Выбор Веры

Солнце… Я не могу смотреть на солнце.

Мысль пронеслась, холодная и неумолимая. Она вспомнила вчерашнего… его. Его исчезновение в тени. Его реакцию на свет фар. Популярные клише, которые она когда-то читала в романах, смотрела в фильмах, обрушились на нее лавиной: вампиры боятся солнца. Сгорают на свету.

Она снова подошла к окну, не открывая глаз, лишь приоткрыв веки на микроскопическую щелку. Свет все равно бил по сетчатке болью. За окном – ослепительно яркий, почти горизонтальный луч заходящего солнца, пробивавшийся между домами. Обычный осенний вечер. Но для ее глаз это был пыточный инструмент.

Нет. Нет-нет-нет. Это бред. Похмелье. Шок. Инфекция от укуса.

Она отвернулась от окна, пошатнувшись. Надо было в ванную. Умыться. Привести себя в порядок. Осмотреть раны. Убедиться, что это просто раны.

Путь до ванной казался полосой препятствий. Свет из окна в коридоре, пусть и не прямой, заставлял щуриться и вызывал дискомфорт. Она включила свет в ванной – тусклая лампочка над зеркалом. И снова – удар. Меньший, чем солнечный, но все равно резкий, неприятный. Она моргнула, пытаясь адаптироваться.

И увидела себя в зеркале.

Вера застыла, вцепившись в край раковины. Отражение было… чужим. Не просто измученным, как утром. Оно было другим.

Бледность. Не бледность после болезни или шока. Кожа была мертвенно-белой, фарфоровой, почти сияющей в тусклом свете. Ни намека на румянец, на капилляры под тонкой кожей. Только голубоватые тени под глазами, которые казались теперь неестественно глубокими. Сами глаза… Зрачки были все еще широкими, темными безднами, но радужка… казалась ярче? Или это игра света? Взгляд был напряженным, почти… звериным. Настороженным.

И шея. Два прокола, темно-багровые, воспаленные, окруженные легкой синевой.

Вера медленно поднесла руку к губам. Провела пальцем по верхним зубам. Клыки… они всегда были у нее чуть заметнее других? Или… ей показалось, что кончики стали острее? Она надавила. Больно. Но не так, как если бы зуб шатался. Словно нерв отозвался глубже. Бред. Самовнушение.

Жажда. Она вспомнила о жажде. Та самая, странная, тлеющая внутри. Вера открыла кран, набрала ладонь воды, поднесла ко рту. Прохладная влага коснулась губ… и ее вырвало.

Не водой. Пустотой. Сухим, мучительным спазмом. Желудок сжался в узел, горло обожгло кислотой. Она оперлась о раковину, кашляя и давясь.

Вампиры не пьют воду. Только кровь.

Мысль прошила сознание, как ледяная игла. Она вспомнила дикую, нечеловеческую жажду в часовне, которую не смогла утолить святая вода. Которая обожгла ее изнутри.

Нет. Не может быть.

Она выпрямилась, глядя на свое отражение с ужасом. Надо поесть. Нормальная еда. Йогурт. Хлеб. Что-то легкое. Доказать себе… Что?

Она прошла на кухню, избегая прямых лучей из окна. Холодильник гудел в углу. Вера открыла дверцу. Холодный воздух ударил в лицо, но… запахи. Боже, запахи!

Раньше она их почти не замечала. Затхлый запах старой колбасы на верхней полке. Кисловатый дух открытого пакета молока. Терпкий аромат подгнивающего яблока в ящике. И что-то еще… металлическое, сладковато-тошнотворное. Она узнала этот запах. Кровь. Упаковка куриной грудки, купленная три дня назад и забытая в дальнем углу. Запах был слабым, едва уловимым для обычного носа, но для нее сейчас он ударил в ноздри с силой удара, вызвав новый приступ тошноты и… чего-то другого. Глубинного, темного позыва.

Она захлопнула холодильник, прислонившись к нему лбом. Дышала ртом, стараясь не чувствовать. Мысль о сыром мясе, о крови… вызывала у нее отвращение. Физическое отвращение.

Раньше вызывала.

Сейчас отвращение боролось с чем-то другим. С первобытным, животным любопытством к тому запаху. К теплу. К железу.

– Нет! – мысленный крик был полон ужаса и отчаяния. Она оттолкнулась от холодильника. Не еда. Не сейчас. Может, чай?

