Выбор Веры

«Это не я», – мелькнуло в голове, но тут же заглушилось более сильной мыслью: «Это я. Просто… другая».

На кухне она машинально налила кофе, но запах вызвал тошноту. Вместо этого схватила яблоко из вазы – и тут же выплюнула первый кусок. Вкус, раньше сладкий, теперь казался прогорклым, как тряпка.

Жажда.

Она открыла холодильник, и запах куриной грудки в пакете ударил в нос – металлический, теплый, манящий. Слюна во рту стала густой.

– Нет, – прошептала она, захлопнув дверцу.

Но тело уже запомнило этот вкус.

––

На пороге квартиры Вера замерла, слушая, как за стеной соседка включает телевизор, как в подъезде скрипит лифт, как где-то далеко, на улице, смеется ребенок.

Мир звучал громче, ярче, понятнее.

Она сделала шаг вперед – навстречу новому дню.

И новой себе.

Аудитория встретила Веру привычным шумом – перешептываниями, скрипом стульев, глухим стуком падающей ручки. Но сегодня эти звуки не сливались в раздражающий гул, а раскладывались в четкую мозаику, будто кто-то настроил приемник на идеальную частоту. Она различала каждый вздох, каждый шелест страницы, даже тихий смешок с последней парты, где рыжий Андрей, тот самый, что вчера отпускал шутки про пьянство, что-то показывал в телефоне соседу.

– «Дракула», – произнесла Вера, ставя сумку на кафедру. Голос прозвучал глубже, чем обычно, почти бархатисто, и несколько голов тут же поднялись от тетрадей. – Не вампиры из подростковых романов, не романтические страдальцы, а древнее зло, которое приходит без спроса и берет то, что ему нужно.

Она открыла книгу, и пальцы сами нашли нужную страницу – ту, где Джонатан Харкер впервые понимает, что граф не отражается в зеркале.

– Представьте себя на его месте. Вы в чужой стране, в замке, где хозяин исчезает днем и говорит о войне, «которая будет пировать на крови». Вы замечаете, что он не ест, не пьет, что его дыхание пахнет тленом… – Вера провела языком по клыкам. – Но самое страшное – это не сам Дракула, а то, как постепенно рушится ваша реальность. Вы начинаете сомневаться в собственном рассудке.

– Страх перед необъяснимым – вот что делает эту книгу бессмертной, – продолжила Вера, медленно обходя кафедру. Ее шаги были бесшумными, хотя раньше каблуки всегда громко стучали по полу. – Мы боимся не клыков, а того, что кто-то может войти в наш дом, взять нашу жизнь… и мы даже не поймем, когда перестанем быть собой.

Тишина в аудитории стала плотной, как перед грозой. Даже Андрей перестал отвлекаться, завороженно глядя на преподавателя.

––

Учительская наполнилась запахом кофе и усталого понедельника. Коллеги рассаживались за длинным столом, перебрасываясь фразами о выходных, больных детях и вечных проверках. Вера заняла место у окна, откуда было видно, как солнце медленно тонет в тучах.

– Итак, – Ольга Петровна, заведующая кафедрой, поставила перед собой папку с надписью «Аттестация». – Нам нужно подготовить отчеты по новым методичкам до конца недели. Вера Николаевна, вы, как всегда, берете раздел по аналитике?

Раньше Вера кивала, даже не думая отказаться. Она годами тащила эту нудную работу – сводила таблицы, писала выводы, которые никто не читал, – просто потому, что «так принято», потому что боялась, что о ней подумают плохо.

Сегодня она отпила воды (желудок сжался, но не вытолкнул жидкость – прогресс) и сказала спокойно:

– Нет.

В комнате повисла тишина. Даже чайник на подоконнике перестал шипеть, будто затаив дыхание.

– Простите? – Ольга Петровна приподняла очки на лоб, будто не расслышала.

– Я сказала «нет». – Вера положила руки на стол, заметив, как бледно они выглядят на фоне темного дерева. – Я больше не буду делать аналитику. Пусть каждый пишет за свой раздел.

– Но это всегда…

– Всегда делала я. Потому что мне было проще согласиться, чем спорить. – Голос Веры звучал ровно, без вызова, но и без привычной вины. – Но теперь – нет.

Леонид Семенович, сидевший напротив, фыркнул:

– Нашли время для бунта. Может, еще и лекции читать откажетесь?

