Вторая семья

Шкурю, и мысли текут медленно, как патока. Кира сейчас на уроке математики. Первый урок – всегда математика по вторникам. Потом русский язык. Потом большая перемена – она будет есть яблоко, которое я ей дал. В четыре заберу ее домой. Она расскажет, как прошел день. Мы поужинаем – куриные котлеты с гречкой, она любит. Потом домашнее задание. Потом книжка на ночь.

Все предсказуемо. Все под контролем.

Радио играет какую-то старую песню – что-то советское, с надтреслым голосом и простыми словами о любви. Я делаю звук потише и продолжаю работать. Дерево под наждачкой становится светлее, ровнее. Проступает рисунок древесины – извилистые линии, словно застывшие реки.

Лена любила наблюдать, как я работаю. Садилась на старый табурет в углу мастерской, подтягивала колени к груди и смотрела. Молчала, не мешала, просто присутствовала. Иногда задавала вопросы – зачем этот инструмент, почему именно такая морилка, как понять, что дерево готово к покраске.

Я объяснял, и она слушала внимательно, серьезно, как будто это было важно. Как будто мое умение реставрировать старую мебель было чем-то значительным.

После ее смерти мастерская опустела. Табурет в углу пустует уже пять лет. Иногда думаю убрать его, но рука не поднимается. Он стоит и напоминает – было время, когда здесь было не так тихо.

Переворачиваю комод, начинаю шлифовать другую сторону. Работа монотонная, не требующая особой концентрации. Руки знают, что делать. Мысли блуждают.

Кира растет. Скоро будет переходный возраст – я читал об этом в родительских форумах в интернете. Гормоны, перепады настроения, первые влюбленности. Мальчики начнут обращать на нее внимание. Она начнет задавать вопросы, на которые будет сложнее отвечать.

Справлюсь. Как справлялся все эти годы. По шагам, день за днем. Главное – не паниковать, не торопиться, не пытаться изменить то, что работает.

За окном серое небо затягивается тучами. Дождь, наверное, начнется раньше, чем к обеду. Хорошо, что дал Кире зонтик. Она не промокнет. Доберется до дома сухая.

Шлифую дальше. Древесина под руками становится шелковистой, приятной на ощупь. Еще один слой, и можно будет грунтовать. Потом морилка – попробую оттенок "темный орех", он подойдет к общему стилю комода. Потом лак в три слоя, с промежуточной шлифовкой. К концу недели будет готово.

Клиентка довольна будет. Она звонила вчера, интересовалась, как продвигается работа. Голос у нее приятный, интеллигентный. Наверное, лет сорока. Комод достался ей от бабушки, дорог как память. Я понимаю. Вещи связывают нас с прошлым, с теми, кого уже нет рядом.

У Киры тоже есть такие вещи – Ленина шкатулка с украшениями, которую она пока не носит, но иногда открывает и рассматривает. Мамин шарф, который пахнет духами, хотя прошло уже столько лет. Фотографии, которые мы вместе перелистываем по вечерам.

Память – это все, что остается. И важно, чтобы она была светлой.

Радио снова заиграло новости. Экономический кризис, политические разборки, где-то война. Мир за пределами нашего маленького города кипит, бурлит, меняется. А здесь все по-прежнему. Дети идут в школу, родители идут на работу, пенсионеры сидят на скамейках у подъездов.

Хорошо, что все по-прежнему.

Внезапно тишину мастерской нарушает резкий звук – грохот, словно падает что-то тяжелое. Потом голоса – взрослые, детские. Откуда-то совсем рядом, кажется, из соседнего дома.

Я останавливаюсь, прислушиваюсь. Дом справа пустует уже полгода – хозяева переехали в город, продать не могут, сдать тоже. Забор между нашими участками низкий, и я все время вижу заросший сад, грязные окна, покосившиеся ставни.

Но сейчас оттуда доносятся звуки – явно человеческие. Женский голос, раздраженный:

– Егор, помоги лучше, а не стой как столб!

Подростковый голос, недовольный:

– Я же говорил, что не надо было брать этот шкаф!

Снова грохот. Кто-то материтсяо – приглушенно, но слышно.

Потом детский плач – высокий, отчаянный.

Новые соседи. Въезжают прямо сейчас, судя по звукам.

Я морщусь невольно. Тишина нарушена. Покой, который выстраивался годами, треснул от этого постороннего шума. Дом справа больше не пустой, не мертвый. В нем снова будет житься – шумно, хаотично, непредсказуемо.