Она поставила чайник. Пока он закипал, ее взгляд упал на маленький серебряный крестик, висевший на гвоздике у окна – его подарила бабушка, «на всякий случай». Крестик. Символ. Защита от нечисти.

Вера медленно подошла, протянула руку. Пальцы дрожали. Она коснулась холодного металла…

Жжение!

Она отдернула руку, как от раскаленного утюга. На подушечке указательного пальца осталось четкое красное пятно, как от ожога. Не сильное, но болезненное, неоспоримое. Она смотрела на крестик, потом на свой палец, потом снова на крестик. В глазах стояли слезы – слезы чистого, неконтролируемого ужаса.

Крестик. Он обжег меня.

Это был не бред. Не похмелье. Не инфекция. Это было… проклятие. Превращение.

– Я… вампир… – прошептала она, и голос ее, хриплый и чужой, повис в тишине кухни. Слова звучали абсурдно, как в дешевом ужастике. Но зеркало, солнце, вода, крестик, жажда… все кричало об этом. Все клише, все поп-культурные атрибуты сходились в одной точке – в ней.

Вера опустилась на стул, охватив голову руками. По спине бежали мурашки ледяного ужаса. Она вспомнила фильмы. «Дракула». «Интервью с вампиром». «Сумерки». Бездушные монстры. Хищники. Убийцы, пьющие кровь невинных. Вечные скитальцы во тьме. Моральные уроды.

А она… Она была преподавателем в ВУЗе. Она любила своих студентов. Кормила бездомных кошек. Плакала над дурацкими мелодрамами. Как она может стать… этим? Как ее душа, ее моральные устои, все, что делало ее Верой, могут ужиться с существом, которое живет за счет чужой жизни? Которое боится креста и солнца?

Мысль о том, чтобы кого-то укусить… чтобы вонзить клыки в теплую шею, почувствовать вкус крови… вызвала новую волну тошноты. Но вместе с ней – странную, пугающую вибрацию где-то в глубине горла. Жажда.

Я стану монстром. Я буду убивать. Я потеряю себя.

Отчаяние накрыло с головой. Она не плакала. Слезы, казалось, высохли где-то внутри. Был только всепоглощающий, леденящий ужас перед тем, во что она превращалась. Перед вечной ночью, ненавистью к себе, потерей человечности. Перед неизбежным голодом, который уже шевелился в ее пустом желудке, требуя не йогурта, не хлеба… а крови.

Чайник закипел, пронзительно засвистев. Звук вонзился в тишину, как нож. Вера вздрогнула, подняла голову. За окном последние лучи солнца догорали, окрашивая небо в кроваво-багровые тона. Скоро ночь.

Ночь. Когда просыпаются… такие, как я.

Она сидела, окаменев, слушая, как завывает чайник, и смотрела, как умирает день.

Глава 4

Тьма за окном сгущалась, поглощая последние отблески заката, и Вера сидела на кухне, стиснув пальцами край стола так сильно, что суставы побелели, будто она боялась, что ее унесет ветром, если она разожмет руки. Чайник остывал, забытый, его свист давно стих, оставив после себя лишь густой пар, медленно растворяющийся в тяжелом воздухе. Мысли кружились в голове, ударяясь о стены черепа, не находя выхода, и каждая из них возвращалась к одному и тому же:

Я вампир.

Фраза звучала абсурдно даже в ее собственном сознании, но факты, как острые осколки стекла, впивались в кожу, не оставляя места сомнениям. Солнце, которое резало глаза, будто в них влили кислоту. Крест, оставивший на пальце красный след, словно от раскаленного металла. Вода, которая обжигала горло, заставляя тело содрогаться в сухом спазме. И эта жажда – неутолимая, глухая, пульсирующая где-то в глубине глотки, настойчиво напоминающая о себе каждый раз, когда она вдыхала воздух, наполненный чужими запахами.

А еще – две точки на шее.

Она провела языком по зубам, ощущая кончики клыков, которые казались чуть острее, чем должны были быть. Или это уже паранойя? Может, она просто не замечала раньше, как они слегка выделяются? Но нет, она помнила свои зубы, помнила их форму, и теперь что-то было не так.

Вера встала, подошла к зеркалу в коридоре, и отражение уставилось на нее чужим, бледным лицом. Кожа, всегда чуть смуглая от веснушек, теперь казалась почти прозрачной, как тонкая бумага, сквозь которую просвечивают синеватые прожилки вен. Глаза – слишком яркие, зрачки неестественно широкие, даже при свете лампы не сужающиеся, словно они застыли, впуская в себя всю тьму мира.