– Лекции я люблю. А вот тратить время на бумажки, которые потом сгниют в архиве – нет.

Ольга Петровна покраснела:

– Это коллективная ответственность!

– Именно поэтому я предлагаю разделить ее. – Вера откинулась на спинку стула, чувствуя, как в углах рта дрожит что-то похожее на улыбку. Не злую – просто… свободную.

Собрание превратилось в хаос. Кто-то кричал о «непрофессионализме», кто-то предлагал «наказать зарвавшихся», но Вера лишь наблюдала, впервые за долгие годы, не чувствуя ни страха, ни желания оправдаться.

Единственное, что ее волновало – как сильно бьется сердце Ольги Петровны. Оно стучало быстро, как крылья пойманной птицы, а запах ее пота (сладковатый, с нотками дешевого лавандового мыса) казался невероятно… живым.

«Не сейчас», – мысленно приказала себе Вера, вставая из-за стола под возмущенные взгляды коллег.

Склока в учительской разрешилась так же внезапно, как и началась – не потому, что коллеги смирились, а потому, что их возмущение уперлось в каменное спокойствие Веры, которое, казалось, излучало почти физический холод. Они отступили, бормоча что-то о «неадекватности» и «последствиях», но в их глазах читалось не столько возмущение, сколько растерянность перед этой новой, незнакомой Верой, которая больше не гнулась под грузом их ожиданий. Ольга Петровна, сжав губы, распределила отчеты между остальными, бросив на Веру взгляд, в котором смешались обида и недоумение – как будто любимая собака, годами покорно вилявшая хвостом, внезапно оскалила клыки.

Вера вышла из вуза, вдохнув прохладный осенний воздух, наполненный запахом опавшей листвы и далеких костров. Солнце, бледное и безжизненное, висело низко над горизонтом, окрашивая фасад здания в болезненно-желтые тона, но его лучи больше не резали глаза – теперь они казались ей тусклыми, словно свет старинной кинопленки. Она шла по аллее, прислушиваясь к тому, как листья шуршат под ногами, как где-то за спиной перешептываются студенты, как бьется сердце проходящего мимо старика – неровно, с перебоями, будто изношенный механизм.

Именно тогда она услышала легкие, почти бесшумные шаги за спиной – слишком быстрые для обычного человека, слишком уверенные для случайного прохожего.

– Вера Николаевна, подождите!

Голос прозвучал как колокольчик – звонкий, насмешливый, с легкой хрипотцой. Вера обернулась и увидела ее: Еву Ковалеву, блондинку с третьего курса, чья красота всегда казалась Вере издевательством судьбы.

Ева стояла, слегка наклонив голову, и улыбалась так, будто они были заговорщицами, делящими грязный секрет. Ее волосы сегодня рассыпались по плечам золотистыми волнами, а губы, подчеркнутые темно-бордовой помадой, казались неестественно яркими на фоне бледной кожи. Но больше всего Веру поразили ее глаза – голубые, почти прозрачные, с расширенными зрачками, в которых отражалось небо, но не было ни капли его безмятежности.

– Вы так спешите, – протянула Ева, играя замшевой перчаткой, которую держала в руках. – А я так надеялась поболтать.

– У меня нет времени, – ответила Вера, но не сделала ни шага, чтобы уйти. Что-то в позе девушки, в том, как она слегка приоткрыла рот, обнажив острые клыки (слишком острые для человеческих), заставило Веру замереть.

– О, я уверена, что для таких, как мы, время – понятие относительное, – Ева рассмеялась, и ее смех напомнил Веру звон разбитого стекла. – Особенно когда речь идет об… интересных приглашениях.

Она сделала шаг ближе, и Вера уловила запах ее духов – дорогих, цветочных, но под ними сквозило что-то другое: мед, старая медь и едва уловимый оттенок чего-то гнилостного, будто под сладкой маской прятался труп.

– О чем Вы, Ева? – спросила Вера, хотя уже знала ответ.

Ева наклонилась так близко, что ее дыхание коснулось уха Веры – холодное, как зимний ветер.

– Ты ведь чувствуешь это, да? Как все внутри горит и пульсирует? Как хочется… попробовать? – ее голос стал шепотом, в котором смешались соблазн и угроза. – Завтра, в полночь. Клуб «Нирвана». Спросишь у бармена двойную «Кровавую Мэри».