Детский плач не стихает. Мать пытается утешить – голос стал мягче, ласковее. Подросток что-то бормочет себе под нос. Снова грохот – наверное, заносят мебель.

Я ставлю наждачную бумагу на верстак, иду к окну. Через низкий забор видно часть их двора. Грузовая машина стоит у ворот. Мужчины в спецовках таскают вещи – коробки, мебель, какой-то хлам. Женщина в джинсах и свитере руководит процессом, показывает, что куда нести.

Лица не разглядеть – далеко. Но фигуру вижу хорошо. Высокая, стройная, движения резкие, нервные. Волосы светлые, собраны в хвост. Явно не местная – слишком городская, что ли. И одета не по погоде – легкий свитер, а на улице холодно.

Подросток – наверное, ее сын – стоит в стороне, смотрит на происходящее с видимым раздражением. Высокий, худой, типичный тинейджер со всеми признаками переходного возраста. Не помогает, только мешается под ногами.

А плачет маленькая девочка – лет восьми-девяти. Сидит на крыльце, утирает нос рукавом. Мать периодически оборачивается к ней, говорит что-то успокаивающее, но толку мало.

Семья. Мать с двумя детьми. Без мужа, судя по всему – я не вижу никого, кто мог бы им быть. Или он на работе. Или его просто нет.

Снова грохот – теронно уронили что-то тяжелое. Женщина всплескивает руками, кричит на грузчиков. Они оправдываются, машут руками. Обычная суета переезда.

Но мне это не нравится. Этот шум, этот хаос ворвались в мой упорядоченный мир без предупреждения. Пять лет я жил в тишине, и привык. Привык к тому, что справа пустота, что никто не будет греметь по утрам, включать громко музыку, устраивать шумные вечеринки.

А теперь это закончилось.

Я отхожу от окна, возвращаюсь к верстаку. Беру наждачную бумагу, продолжаю шлифовать. Но сосредоточиться не получается. Шум за окном не утихает – наоборот, усиливается. К женскому и детским голосам прибавляется лай собаки. У них есть еще и собака.

Прекрасно. Теперь будет лаять по ночам, по утрам, будет будить Киру.

Движения становятся резче, злее. Наждачная бумага скрипит по дереву. Я понимаю, что раздражаюсь, и пытаюсь взять себя в руки. Новые соседи – это нормально. Люди имеют право переезжать, шуметь во время переезда. Я не могу требовать, чтобы весь мир подстраивался под мою потребность в тишине.

Но раздражение не проходит. Оно растет, как заноза под кожей.

Детский плач усиливается – девочка явно устала от всей этой суеты. Мать кричит на сына, сын огрызается. Грузчики работают, перекрикиваясь через весь двор. Собака лает не переставая.

Какофония. Хаос. Все, чего я старался избегать эти годы.

Я сжимаю наждачную бумагу в кулаке и смотрю в окно. Женщина стоит посреди двора, разводит руками, явно на грани срыва. Дети – каждый сам по себе. Грузчики делают свое дело, не обращая внимания на семейную драму.

И вдруг понимаю – это только начало. Они же будут жить там. Каждый день. Каждое утро я буду слышать, как они просыпаются, завтракают, собираются. Каждый вечер – как возвращаются, ужинают, смотрят телевизор. Выходные – музыка, друзья, еще больше шума.

Мой мир больше не будет прежним.

Я кладу наждачную бумагу на верстак и медленно подхожу к окну. Смотрю на чужую суету, на чужую жизнь, которая вторглась в мою тишину.

И хмурюсь.

Глава 11

Ольга

Грузовик поворачивает с центральной улицы в узкий переулок, и я прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Вот он – наш новый дом. Двухэтажный, когда-то белый, теперь серо-желтый от времени. Зеленая краска на оконных рамах облезла так, что проглядывает ржавое железо. Крыльцо покосилось – левый угол просел, и деревянные ступени выглядят подозрительно прогнившими.

Я выхожу из кабины, и под ногами хрустит битое стекло. На одном из окон первого этажа – трещина, как молния, разрезающая тусклый свет. Забор из потемневших досок покрыт плесенью, калитка висит на одной петле. За ней – двор, заросший бурьяном и чертополохом. Между сорняков валяются ржавые банки, обрывки полиэтилена и что-то, похожее на детскую игрушку – грязная кукольная голова без тела.

– Мам, а мы правда здесь будем жить? – голос Светы срывается на полушепот, и я оборачиваюсь.