Что со мной происходит?

Паника подкатывала волнами, и она схватила телефон, дрожащими пальцами пролистывая контакты, отчаянно пытаясь понять, кому можно позвонить, кто не повесит трубку, не рассмеется.

Дима? Он бы фыркнул, предложил опохмелиться, а потом рассказал бы эту историю в клубе как смешной анекдот.

Мама? Она бы сразу набрала номер скорой, а потом привела бы батюшку с святой водой, и Вера не была уверена, что выдержит это – не физически, а морально.

Бывший муж? Тот всегда считал Веру склонной к драматизму, вечно раздувающей из мухи слона.

Никого.

Абсолютно никого.

Она бросила телефон на диван, схватилась за голову, чувствуя, как мысли путаются, накладываются друг на друга, превращаясь в белый шум.

Может, это сон? Галлюцинация? Я сошла с ума?

Но боль в шее была слишком реальной – две точки, воспаленные, горячие на ощупь, пульсирующие в такт сердцебиению.

Вера зажмурилась, пытаясь успокоиться она делала глубокие вдохи, но воздух в квартире вдруг стал густым, насыщенным запахами, которых раньше она не замечала. Затхлость старого ковра, въевшаяся пыль на книжных полках, сладковатый запах подгнивающего яблока, забытого в вазе на столе. И что-то еще – металлическое, тепловатое, от которого слюна во рту вдруг стала густой.

Что-то снаружи.

Она подошла к окну, осторожно раздвинула штору, и двор, погруженный в сумерки, предстал перед ней с неестественной четкостью. Каждый лист на асфальте, каждая трещина в плитке, каждый след от колес на песке – все это было видно так ясно, будто кто-то увеличил резкость мира.

А потом она учуяла его.

Где-то в темноте, кто-то разбил колено, и капли крови упали на землю.

Запах ударил в ноздри, и желудок сжался – но не от тошноты.

От голода.

– Нет… – прошептала она, отшатываясь от окна, но было уже поздно.

Тело отозвалось на этот запах само, без ее согласия, и Вера поняла, что это – нечеловеческое.

Она схватила бутылку воды, сделала глоток – и тут же выплюнула, потому что жидкость обожгла, как кислота.

– Черт!

Вера упала на диван, сжавшись в комок, и впервые за эту ночь подумала о том, что, может быть, смерть – не худший выход.

Но страх оказался сильнее.

Она не была самоубийцей. Даже сейчас.

А значит, оставалось только одно – ждать.

Ждать, пока голод не станет сильнее страха.

Ждать, пока она не превратится в настоящего монстра.

Сон накрыл ее, как черная волна, – тяжелый, без сновидений, без проблесков сознания. Она провалилась в него, как в яму, и не сопротивлялась, потому что только там, в этой бездне, не было ни страха, ни боли, ни этой ужасной жажды.

Проснулась от резкого звука – где-то во дворе залаяла собака, и этот лай, такой обыденный, такой человеческий, выдернул ее из тьмы.

Вера открыла глаза.

Комната была залита солнечным светом.

Она вскрикнула, зажмурилась, инстинктивно подняла руку, чтобы защитить лицо, ожидая жгучей боли…

Но ничего не произошло.

Осторожно приоткрыла один глаз.

Свет не резал.

Он был просто светом – теплым, желтоватым, падающим на одеяло полосами через щели в шторах.

– Что…?

Она села, растерянная, потянулась к шторам, раздвинула их полностью.

Яркое утро. Солнце. Люди идут на работу. Никакого дискомфорта.

– Но… вчера…

Вера вскочила, побежала в ванную, включила свет – лампочка горела, не ослепляя.

Она уставилась на свое отражение.

Кожа была бледной, но не мертвенно-белой, как вчера. Глаза – обычные, зрачки сужались при ярком свете. Шея… Две точки все еще были видны, но не болели, лишь слегка зудели, как заживающие ранки.

– Это… сон?

Она выбежала на кухню, схватила крестик со стены, сжала его в ладони – никакого ожога.

– Что за черт?!

Вера налила стакан воды, выпила залпом. Желудок принял жидкость спокойно, без спазмов.

Но… вчера…

Она стояла посреди кухни, совершенно сбитая с толку.

Мне это приснилось?

Она провела пальцами по точкам – они были реальными.

– Ладно… ладно… – прошептала она, пытаясь успокоиться.

Может, это был один из симптомов? Временный эффект?

Или…

Или она действительно сошла с ума.

Вера глубоко вдохнула, почувствовала, как воздух наполняет легкие, и это было так нормально, так привычно, что хотелось плакать.

Она оделась, вышла на улицу.

Солнце светило прямо в лицо.

Никакой боли.

Люди шли мимо, никто не шарахался, не кричал: «Вампир!»

Она купила кофе в ларьке – выпила без проблем, ощущая, как тепло разливается по груди.

– Значит… это бред?

Вера вернулась домой, села на кровать, сжала голову руками.

– Я не понимаю…

Одно было ясно:

Что-то произошло той ночью.

Но что именно – она пока не знала.

А главное…

Продолжится ли это?

Глава 5

Утро встретило Веру серым, мокрым небом и мелким дождем, стучащим по подоконнику. Она провела всю ночь в тревожном полусне, ворочаясь между кошмарами и внезапными пробуждениями, когда казалось, что кто-то стоит у кровати, дышит ей в затылок, протягивает ледяные пальцы к ее шее. Но сейчас, когда за окном зазвенел будильник, а за стеной застучали соседские дети, собирающиеся в школу, все это казалось просто дурным сном.

Она натянула привычный серый кардиган, застегнула его до самого горла, скрывая следы укусов, и, прежде чем выйти, еще раз проверила себя в зеркале: обычное лицо, обычные глаза, никакой мертвенной бледности. Только тени под глазами – глубокие, синеватые – выдавали бессонную ночь.

«Возможно, мне просто показалось», – подумала она, наливая кофе в дорожную кружку. Рука дрожала, и кипяток пролился на стол, оставив темное пятно.

Дождь усиливался, когда Вера вышла на улицу. Она автоматически раскрыла зонт, но вдруг осознала, что капли, падающие на ткань, звучат… громче, чем обычно. Не просто глухим шуршанием, а отчетливыми, раздельными ударами, будто кто-то стучит по барабану. Она замерла, прислушалась – и поняла, что слышит каждую каплю.

А потом увидела голубя.

Он сидел на карнизе пятого этажа, в пятидесяти метрах от нее, и чистил клювом перья. И Вера различала каждое движение – как перья взъерошиваются, как капли дождя скатываются по его спине, как он поворачивает голову, замечая что-то внизу.

Она резко опустила взгляд, почувствовав легкое головокружение.

Что со мной?

Но времени на размышления не было – через двадцать минут начиналась лекция.

––

Аудитория 317 всегда была проблемной – тяжелая дубовая дверь с покосившейся коробкой, которую нужно было толкать плечом, чтобы открыть. Вера привыкла к этому ритуалу: сначала нажимаешь на ручку, потом упираешься ногой в стену и с силой толкаешь.

Сегодня она сделала все как обычно – но дверь поддалась слишком легко.

Раздался громкий треск, и Вера, потеряв равновесие, чуть не упала вперед. Дверь распахнулась с такой силой, что ручка врезалась в стену, оставив в штукатурке глубокую вмятину. Откуда-то сверху посыпалась пыль.

В аудитории воцарилась тишина. Тридцать пар студенческих глаз уставились на нее.

– Э-э… – Вера покраснела. – Простите.

Она оглянулась на дверь – та висела криво, будто петли частично вырваны из косяка.

Но тут зазвенел звонок, и Вера, стиснув зубы, быстро прошла к преподавательскому столу, делая вид, что ничего не произошло.

– Сегодня мы разбираем «Преступление и наказание», – начала она, раскрывая конспект. Голос звучал ровно, хотя пальцы слегка дрожали. – Кто может сказать, в чем заключается…

Она вдруг замолчала.

Потому что услышала шепот на последней парте.

– …с утра уже бухает, глянь, как ее трясет…

Слова были произнесены едва слышно, под смех, но Вера разобрала их так четко, будто кто-то наклонился и прошептал прямо в ухо.

Она резко подняла голову. Взгляд сам нашел виновника – рыжего парня с пирсингом в брови, который тут же замолчал, увидев ее реакцию.

– В чем заключается трагедия Раскольникова, Андрей? – спросила она, намеренно называя его по имени.

Парень побледнел. Он точно не ожидал, что она знает, кто это сказал.

А Вера стояла, сжимая ручку, и думала только одно: что дальше?

Лекция тянулась мучительно долго. Каждое слово давалось Вере с усилием, будто она говорила сквозь толстое стекло, отделяющее ее от остального мира. Студенческие тетради, скрип ручек, шелест страниц – все эти привычные звуки теперь обрушивались на нее с неестественной четкостью. Она слышала, как карандаш упал на пол тремя рядами дальше, как кто-то тихо вздохнул у окна, как желудок одного из студентов негромко урчал от голода.

Особенно невыносимым был запах. Духи одной из студенток – сладкие, приторные, с нотками ванили – буквально били в нос, смешиваясь с ароматом кофе из кружки на кафедре, запахом мокрых пальто в углу аудитории и чем-то еще… металлическим, едва уловимым, что заставляло ее сглатывать слюну.

Когда наконец прозвенел звонок, Вера едва сдержала вздох облегчения. Собирая бумаги дрожащими руками, она не заметила, как порвала лист с планом семинара – пальцы сжались слишком сильно, будто стали чужими.

––

Учительская встретила ее гомоном голосов и запахом свежемолотого кофе. За большим дубовым столом у окна сидели трое преподавателей средних лет, оживленно обсуждавших свежий скандал в ректорате. Их разговор, перекрываемый шумом кофемашины и скрипом колес офисного кресла, для Веры звучал с пугающей ясностью, будто кто-то накрутил громкость мира.

– Вера Николаевна, вы как всегда вовремя! – обернулась к ней Ольга Петровна, заведующая кафедрой, размахивая коробкой конфет. – Берите «Птичье молоко», пока Леонид Семёнович все не прибрал.

Обычно Вера любила эти моменты – маленькие ритуалы преподавательского братства, когда можно было на пять минут забыть о лекциях и проверить тетради под болтовню коллег. Но сейчас все было иначе.

Она взяла конфету, сунула ее в рот – и тут же чуть не задохнулась. Сахар, который раньше казался приятно сладким, теперь буквально обжигал язык. Шоколад осел на нёбе липкой, отвратительной массой.

– Что, невкусно? – засмеялся Леонид Семёнович, замечая ее гримасу.

Вера заставила себя улыбнуться, делая вид, что жует, а потом незаметно выплюнула конфету в салфетку.

– Да нет, просто… горло першит, – прошептала она, отодвигая коробку.

Разговор вокруг продолжался, но Вера уже не слышала слов. Все ее внимание было приковано к пульсации в висках и странному ощущению во рту – будто клыки стали длиннее, острее, и теперь упирались в нижнюю губу при каждом движении челюсти.

– …а вам, Вера Николаевна, как кажется? – вдруг спросила Ольга Петровна.

Вера вздрогнула.

– Простите, я…

– Боже, да вы совсем больны! – воскликнула заведующая, приглядываясь к ее лицу. – Совсем зеленого цвета. Идите домой, ради бога. Я сама проведу ваши пары сегодня, у меня окно после обеда.

Обычно Вера спорила бы – она никогда не любила подводить коллег. Но сейчас лишь кивнула, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.

– Спасибо, я… я правда неважно себя чувствую.

Когда она вышла в коридор, ее накрыла волна головокружения. Пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. Где-то внизу, на первом этаже, звенел телефон, в соседней аудитории скрипел мел по доске…

Вера зажмурилась.

Это не я. Это не может быть я.

Но когда она открыла глаза, мир остался прежним – слишком громким, слишком пахучим, слишком… чужим.

Она поняла, что больше не может здесь находиться.

Схватив портфель, Вера почти побежала к выходу, не обращая внимания на удивленные взгляды студентов. Ей нужно было домой. В темноту. В тишину.

Подальше от этого кошмара, который теперь назывался ее жизнью.

Глава 6

Когда Вера захлопнула за собой дверь квартиры, бросила сумку на диван и наконец осталась одна в полумраке задернутых штор, первое, что она сделала – схватила телефон и набрала номер, который знала наизусть с детства. Гудки раздавались в тишине, такие громкие, что казалось, их эхо отражается от стен, и с каждым «тыдынь-тыдынь» в груди нарастало странное чувство – будто она вот-вот сорвется в пропасть, но перед этим цепляется за последнюю ниточку нормальности.

– Алло, внученька? – голос бабушки, хрипловатый от возраста, но такой родной, прозвучал в трубке, и Вера вдруг почувствовала, как у нее перехватывает дыхание.

– Баб, привет, это я… – голос дрогнул, и она тут же сжала трубку сильнее, будто боялась, что связь прервется.

– Верунька, что-то случилось? – сразу насторожилась бабушка, потому что знала – внучка звонит среди недели не просто так.

– Да нет, все нормально, – Вера закусила губу, пытаясь собраться. – Просто… соскучилась. Как ты там? Погода на даче хорошая?

Они говорили о мелочах – о том, что бабушка вчера собрала последние яблоки, что соседский кот снова дерется с ее Мурзиком, что в деревне отключили воду на профилактику. Обычные, уютные темы, за которые Вера цеплялась, как за спасательный круг. Но когда пауза затянулась, она не выдержала и спросила то, ради чего, возможно, и звонила:

– Бабушка, ты помнишь ту часовенку за гаражами? Ту, куда ты меня водила в детстве?

Тишина в трубке стала вдруг густой, тяжелой.

– Часовенку? – голос бабушки изменился, стал осторожным, будто она наступила на тонкий лед. – Да какая там часовенка, Вер, ты что-то путаешь.

– Нет, я точно помню! – Вера неожиданно резко сжала телефон, и пластик затрещал под ее пальцами. – Мы ходили туда, когда мне было лет шесть. Ты что-то говорила…

– Вера, – бабушка перебила ее, и в голосе вдруг появились нотки, которых внучка никогда раньше не слышала – что-то между страхом и предупреждением. – Не надо об этом.

– Но почему?! – ее собственный голос прозвучал почти истерично.

– Вера Николаевна, – бабушка вдруг перешла на полное имя, как делала только в самых серьезных случаях. – Я кладу трубку.

Щелчок.

Гудки.

Вера сидела, уставившись в стену, и не могла поверить в то, что только что произошло. Бабушка – ее бабушка, которая ни разу в жизни не повысила на нее голос, которая всегда была на ее стороне, – только что повесила трубку.

И это значило только одно: она знает.

Знает что-то такое, о чем Вера даже не догадывается.

––

Дорога до дачи всегда занимала полтора часа – электричка до станции «Полесье», потом двадцать минут пешком через лес, пахнущий хвоей и влажной землей. Но сегодня Вера ехала на такси.

Пейзаж за окном мелькал, как в старом фильме – серые многоэтажки сменились частным сектором, потом полями, уже тронутыми осенней желтизной. Рука сама собой потянулась к сигаретам, лежащим рядом с водителем, хотя Вера бросила курить три года назад. Вместо этого она грызла губу, пока не почувствовала во рту вкус крови.

И тут ее тело отреагировало мгновенно – слюна во рту стала густой, горло сжалось от внезапной жажды, а в висках застучало так сильно, что на секунду мир поплыл перед глазами.

– Черт, – она резко вытерла губы тыльной стороной ладони и открыла окно, впуская в салон ледяной воздух.

Мысли путались. Вспоминалось лето на даче – ей семь лет, она бегает босиком по траве, а бабушка зовет ее с крыльца: «Верунька, не убегай далеко!». Вспоминался чердак бабушкиного дома, где хранились старые книги с пожелтевшими страницами, и та одна, с обтрепанным корешком, которую бабушка всегда убирала подальше, если замечала, что внучка тянется к ней.

И та самая прогулка к часовенке – почему она всплыла только сейчас? Бабушка вела ее за руку, говорила что-то серьезным голосом, а маленькая Вера боялась, потому что никогда не видела бабушку такой.

––

Бабушкин дом, серый, с резными наличниками, выглядел точно так же, как и два месяца назад, когда Вера была здесь в последний раз. Но сейчас он казался ей чужим, будто за этими стенами скрывалась не просто пожилая женщина, а хранительница какой-то страшной тайны.

Вера расплатилась с водителем и резко выскочила из такси. Ноги сами понесли ее к калитке, которая скрипнула так же, как в детстве.

На крыльце, обхватив руками колени, сидела бабушка. Как будто ждала.

– Ты все-таки приехала, – сказала она тихо. В глазах не было удивления – только грусть и какое-то странное понимание.

Вера остановилась в двух шагах от нее, вдруг осознав, что не знает, с чего начать.

– Бабушка, – ее голос дрогнул. – Я должна знать.

– Заходи, – сказала бабушка, поворачиваясь к двери. – Я расскажу тебе о часовне.

Бабушкина кухня пахла так же, как двадцать лет назад – сушёной мятой, тмином и старыми деревянными шкафами, пропитанными десятилетиями жареного лука и пирогов. Вера машинально провела пальцами по выщербленному краю стола, где когда-то оставила след от ножа, пытаясь в восемь лет порезать себе лук для лукового супа, как у бабушки.