Она отступила, улыбаясь, и Вера вдруг осознала, что видит в ее глазах то же самое, что и в своем отражении – голод, смутно прикрытый человеческой маской.

– А если я откажусь?

– Тогда, – Ева сделала паузу, медленно облизывая губы, – ты останешься одна. А нам, новеньким, без стаи – плохо.

Она повернулась и ушла, оставив Веру стоять среди опавших листьев, сжимая сумку так крепко, что кожаный ремень впился в ладонь.

Где-то вдали завыла сирена, и Вера поняла, что решение уже принято – не разумом, а той самой тьмой, что теперь жила в ее крови.

Глава 11

Бабушка ответила не сразу – сначала раздались три протяжных гудка, потом шорох ткани, будто она откладывала вязание или закрывала старую книгу, и лишь затем хрипловатое, но такое родное:

– Верунь?

– Ты узнала что-нибудь про дневник? – Вера не стала тратить время на предисловия, ее голос прозвучал резко, почти требовательно, и она тут же пожалела об этом, услышав, как бабушка вздыхает на другом конце провода.

– Узнала, да нерадостное… – в голосе старухи зазвучала та самая осторожность, с которой говорят о покойниках или потерянных сокровищах. – Все бумаги тетя Катя хранила в своей старой квартире на Садовой… А когда внучка ее, Людка, продала жилье, так и не удосужилась архив забрать.

Вера стиснула телефон, представляя, как пожелтевшие страницы Анны лежат в коробках среди чужого хлама, покрытые пылью и равнодушием.

– И что, выбросили?

– Нет, вот чудо-то… – бабушка понизила голос, словно боялась, что ее подслушают. – Квартиру купил паренек один, историк, кажись. Так он, говорят, все эти бумаги с благоговением перебрал, даже тетю Катю разыскивал, спрашивал про родословную.

Слово «историк» прозвучало как намек – не случайность, а звено в цепи, которое Вера должна была заметить. Она закрыла глаза, представляя незнакомца, листающего дневник Анны, проводящего пальцами по тем же строчкам, что и она, и что-то внутри нее сжалось от ревности, будто ее личную тайну выставили на всеобщее обозрение.

– Адрес есть?

– Тетя Катя дала… – бабушка продиктовала улицу и номер, потом замолчала, и в тишине между ними повис невысказанный вопрос.

– Спасибо, – Вера прошептала, уже мысленно сверяя завтрашнее расписание. Утром – свободна, после обеда – всего одна пара, которую можно пропустить под предлогом болезни. До полуночи, до того момента, когда она должна будет встретиться с Евой и ее таинственным кругом, останется достаточно времени, чтобы добраться до Садовой, найти этого «историка» и вырвать у него страницы своего прошлого.

– Ты… будь осторожна, – вдруг сказала бабушка, и в ее голосе Вера услышала не просто беспокойство, а тот самый тон, которым в детстве предупреждали о крадущихся по темноте волках.

– Я всегда осторожна, – соврала Вера, глядя на свое отражение в окне, где силуэт казался чужим – более стройным, более гладким, с глазами, которые слишком ярко блестели в полумраке.

Она положила трубку, и тишина квартиры снова поглотила ее, но теперь в ней звучал шепот – не извне, а изнутри, голодный и настойчивый, напоминающий о том, что завтрашняя ночь может изменить все.

Или просто подтвердить то, чем она уже стала.

Сон Веры был беспокойным и густым, как смола – в нем смешались образы горящей усадьбы, где пламя лизало стены, словно живое существо, и холодной часовни, где тени на каменном полу складывались в очертания людей, застывших в вечном молчании. Она металась в постели, чувствуя, как жар костров из сновидения просачивается в реальность, разливаясь по венам липким, ядовитым теплом, а где-то в глубине сознания шептали голоса – то ли предков, то ли самой тьмы, которая теперь пустила корни в ее крови.

Проснулась она резко, с ощущением, будто падала с высоты – сердце колотилось, зубы сжались до хруста, а на губах выступила капля крови, которую она автоматически слизала, почувствовав привкус меди, одновременно отвратительный и манящий. За окном еще только светало, серый рассвет пробивался сквозь щели штор, но она знала – больше сна не будет.

Одевалась быстро, почти механически – черные джинсы, свободная кофта с высоким воротом, скрывающим следы укусов. В зеркале мелькнуло бледное лицо с горящими глазами – в них не было ни страха, ни сомнений, только холодная решимость, которая пугала ее больше всего.