Моя дочь стоит, вжавшись спиной в борт грузовика, и смотрит на наш новый дом так, словно это место из фильма ужасов. Ее глаза расширены от испуга и непонимания. Впервые в жизни она видит настоящую бедность – не ту, красивую, из книжек, а эту, пахнущую гнилью и отчаянием.

– Ничего страшного, солнышко, – говорю я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Мы его приведем в порядок.

Егор молча выбирается из кабины и с демонстративным отвращением пинает калитку. Она жалобно скрипит и едва не падает. Сын смотрит на меня с таким выражением лица, словно это я лично виновата в том, что мир оказался несправедливым. В его глазах я читаю вопрос, которого он не решается задать вслух: «Мама, как мы до этого докатились?»

Я и сама не знаю ответа.

Захожу в дом и сразу чувствую запах. Сырость, затхлость, что-то кислое и неприятное. Полы скрипят под ногами – доски прогибаются так, что кажется, провалишься. Обои в коридоре отклеиваются по углам и покрыты странными желтыми пятнами. В гостиной стоит старый диван с продавленными подушками – видимо, предыдущие арендаторы сочли его недостойным перевозки.

Поднимаюсь на второй этаж. Ступени под ногами жалобно стонут. В спальне, которая должна стать моей, на потолке разводы от протекшей крыши. Окно заклеено скотчем – стекло треснуло и держится на честном слове.

– Мам, тут же все разваливается! – кричит снизу Света.

– Потерпи, дочка, – отвечаю я, но сама понимаю: да, разваливается. Как и вся моя жизнь.

Возвращаюсь вниз как раз вовремя, чтобы увидеть катастрофу.

– Осторожно! – кричу я грузчикам, но уже поздно.

Первая коробка с посудой летит на скользкие ступени крыльца с глухим звуком разбитого стекла. Я чувствую, как внутри что-то обрывается. Это были последние тарелки из нашего сервиза – того самого, что Дима подарил мне на десятилетие свадьбы. Теперь и его нет.

– Извините, тетя, – буркает молодой грузчик. – Ручка порвалась.

Но на этом все не заканчивается. Вторая коробка – та, что тяжелее остальных – соскальзывает с их рук, когда они поднимаются по ступеням. Она падает ребром прямо на угол моего бабушкиного комода – единственной мебели, которую мне удалось отстоять у Димы.

Хруст. Дерево трещит, как сломанная кость. На темной полировке появляется глубокая царапина, а левая ножка комода подгибается под неестественным углом.

– Да что же это такое! – срывается с моих губ.

Грузчики переглядываются и молча доносят остальные коробки. Я стоя рядом, сжимая кулаки, и чувствую, как дрожат руки. Хочется кричать, но на кого? На этих парней, которые работают за копейки? На себя, которая не смогла заработать на нормальных грузчиков? На Диму, который довел меня до этого состояния?

Света всхлипывает, глядя на разбитую посуду.

– Ничего страшного, солнышко, – говорю я, хотя сама готова расплакаться. – Купим новые.

На что? На какие деньги? У меня в кошельке семь тысяч рублей и смутные надежды на завтрашнее собеседование в частной школе. Учительница русского языка за двадцать тысяч в месяц – если повезет.

Грузчики уезжают, и мы остаемся одни в этом чужом, враждебном доме. Егор, хмуро посмотрев на поврежденный комод, тащит свою коробку с компьютером наверх. Света жмется ко мне, а я пытаюсь изобразить, что все под контролем.

Захожу в гостиную и щелкаю выключателем. Ничего. Пробую второй выключатель – та же тишина. И третий. В доме нет ни одной работающей лампочки. На улице уже начинает смеркаться, а мы будем сидеть в темноте.

– Мама, почему свет не включается? – спрашивает Света тонким голоском.

– Наверное, лампочки перегорели, – отвечаю я, но понимаю, что даже новые лампочки купить не на что.

Иду наверх проверить остальные комнаты. Та же картина – ни одного источника света. В спальне Егора что-то шуршит в углу, и я боюсь даже думать, что это может быть.

– Мам, – доносится снизу встревоженный голос сына. – Тут какая-то проблема.

Спускаюсь и вижу Егора, стоящего посреди гостиной с ноутбуком в руках. Экран мерцает и гаснет.

– Розетки не работают, – говорит он. – Совсем. Ни одна.

Я проверяю – он прав. Вставляю зарядку от телефона в разные розетки – мертвые. Все мертвые.

