тянулись ко мне.

И все же что-то – я не знал, что именно – не пускало их внутрь.

Они оставались снаружи. Злились, визжали, но не входили.

Наутро меня разбудил звук. Глухой стук с металлическим оттенком – кнокер на парадной двери.

Я открыл глаза,какое-то время не мог понять, где я. Потом – поворот ключа в замке, скрип двери для прислуги. Это была Мария. Моя экономка.

Она знала, что я живу один, но все равно всегда стучала, прежде чем войти. Старое правило, которому она следовала безукоризненно.

Я поднялся, накинул халат, прошел в коридор.

– Доброе утро, Мария.

– Доброе утро, сэр. Я не хотела вас будить.

Как обычно, она уже разожгла камин и накрывала на стол.

– Завтрак будет готов через пятнадцать минут.

– Хорошо, Мария, спасибо.

Позавтракав, я собрал в сумку чертежи и дневник отца. Прибор я спрятал в тайник над камином – туда, где он хранился все это время. Там ему было безопасно.

Я решил отправиться в Лондон, найти тех, с кем работал мой отец, поговорить. понять хотя бы часть того, над чем он трудился. Я помнил, что отец работал над проектами с группой других инженеров и исследователей. Их фамилии нередко встречались в его дневнике: Годфри, Уиттон, Тэрнелл.

Первым делом, поймав кэб, я поехал на Пэлл-Молл в Публичную библиотеку. Там я отыскал старое издание Справочника членов Королевской коллегии инженерии и прикладных наук за 1810 год. За четыре года до исчезновения отца. На одной странице – сразу четверо: Д. Колдуэлл, А. Годфри, С. Уиттон и К. Тэрнелл. Строчка за строчкой, одна кафедра, один отдел. Мне даже показалось, что в этом есть нечто утешающее – будто отец все еще где-то рядом.

Я поднял свежий том за 1835 год. Здесь список был короче. Из всех имен остался только Уиттон. В конце тома, среди прочих, шел перечень бывших членов коллегии.

Годфри, Тэрнелл и Джеральд Колдуэлл значились там с траурными рамками и тонкими черными лентами. Три короткие строки под фотографией – это вся их история.

Не теряя надежды, я направился в Королевскую коллегию. Если Уиттон еще числился, он должен был быть либо на кафедре, либо мне подскажут его адрес.

Коллегия находилась в западной части города – за площадью, где когда-то устраивали публичные лекции. Каменное здание с колоннами казалось вымершим: широкие ступени, мрачные окна, старая бронзовая табличка у входа.

На вахте никто не сидел. Я прошел коридором, прислушиваясь к гулу за стенами – то ли голоса студентов, то ли скрип меловой доски.

В списке преподавателей на доске у входа его имя все еще значилось: С. Уиттон, почетный член Королевской коллегии.. Рядом кто-то нацарапал углем: “Без стука не входить”.

Я поднялся по лестнице на второй этаж. Длинный коридор с дверями, выкрашенными в тусклый синий. Таблички – потертые, краска облупилась. Третья дверь слева – без звонка, без номера.

По счастью, Уиттон был в своем кабинете. Здесь пахло пылью, мелом и выцветшими знаниями. Он стоял у доски, что-то поправляя в формуле. На вид он был стар.

– Профессор Уиттон?

– Доктор, – твердым, слегка надтреснутым голосом поправил он. – Мы не в институте, молодой человек.

Он повернулся и взглянул на меня исподлобья.

– Слушаю Вас.

– Доктор Уиттон, мое имя – Итан Колдуэлл. Джеральд Колдуэлл – мой отец.

Он замер.

– Джеральд… – проговорил он, будто вспоминая. – Да… Чем могу помочь, мистер Колдуэлл?

– Вы и еще двое ученых работали с ним, верно?

– Да, над многими проектами. Джеральд возглавлял группу ученых и инженеров. Я был в их числе.

Я сделал паузу, ожидая, что он продолжит, но Уиттон просто смотрел куда-то на исписанную мелом доску позади меня.

– Я пытаюсь понять, чем он занимался в последние годы перед…Вы знаете, о чем я.

– Перед тем как он увлекся всеми этими идеями?

– Идеями?

Уиттон усмехнулся:

– Теориями, гипотезами – называйте как хотите. Но наукой это не было.

– В его записях я находил упоминания о проектах, которых нет ни в одном архиве.

– Потому что этих проектов никогда не было! Они были только в его голове! Вся эта его последняя “работа” – ни к чему не вела.

Он замолчал, но я чувствовал как в нем борется раздражение и что-то иное.

– Если вы хотите знать мое мнение как преподавателя и ученого – все это спекуляции.

– А как человека, который его знал?

– Мы не были друзьями, – тихо сказал он. – Но… я уважал его. И я видел, как он менялся. Он стал одержим.Уиттон не сразу ответил.

Я достал из сумки аккуратно сложенный лист.

– Что, если я скажу, что это было не просто фантазиями? Что он оставил это. – Я протянул чертеж. – Схему прибора, позволяющего пройти в иной мир.

Он взял бумагу. Несколько секунд молча изучал схему.

– Мистер Колдуэлл, – проговорил он наконец, возвращая лист, – простите за прямоту, но это вздор.

– Почему?

– Потому что это невозможно реализовать. Потому что никаких “иных миров” не существует. Это доказано. Все остальное – красивая чушь.

Он посмотрел на меня и вернул бумаги.

– Мы все дорожили вашим отцом, но в последние годы он начал… путать, где заканчивается реальность.

– Благодарю Вас, – коротко сказал я.Я взял чертеж и аккуратно убрал его в сумку.