Такси до Садовой улицы ехало по пустому городу, где фонари еще не погасли, но уже потеряли свою ночную власть над тенями. Дома здесь стояли старые, с потрескавшейся штукатуркой и балконами, похожими на птичьи клетки, – советское наследие, которое время покрыло патиной забвения. Квартира №14 была на третьем этаже, в подъезде с облупившейся краской и запахом кошачьей мочи, въевшимся в стены.

Вера нажала кнопку звонка.

Тишина.

Она нажала еще раз, уже сильнее, слыша, как где-то внутри раздается резкий звук, но дверь оставалась немой.

– Черт, – прошептала она, и что-то внутри нее зашевелилось – не терпение, а раздражение, горячее и острое, как лезвие.

Кулак обрушился на дверь с силой, которой она не ожидала от себя – удар прозвучал как выстрел, а на дереве осталась вмятина, трещины от которой разбежались, как паутина.

И тут дверь распахнулась.

На пороге стоял мужчина.

Высокий, метр девяносто, с плечами, которые, казалось, заполнили весь дверной проем – широкие, покрытые татуировками, изображавшими какие-то древние символы, полустертые временем. Грудь, обнаженная и покрытая легкой испариной, дышала ровно, несмотря на внезапное пробуждение, а пресс напрягся, когда он провел рукой по лицу, смахивая остатки сна.

Но больше всего Веру поразило его лицо – резкое, скульптурное, с квадратной челюстью, покрытой двухдневной щетиной, и губами, которые даже сейчас, в недовольной гримасе, выглядели неприлично чувственными. Глаза – зеленые, как лесная чаща в сумерках – смотрели на нее с немым вопросом, а между бровей залегла складка, выдававшая скорее любопытство, чем страх.

– Вы вообще знаете, который час? – его голос был низким, хрипловатым от сна, и в нем звучало не раздражение, а усталая ирония.

Вера замерла, внезапно осознав, что забыла, зачем пришла – все ее мысли вдруг спутались, как нитки в руках неумелой швеи.

– Мне… нужны бумаги, – она сглотнула, чувствуя, как во рту пересыхает, но не от страха, а от чего-то другого, более древнего. – Архив Тереховских.

Историк молча сделал шаг назад, приглашая Веру зайти в квартиру. Его зеленые глаза, холодные и изучающие, не отпускали ее ни на секунду, словно он пытался разгадать ее намерения еще до того, как она переступит порог. Вера сделала шаг вперед, ощущая, как густой воздух квартиры обволакивает ее, пропитанный запахом старых книг, воска и чего-то неуловимого – может быть, воспоминаний, а может, просто пыли, осевшей за долгие годы.

Квартира, когда-то принадлежавшая пожилой женщине, сохранила следы прошлого, словно время здесь замедлило свой ход. Обои с мелким цветочным узором, местами потертые у дверных косяков, тяжелые портьеры, пропускающие лишь скупые лучи света, и старомодная мебель с резными ножками – все это говорило о том, что историк не стал перекраивать пространство под себя. Однако в деталях угадывалось отсутствие женской руки: книги, сложенные стопками на полу, а не на полках; кружка с остатками кофе на подоконнике, а не на кухонном столе; легкий беспорядок, который не выглядел неряшливым, но и не стремился к уюту.

Историк провел Веру на кухню, где на стене висел календарь с пожелтевшими листами, застывший на дате десятилетней давности. Он молча поставил чайник на плиту, и звук закипающей воды нарушил тишину, которая казалась почти осязаемой.

– Зачем вам бумаги Тереховских? – спросил он, повернувшись к ней. Его голос, низкий и спокойный, контрастировал с внешностью: полуобнаженное тело, покрытое татуировками, казалось, принадлежало другому миру – миру, где правила не ученость, а грубая сила.

Вера, однако, не могла сосредоточиться на его вопросе. Ее взгляд скользил по его широким плечам, груди, на которой древние символы выглядели как карта неизведанных земель, и прессу, напряженному даже сейчас, когда он просто стоял у плиты.

– Может, сначала оденетесь? – выдохнула она, отводя глаза.

Уголок его губ дрогнул в самодовольной усмешке, словно он ожидал такой реакции.

– Как скажете, – хмыкнул он и, не спеша, направился в комнату, оставив Веру одну на кухне, где даже воздух казался наполненным невысказанными вопросами.