Мы сидим в полутемной гостиной на коробках, и я понимаю: у нас нет ни света, ни возможности зарядить телефоны, ни горячей еды. А впереди – ночь в незнакомом доме.

– Может, воды хотя бы попьем? – говорю я больше себе, чем детям.

Иду на кухню и поворачиваю кран. Ничего. Кручу рычаг в другую сторону – та же тишина. В раковине сухо, как в пустыне.

– Мам, а почему вода не течет? – Света заглядывает ко мне через плечо, и в ее голосе слышится паника.

– Сейчас разберемся, – отвечаю я, но сама чувствую, как накатывает отчаяние.

Лезу под раковину, включаю фонарик на телефоне. Трубы, вентили, какие-то соединения – для меня это иероглифы. В нашей прежней квартире все всегда работало, а если что-то ломалось, я звонила Диме, а он вызывал мастера.

Пытаюсь повернуть один вентиль – он не поддается. Заржавел намертво. Второй – то же самое. Руки у меня слабые, непривычные к такой работе. Ногти ломаются об острые края металла, на ладонях появляются красные полосы от попыток провернуть заевшие гайки.

Пробую третий вентиль. Он поворачивается, но вода все равно не идет. Четвертый – шестой – я уже теряю счет. Руки дрожат, батарея на телефоне садится, а в голове стучит одна мысль: «Я не могу дать своим детям даже стакан воды».

– Мама, ну как там? – кричит из гостиной Егор.

– Минуточку! – отвечаю я, но голос срывается.

Вылезаю из-под раковины, и мир плывет перед глазами. Руки в мазуте и ржавчине, на коленях грязные пятна от пола, а в груди разрастается знакомое чувство полной беспомощности.

Сажусь прямо на грязный линолеум посреди чужой кухни и беззвучно плачу. Слезы текут сами собой – горячие, соленые, бесполезные. Я не могу починить кран. Не могу включить свет. Не могу накормить детей горячим ужином или даже заварить им чай.

Какая из меня мать? Какая защитница?

Где-то в доме хлопает дверь, но я даже не поднимаю головы. Пусть весь мир рушится – мне все равно.

Потом слышу шаги. Тяжелые, мужские. Они приближаются к кухне, и я пугаюсь. Кто это может быть? Егор так не ходит.

Быстро вытираю лицо рукавом и встаю. В дверном проеме стоит незнакомый мужчина – высокий, широкоплечий, лет сорока. Темные волосы с проседью на висках, серые глаза смотрят серьезно. На нем старая куртка и рабочие джинсы.

Первая мысль – испуг. Кто он? Как попал в дом? Что ему нужно?

– Добрый день, – говорит он негромко, видя мою растерянность. – Я ваш сосед. Алексей. Света открыла дверь.

Я оглядываю его быстрым взглядом – сильные руки, мозолистые ладони, уверенная посадка. Таких мужчин я видела только в фильмах. В моем мире все носили костюмы и говорили о прибыли.

– Ольга, – представляюсь я и понимаю, что выгляжу ужасно. Заплаканные глаза, растрепанные волосы, грязные пятна на одежде.

– Слышал шум, решил проверить, – он оглядывает хаос в кухне. – Все в порядке?

Хочется сказать "да, спасибо, все прекрасно", но в этот момент из гостиной доносится Светин тонкий голос:

– Мам, а когда вода будет? Я пить хочу.

Алексей поднимает одну бровь.

– Проблемы с водоснабжением?

Я киваю, чувствуя, как щеки горят от стыда. Вот и знакомство с соседями – в первый же день показать, что ты совершенно ни на что не способна.

– Давайте посмотрю, – говорит он просто.

Не "я вам помогу" или "не переживайте". Просто "давайте посмотрю", как будто заглянуть под чужую раковину – обычное дело.

Он проходит мимо меня к мойке, и я замираю. Он пахнет чем-то мужским – машинным маслом, деревом, чистым потом. Совсем не так, как пах Дима со своими дорогими парфюмами.

Алексей опускается на корточки и заглядывает туда, где я полчаса билась с гайками. Его движения точные, без суеты. Он сразу находит что-то важное – тот самый вентиль, который я пыталась повернуть.

– Ключ есть? – спрашивает он, не оборачиваясь.

– Какой ключ?

– Разводной.

Я молчу. У меня есть ключи от этого дома, от старой квартиры, от машины. Но что такое разводной ключ, я понятия не имею.