Пока мужчина отсутствовал, Вера позволила себе осмотреться на кухне внимательнее. Ее взгляд скользил по полкам с посудой, задержался на старом буфете с потускневшей фурнитурой, а затем наткнулся на предмет, от которого в груди резко сжалось: на стене, между шкафчиками, висело серебряное распятие.

Она помнила, как в первые дни после укуса случайно схватилась за серебряную цепочку – и кожа на ее ладони покрылась волдырями, будто от раскаленного металла. Теперь, сжимая кулаки, она ощущала лишь холодок тревоги, а не боли.

Сердце бешено колотилось, когда она медленно протянула руку и коснулась распятия. Ожидаемый ожог не пришел. Пальцы сомкнулись вокруг металла – холодного, но не обжигающего. Вера замерла, не понимая, радоваться ли этому или бояться.

– Интересная реакция, – раздался за ее спиной низкий голос.

Она резко обернулась, роняя распятие на стол с глухим стуком. Историк стоял в дверном проеме, скрестив руки на груди, и наблюдал за ней с выражением, в котором смешалось любопытство и едва уловимая усмешка. Теперь он был одет – темные джинсы, плотно облегающие бедра, и черная футболка, подчеркивающая рельеф мышц. Казалось, даже в обычной одежде он выглядел так, будто только что сошел со съемочной площадки.

– Я не хотел вас пугать, – сказал он, наконец шагнув вперед и указывая рукой на стол, за которым им предстояло сидеть.

Мужчина разлил чай по кружкам – крепкий, с терпким ароматом, – затем сел напротив нее, откинувшись на спинку стула с непринужденностью человека, который чувствует себя хозяином положения.

– Даниил, – представился он, поднимая кружку.

– Вера, – ответила она, и имя прозвучало как-то слишком обыденно в этой странной обстановке.

Он кивнул, а потом его взгляд скользнул к распятию, лежащему между ними.

– Ну что, – произнес он, и в его голосе появились нотки чего-то, напоминающего вызов, – теперь, когда мы познакомились, может, расскажете, зачем вам архив Тереховских?

Вера сделала глубокий вдох, собираясь с мыслями, прежде чем начать объяснять.

– Эта квартира раньше принадлежала моей родне, – сказала она, стараясь говорить спокойно, хотя каждый нерв в ее теле был напряжен. – Бумаги, которые хранятся здесь, по праву должны быть у меня. Они – часть моей семейной истории.

Даниил слушал, слегка наклонив голову, его зеленые глаза изучали ее с невозмутимым выражением. Он кивнул, как будто принимая ее слова к сведению, но в его взгляде читалась тень сомнения.

– Понимаю, – произнес он наконец, отодвигая кружку с чаем. – Извините, я не поел с утра. Продолжайте, я вас слушаю.

Он встал, подошел к разделочной доске и достал из хлебницы черствый батон. Нож в его руках легко разрезал корку, издавая хрустящий звук. Вера пыталась сосредоточиться на своем рассказе, но ее внимание то и дело переключалось на его движения – широкие плечи, напряженные предплечья, уверенные, почти механические жесты.

– Дело в том, что в этих бумагах могут быть ответы на вопросы, которые…

Ее слова оборвались, когда Даниил взял кусок колбасы и начал нарезать его тонкими ломтиками. Лезвие ножа скользнуло по мясу, но в следующий момент – слишком резко, слишком неожиданно – соскользнуло и вонзилось в его палец.

Кровь выступила мгновенно, алая и яркая, скатившись каплей по его пальцу.

Запах ударил в ноздри Веры, как удар тока. Горячий, металлический, невыносимо притягательный. В горле пересохло, а в висках застучало – сердце бешено колотилось, будто пытаясь вырваться из груди. Зрение сузилось до одной точки: этой капли, медленно стекающей вниз.

Вера не успела осознать, что делает – её тело взорвалось движением прежде, чем мысль успела оформиться.

Она рванулась вперёд. В глазах стояла кровавая пелена, заглушающая всё, кроме пульсирующей раны на его пальце.

Но Даниил среагировал с пугающей быстротой.

Его ладонь встретила её горло, резко прижав к стене. Вторая рука уже держала маленький флакон – он ловко выдернул пробку зубами и выплеснул содержимое ей в лицо.

Святая вода.

Она ждала боли, шипения кожи, вопля – но ничего не произошло. Капли скатились по её щекам, как обычная вода.

Даниил отпрянул, глаза его расширились в редком проявлении настоящего удивления.

– Кто ты, чёрт возьми? – прошипел он, отбрасывая пустой флакон. – Дампир, что ли? Не встречал таких ещё… Только в книжках читал.

Его взгляд скользнул к её клыкам, к неестественно бледной коже, затем обратно в глаза. В его голосе прозвучало нечто среднее между отвращением и профессиональным интересом.

– Но это же невозможно…

Вера тяжело дышала, всё ещё прижатая к стене. Голод отступал, уступая место холодному стыду. Она попыталась вырваться, но его хватка была железной.

– Отпусти, – хрипло сказала она.

Он не двигался, изучая её, как редкий экспонат.

– Ты даже не знаешь, что ты такое, да? – наконец произнёс он, и в его голосе впервые прозвучало что-то кроме презрения. Почти… жалость.

Даниил медленно разжал пальцы, и Вера отшатнулась, прижимая руку к горлу, где еще чувствовалось жжение от его хватки. Его глаза, холодные и оценивающие, теперь смотрели на нее не просто с настороженностью – в них читалось отвращение, словно перед ним стояло нечто нечистое.

– Кто такие дампиры? – выдохнула она, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Он скрестил руки на груди, словно создавая между ними невидимую преграду.

– Гибриды. Полукровки. Недостаточно мертвые, чтобы быть вампирами, и недостаточно живые, чтобы оставаться людьми. – Его слова падали, как лезвия. – Обычно они слабее чистокровных, но… устойчивее к святыням. Солнце, серебро, святая вода – всё это вас не добивает, только раздражает.

Вера почувствовала, как что-то внутри нее сжимается. Он говорил о ней, как о монстре, как о вещи, которую нужно изучать, но не как о человеке.

– Я не просила лекцию, – резко сказала она. – Я пришла за дневниками Анны Тереховской. Они мои по праву.

Даниил покачал головой, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость – но не к ней, а к самому себе, потому что ему теперь приходится иметь с ней дело.

– Нет. Эти бумаги не просто семейные записки. В них есть вещи, которые нельзя доверять… кому попало. Особенно тому, кто едва контролирует себя.

Его тон был окончательным, как удар топора.

Гнев поднялся в Вере волной, горячей и слепой. Она сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

– Ты не имеешь права решать, что мне можно, а что нет! – голос ее сорвался, став почти рычанием.

Но Даниил лишь пожал плечами, как будто ее ярость была ему безразлична.

– Уходи, Вера. Пока не сделала чего-то, о чем пожалеешь.

Она замерла на секунду, дрожа от бессилия. Потом резко развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что стекла в окнах задрожали.

На лестничной площадке она остановилась, прижав ладони к лицу. Гнев еще кипел в крови, но под ним уже нарастало что-то другое – пустота, холодная и бездонная.

Глава 12

Вера шла по улице, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони. Ярость всё ещё пульсировала в висках, но теперь к ней примешивалось что-то другое – жгучее, горькое. Недостаточно мертвая, недостаточно живая. Слова Даниила звенели в голове, как проклятие.

Она почти не заметила фигуру у подъезда, пока не подошла вплотную. Сигаретный дым ударил в нос, резкий и противный, и только тогда она подняла голову.

Игорь.

Он стоял, прислонившись к стене, в помятой рубашке, которая когда-то стоила половину её зарплаты. Его волосы, некогда аккуратно уложенные, теперь висели жирными прядями, а под глазами залегли синяки от недосыпа или, что более вероятно, очередной пьянки. Он затянулся, выпустил дым ей в лицо и усмехнулся, обнажив желтоватые зубы.

– Ну наконец-то. Где шлялась, а? Я тут уже десять минут торчу, – его голос, хриплый от сигарет и высокомерный от привычки, скользнул по её нервам, как нож по стеклу.

Вера замерла, рассматривая его. Как? – пронеслось в голове. Как я могла позволять этому человеку решать, что мне готовить, что носить, когда молчать? Его взгляд, тяжёлый и владеющий, скользил по её фигуре с видом хозяина, который проверяет, не поцарапали ли его вещь.

– Ты вообще слышишь меня? – он швырнул окурок под ноги, и Вера машинально отпрянула – старая привычка: Игорь ненавидел, когда она «строила из себя недотрогу».