Алексей оглядывается на меня и видит в моих глазах полное непонимание.

– Сейчас принесу, – говорит он без тени насмешки.

Он выходит, и я остаюсь одна. Встаю у окна и смотрю, как он пересекает узкую улочку, скрывается за калиткой дома напротив – белого, с голубыми ставнями. Дом выглядит ухоженным, уютным. Не богатым – просто ухоженным руками того, кто умеет делать все сам.

Алексей возвращается с ящиком инструментов. Ложится на пол, протягивается под раковиной. Я стоя рядом и наблюдаю за его широкой спиной, за уверенными движениями. На свитере – старые пятна от работы, рукава закатаны, обнажая предплечья с выступающими жилами.

Металлический скрежет. Потом щелчок. Еще один поворот ключа.

– Попробуйте сейчас, – говорит он, не вылезая из-под мойки.

Поворачиваю кран – и из него брызгает вода. Сначала ржавая, мутная, потом прозрачная и холодная. Я подставляю ладони под струю, и это простое действие кажется чудом.

– Ура! Мама, получилось! – Света радостно хлопает в ладоши.

Алексей встает, отряхивает руки о джинсы. На костяшках пальцев – свежие царапины от острых краев труб.

– Просто вентиль был перекрыт, – объясняет он коротко. – Наверное, когда прежние жильцы уезжали.

– Спасибо, – говорю я, и это слово звучит слишком тихо для того, что он сделал. – Спасибо вам огромное. Я не знаю, как отблагодарить…

– Обращайтесь, если что, – перебивает он и направляется к выходу.

Просто так. Не задает лишних вопросов о том, откуда мы, почему переехали, где мой муж. Не смотрит с жалостью или снисходительностью. Помог – и идет домой.

– Подождите, – окликаю я его у двери. – А как… то есть, если что-то еще…

– Алексей, – отвечает он. – Живу в доме напротив.

– Алексей, – повторяю я и ловлю себя на том, что мне нравится звучание этого имени. Не "Леша" или "Лешка" – именно Алексей. Серьезно и по-мужски.

Он кивает и уходит. Я стоя у окна, смотрю, как он пересекает дорогу и скрывается за своей калиткой.

Остаток дня проходит в бесконечной возне с коробками. Света помогает расставлять книги, периодически всхлипывая – то от пыли, то от воспоминаний о прежнем доме. Егор молча собирает свой компьютерный стол, подключает системный блок к единственной работающей розетке, которую нам удалось найти в его комнате.

Мы не говорим о том, как все изменилось. Не говорим о Диме, о прежней квартире с ее светлыми комнатами и исправной сантехникой. Не говорим о том, что нас ждет завтра. Просто молча обживаем этот странный, чужой дом, пахнущий чужими жизнями.

К восьми вечера дети окончательно выбиваются из сил. Света засыпает прямо на полу, обнимая свою старую плюшевую собачку. Я укладываю ее в постель в маленькой комнатке наверху – она моя единственная дочь, и она заслуживает отдельную комнату, пусть даже такую крошечную.

Егор устраивается на диване в гостиной. Сил на то, чтобы собрать ему кровать, ни у него, ни у меня уже нет. Завтра. Завтра мы все сделаем.

– Мам, – говорит он, когда я укрываю его пледом. – А долго мы здесь будем жить?

Я не знаю, что ответить. У меня есть деньги на три месяца аренды, не больше. А дальше… дальше должно что-то случиться. Должно.

– Посмотрим, – говорю я, поглаживая его по волосам. – Главное, что мы вместе.

Он кивает, но я вижу в его глазах сомнение. Пятнадцать лет – возраст, когда дети уже понимают, что родители не всемогущи.

Когда дом наконец затихает, я сижу на полу среди неразобранных коробок и пью чай из единственной целой чашки – той самой, что чудом уцелела в разбитой коробке. Чай горячий, крепкий, а вода из починенного крана кажется мне самой вкусной на свете. Может быть, потому что каждый глоток напоминает о том, что не все потеряно. Что есть люди, которые просто помогают, не спрашивая "зачем" и не ожидая благодарности.

За окном уже совсем темно, и в доме напротив зажигается свет. Теплый, желтый – не холодный белый, как в наших прежних светодиодных люстрах, а домашний, уютный. Я вижу тень в окне – широкоплечий силуэт. Алексей.

Интересно, что он там делает? Читает? Смотрит телевизор? У него есть семья – жена, дети? Почему он живет один в таком большом доме?

Я ставлю чашку на подоконник и смотрю на его окна. В одной из комнат силуэт останавливается, и мне кажется – совсем на секунду – что он тоже смотрит в мою сторону. Быстро отхожу от окна, чувствуя, как краснеют щеки.

Что со мной? Я же замужняя женщина. То есть… была замужем. Теперь я не знаю, кто я такая.

Возвращаюсь к своей чашке, к теплому чаю, к тишине дома, где мои дети наконец спокойно спят. И впервые за эту страшную неделю – неделю, когда рушился мой мир – я чувствую не страх или боль, а укол странного, робкого любопытства.

Глава 12

Алексей

Звук дрели врезается в дерево ровно и уверенно. Стружка сыплется на пол мастерской, пахнет сосновой смолой и машинным маслом. Я веду сверлом точно по разметке – отверстие за отверстием, без спешки, без суеты. Здесь, среди инструментов и заготовок, время течет по-другому. Здесь есть только руки, дерево и результат.

Дрель замолкает. В наступившей тишине слышно только мое дыхание и далекий гул проезжающей машины.

И вдруг – грохот.

Резкий, металлический звук ударяет по ушам. Что-то тяжелое падает на землю во дворе за забором. Следом – детский крик, высокий и испуганный.

Пальцы сжимаются на рукоятке дрели. Я замираю, прислушиваюсь. Снова грохот. И женский голос – раздраженный, усталый:

– Егор, помоги мне!

– Не хочу, – отвечает подростковый бас. В нем слышится вызов, упрямство.

– Егор!

Я ставлю дрель на верстак. В мастерской снова тишина, но она уже не та. Она нарушена. Мой мир, где есть только я, дерево и работа, вдруг стал проницаемым. Чужие голоса просачиваются сквозь стены, лезут в сознание.

Еще один удар. На этот раз что-то звякает – болты рассыпаются по бетону.

– Мама, я могу помочь! – тоненький голосок. Девочка, лет восьми-девяти.

– Не лезь, Света. Еще пораниться.

Я подхожу к окну. Сквозь стекло, запыленное стружкой, видны силуэты во дворе соседнего дома. Новые жильцы – переехали вчера, грузчики до вечера таскали коробки. Я специально не выходил, не знакомился. Мне не нужны соседи.

Но любопытство сильнее. Я отодвигаю занавеску.

Женщина лет тридцати с небольшим стоит посреди разбросанных деталей детских качелей. Темные волосы растрепались, прическа, которая утром, наверное, выглядела аккуратно, теперь превратилась в хаос. На щеке – грязное пятно, на руках – следы от ржавчины. Белая блузка измята, рукава закатаны до локтей. В руках она держит инструкцию, и даже отсюда видно, как дрожат листы бумаги.

Рядом крутится маленькая девочка с двумя хвостиками. Резинки уже съехали, волосы лезут в глаза, но она не обращает внимания. Тянет к матери какую-то железку – болт или гайку, пытается помочь. На лице у нее – сосредоточенность, серьезность не по годам.

А на крыльце сидит подросток. Руки скрещены на груди, лицо отвернуто. Даже со спины читается: "Не подходите. Я здесь против своей воли". Наушники на шее, телефон в руках. Демонстративно игнорирует происходящее во дворе.

Я знаю этот язык тела. Знаю слишком хорошо.

Женщина роняет инструкцию. Листы разлетаются по ветру, один цепляется за куст боярышника. Она наклоняется за ним, и в этом движении – такая беспомощность, что что-то сжимается в груди. Спина согнулась, плечи опустились. Она выглядит так, словно мир свалился на нее целиком.

– Блин, – шепчет она, думая, что никто не слышит. Но звук разносится в тихом воздухе.

Девочка подбегает, протягивает матери болт:

– Мам, может, этот подойдет?

Женщина берет болт, вертит в руках. На костяшках пальцев – ссадины, словно она уже пыталась что-то собирать и поранилась о металл.

– Не знаю, солнце. Я не понимаю, как это собирать.

Голос устал. В нем слышна та особенная усталость, которая накапливается не за один день. Месяцы. Годы.

Подросток на крыльце поднимает голову, снимает один наушник:

– Спроси у папы. А, точно – папы же нет.

Произносит это нарочно громко, нарочно жестко. Хочет, чтобы больно. И получается.

Женщина замирает. Спина выпрямляется рывком, плечи становятся жесткими. Она медленно поворачивается к мальчику: