Вторая семья

Как объяснить девятилетнему ребенку, что плюшевые медведи не помещаются в новую жизнь? Что каждая вещь, связанная с отцом, – это крюк, который может потащить нас обратно?

– Мишка останется здесь. Будет охранять дом, – говорю я, и ложь режет горло.

Мы набиваем ее маленький чемоданчик самым необходимым. Она берет старого потертого зайца – с одним глазом, которого таскает с собой с трех лет. Зайца, который пережил бесчисленные стирки, которого Дима называл «рвань» и требовал выбросить.

Я беру детские альбомы с фотографиями. Листаю страницы и вижу нас всех счастливыми. Дима поднимает на руки маленького Егора. Света делает первые шаги между нами. Мы на даче, на море, в парке. Обычная семья.

На одной фотографии Дима целует меня в щеку, а я смеюсь. Помню тот день – мы только купили дом, все было впереди. Я была так счастлива. Так наивна.

На секунду решимость колеблется. А что если Егор прав? Что если я разрушаю что-то настоящее, хорошее? Что если проблема во мне, а не в Диме?

Но потом я вспоминаю стакан в его руке. Осколки. Кровь. И спокойный, ледяной голос: «Видишь, что ты меня довела до?»

Но потом я вспоминаю его голос вчера вечером: «Ты не понимаешь, что говоришь. Ты не в состоянии принимать решения». И ледяной узел в груди затягивается туже.

Я захлопываю альбом и кладу его в чемоданчик.

За окном снова гудит машина. Я бросаюсь к окну, сердце бешено колотится. Опять мимо. Но в следующий раз может быть не мимо.

– Пошли, – говорю я детям. – Быстро.

Мы спускаемся вниз. В прихожей я хватаю ключи от машины. Руки дрожат так сильно, что ключи звенят, как колокольчики. На секунду я замираю у зеркала и вижу свое отражение – бледное, с безумными глазами, растрепанными волосами. Не женщина, а привидение.

Егор молча берет чемоданчик Светы. Света прижимает к груди своего потертого зайца и оглядывается на дом.

– А если папа вернется и не найдет нас?

– Папа поймет, – говорю я, и даже сама не знаю, что это должно означать.

Мы выходим на крыльцо. Ночной воздух холодный, пахнет осенью и чужими домами. Света дрожит в тонкой курточке, и я обнимаю ее за плечи.

Машина заводится с первого раза – хороший знак. Дети садятся сзади. Света сразу же сворачивается калачиком, прижимая зайца к щеке. Егор надевает наушники и смотрит в окно. Отгораживается от меня, от всего этого кошмара.

Я включаю задний ход и медленно выезжаю с подъездной дорожки. В зеркале заднего вида наш дом выглядит как картинка – ухоженный, красивый, теплый. Дом мечты. Моя золотая клетка.

Но когда я выезжаю на главную дорогу, начинается настоящий ад. Каждые фары в зеркале заднего вида – это он. Белый седан сзади – его машина. Черный джип обгоняет – тоже может быть его, он мог поменять машину, чтобы незаметно следить.

Я сжимаю руль так сильно, что костяшки белеют. Спидометр показывает девяносто, сто. Фары за спиной не отстают.

– Мам, ты что, сошла с ума? – Егор снимает наушники. – Мы же не на гонках!

Но я не могу сбавить скорость. Не могу. Потому что это он. Я знаю. Чувствую.

Вижу впереди поворот направо – в объезд. Резко дергаю руль, шины визжат на асфальте. Света просыпается и начинает плакать.

– Мама, что случилось? Мама!

– Все хорошо, детка. Все хорошо.

Еду по объездной дороге, постоянно поглядывая в зеркала. Фары исчезли. Может, это была не его машина. А может, он понял, что я заметила слежку.

Через двадцать минут выезжаю обратно на главную трассу. Света снова спит, прижимая к себе зайца. Егор надевает наушники и отворачивается к окну. Молчит. Наказывает меня своим молчанием.

Огни нашего дома уже далеко позади. Сначала они размером с окна, потом с лампочки, потом превращаются в тусклую точку. А потом исчезают совсем – маяк прошлой жизни гаснет навсегда, оставляя меня в полной, ледяной темноте.

Шоссе пустынно. Только редкие фуры проносятся мимо с включенными фарами. Я еду и чувствую, как адреналин постепенно отпускает. Руки все еще дрожат на руле, но уже не так сильно. Дыхание выравнивается.

Воздух из приоткрытого окна пахнет осенью и свободой. Он кажется другим – не домашним, не знакомым. Руль в руках – единственная реальность в этом хаосе. Дорога впереди – единственная определенность.

Я свободна. Впервые за пятнадцать лет никто не контролирует меня. Никто не объясняет, что я чувствую неправильно. Никто не превращает мою реальность в бред.

Я свободна.

И я никогда в жизни не чувствовала себя более одинокой и напуганной.

Глава 9

Ольга

Лифт дергается на седьмом этаже, и мой желудок подскакивает вместе с ним. Дети жмутся ко мне – Света цепляется за рукав моей куртки, а Егор стоит с каменным лицом, глядя в потолок кабины. Я чувствую, как дрожат мои пальцы, когда нажимаю кнопку восьмого этажа.

– Мама, а мы долго будем жить у тети Юли? – шепчет Света.

Я не знаю, что ответить. Сглатываю ком в горле и глажу ее по голове.

– Пока что да, солнышко.

– А папа знает, где мы? – Егор не поворачивается, но я слышу в его голосе что-то новое. Не просто обиду – страх.

Дверь лифта открывается прежде, чем я успеваю соврать.

Квартира Юли встречает нас запахом кофе, книг и ее духов – терпких, с нотами сандала. Я стою в прихожей, держа в руках наши убогие сумки, и мгновенно понимаю: мы в другом мире.

Там, в нашем доме, было пространство и пустота. Белые стены, дизайнерская мебель, идеально чистые поверхности. Здесь каждый сантиметр заполнен жизнью. Старый паркет потрескался у окна, на подоконнике – штабеля книг вперемешку с горшками фиалок. Стены увешаны фотографиями: Юля на море, Юля с друзьями, Юля в обнимку со своим котом, который сейчас подозрительно смотрит на нас из-за дивана.

– Оля, проходи, – говорит Юля спокойно, без лишних слов. Никаких "как дела", никаких объятий. Просто: проходи.

Я делаю шаг в гостиную и спотыкаюсь о порог. Здесь тесно. Очень тесно. Диван стоит почти вплотную к журнальному столику, на котором громоздятся журналы, какие-то бумаги, кружка с недопитым чаем. На холодильнике – целая коллекция магнитиков из разных городов: Прага, Стамбул, Париж.

Дима всегда говорил, что такие вещи – признак дурного вкуса.

– Мама, – Света тянет меня за руку, – а где моя комната?

Сердце ёкает. Я смотрю на Юлю, не зная, что сказать.

– Комната одна – моя, – объясняет Юля терпеливо, приседая перед Светой. – А ты будешь спать здесь, на диване. С братом.

– На диване? – Света хлопает глазами. – А где мои игрушки?

– Те, что привезли, – те и есть, – Юля встает и идет на кухню. – Чай кому?

– А где мой стол? Где я буду делать уроки? – продолжает допытываться Света.

Егор резко поворачивается к ней:

– Заткнись! Не видишь, что тетя Юля и так нам помогает?

– Егор, не груби сестре, – одергиваю я, но он уже разворачивается ко мне. В его глазах – злость и отчаяние.

– А что тогда? – почти кричит он. – Мы что, правда будем жить в этой… в этой коммуналке? Лучше бы я с отцом остался!

Последние слова он выкрикивает и бежит к окну, утыкается лбом в стекло. Плечи дрожат. А я стою посреди чужой гостиной с сумками в руках и понимаю: что я наделала?

Юля возвращается с подносом – на нем чайник, кружки, печенье. Ставит все на журнальный столик, отодвигая бумаги.

– Садитесь, – говорит она просто. – Будем знакомиться заново.

Света робко устраивается на краешке дивана, Егор не отходит от окна. Я сажусь рядом с дочкой и чувствую, как проваливаюсь в мягкие подушки. Диван старый, пружины просели.

– Тетя Юля, – тихо спрашивает Света, – а почему у тебя так много книжек?

– Потому что я их читаю, – Юля наливает чай в кружки с выцветшими картинками. – Хочешь, покажу?

Света кивает. Ирина встает, берет с подоконника тонкую книжку с яркой обложкой.

– Вот. Про принцессу и дракона.

– А можно я буду читать?

– Конечно.

Егор наконец отходит от окна, садится на самый край дивана, как можно дальше от нас.

– А у нас дома библиотека была больше, – бросает он вызывающе.

Я краснею, но Юля только усмехается:

– Да? И часто ты туда заходил?

Егор молчит. Потому что в нашей идеальной библиотеке стояли книги, которые никто не читал. Они были частью интерьера.

– Ну вот и отлично, – кивает Юля. – А здесь книжки рабочие. Каждую прочитала.

Она наливает себе чай, садится в единственное кресло – тоже старое, обтянутое выцветшим гобеленом.

– Слушайте, – говорит она деловито. – Правила дома. В восемь утра я ухожу на работу. Возвращаюсь около семи. Ключи висят вон там, на крючке. Егор, ты за старшего. После школы сразу домой.

– А в какую школу мы пойдем? – спрашивает Света.

– В соседнюю. Завтра мама оформит документы.

Мама. Это я. Я должна оформлять документы, устраивать детей в школу, решать бытовые вопросы. А я даже не знаю, с чего начать.

– Юля, – начинаю я, – я не знаю, как тебя благодарить…

– Потом спасибо скажешь, – обрывает она. – Сейчас надо дела решать.

Она встает, идет к шкафу, достает постельное белье.

– Вот. Диван раскладывается. Покажу, как.

Юля действует быстро, четко, без лишних слов. Раскладывает диван, стелет постель. Я стою рядом и чувствую себя беспомощной. Не потому, что не умею – я делала это тысячи раз. А потому, что сейчас, в этом чужом доме, привычные действия кажутся бессмысленными, а руки просто не слушаются.

– Ужинать что будете? – спрашивает она, заправляя подушки в наволочки.

– Мы не хотим вас беспокоить…

– Я спрашиваю, что будете есть. Суп есть, каша. Или макароны сварить.

– Макароны! – оживляется Света.

– Макароны так макароны.

Юля идет на кухню, а я остаюсь с детьми. Егор лежит на кровати лицом к стене, Света листает книжку с принцессой.

– Мам, – шепчет она, – а папа нас найдет?

Вопрос, которого я боялась. Я сажусь рядом с ней на кровать.

– Не знаю, солнышко.

– А ты хочешь, чтобы нашел?

Я смотрю на дочку и не знаю, что ответить. Хочу ли? Часть меня – да. Хочет, чтобы Дима примчался, встал на колени, попросил прощения. Хочет вернуться в привычную, безопасную жизнь.

Но другая часть помнит его глаза вчера. Холодные. Чужие.

– Не знаю, – повторяю я честно.

С кухни доносится запах жареного лука, шипение на сковороде. Юля готовит. А я сижу с детьми в чужой гостиной и думаю: что дальше?

Ужинаем молча. Макароны с сосисками – простая еда, которую Дима называл "едой для бедных". Но сейчас это кажется самым вкусным ужином в мире.

Света засыпает быстро – сказываются усталость и стресс. Егор ворочается еще долго, но в конце концов сон побеждает. Я сижу рядом с их кроватью, слушаю их дыхание и чувствую: что-то внутри меня сломалось.

– Иди на кухню, – тихо говорит Юля из дверей. – Поговорим.

На кухне она ставит передо мной не чай, не валерьянку – рюмку коньяка. Себе наливает тоже.

– Пей, – говорит коротко.

Коньяк обжигает горло, но тепло разливается по телу. Я делаю еще глоток и чувствую, как мышцы наконец-то расслабляются.

– Рассказывай, – Юля закуривает, открывает окно.

И я рассказываю. Все. Про то, как нашла Диму с этой женщиной. Про его равнодушное "ну и что?". Про то, как он смотрел на меня, когда я собирала вещи – как на истеричку, которая устраивает сцену.

– Я думала, он остановит меня, – шепчу я. – Скажет, что все исправит. Что она ничего для него не значит.

– А он?

– Помог донести сумки до машины.

Юля молчит, затягивается сигаретой.

– И что теперь? – спрашивает наконец.

– Не знаю. Разведусь, наверное. Заберу детей…

– На что жить будешь?

Вопрос застает врасплох. Я моргаю.

– Найду работу…

– Какую? – Юля наклоняется через стол. – Ты десять лет домохозяйкой была. Диплом филолога – это не специальность, это хобби. Кому ты нужна в сорок лет без опыта работы?

Каждое слово – как удар. Но я понимаю: она права.

– Алименты…

– Алименты, – Юля усмехается. – А ты думаешь, он будет их исправно платить? Ты думаешь, он просто так отдаст тебе детей?

– Он же их любит…

– Он любит комфорт, – жестко перебивает Юля. – А дети – часть этого комфорта. Красивая картинка: успешный бизнесмен с семьей. Ты думаешь, он откажется от этой картинки?

– Но он не может…

– Может. И сделает.

В голосе Юли что-то такое, что заставляет меня замолчать.

– Помнишь Лену Краснову? Мы с ней в институте учились.

Я киваю. Лена была курсом младше, красивая, веселая.

– Три года назад развелась с мужем. Тоже бизнесмен, тоже "приличный" человек. Он доказал суду, что она алкоголичка и неблагополучная мать. Привел свидетелей, купил справки. Она осталась без детей и без копейки.

Холод ползет по спине.

– Но это же неправда…

– А какая разница? Суд поверил ему. У него были адвокаты, связи, деньги. А у нее – что?

Я молчу, потому что у Лены не было ничего. Как и у меня сейчас.

– Оля, – Юля затушивает сигарету, – ты думаешь, Дима дурак? Он уже планирует, как тебя уничтожить. Возможно, уже звонит адвокатам.

– Я сбежала с детьми. Это же можно как-то объяснить…

– Можно. Но Дима объяснит по-своему. Скажет, что ты психически неустойчива. Что лишила детей привычного образа жизни, школы, друзей. Что действовала неадекватно.

– Но он изменял!

– И что? Это не лишает его родительских прав. А вот твой побег с детьми… – она закуривает новую сигарету. – Это интереснее.

Я чувствую, как накрывает паника. Представляю, как Дима с адвокатом строят план. Как описывают меня истеричкой, похитившей детей.

– Может, мне вернуться? – шепчу я. – Попытаться все наладить?

Юля смотрит на меня долго, внимательно.

– А что наладить? Он изменял, изменяет и будет изменять. Просто теперь ты знаешь.

– Но дети…

– Что – дети? Думаешь, им нужен отец, который не уважает их мать? Думаешь, Егор не понимает, что происходит? Он не зря сказал, что лучше остался бы с отцом. Он злится на тебя за то, что ты разрушила его мир. Но если ты сейчас вернешься с повинной головой, он будет презирать тебя всю жизнь.

Слова падают в тишину кухни, как камни в воду. Я сижу и понимаю: дороги назад нет.

– Что же мне делать? – шепчу я.

– Бороться.

– Я не умею…

– Научишься. – Юля наклоняется через стол, и я вижу в ее глазах что-то жесткое, стальное. – У меня есть знакомый адвокат. Хороший. Дорогой. Специализируется на разводах богатых.

– У меня нет денег…

– У меня есть накопления. Займу.

– Юля…

– Слушай меня внимательно, – перебивает она. – Это будет война. Дима попытается доказать, что ты плохая мать. Что дети с ним будут жить лучше. У него есть деньги, связи, опыт манипулирования людьми.

– А у меня?

– А у тебя есть правда. И адвокат, который умеет с этой правдой работать.

Она встает, идет к окну, смотрит на ночной город.

– Знаешь, сколько раз я видела, как мужики бросают жен? – говорит, не оборачиваясь. – Они забирают детей, квартиры, машины. А женщины остаются ни с чем и благодарят за то, что вообще живы остались.

– Но не все же такие…

– Большинство. Когда дело доходит до дележки имущества, они все одинаковые.

Она поворачивается ко мне.

– Я не хочу, чтобы ты стала такой историей. Не хочу, чтобы лет через пять ты работала продавщицей, снимала комнату в коммуналке и видела своих детей раз в неделю.

– А если я не справлюсь?

– Тогда все будет именно так.

Мы сидим в тишине. За окном шумит ночная Москва – машины, сирены, чьи-то голоса. Весь этот огромный город живет своей жизнью, а я сижу на чужой кухне и слушаю, как рушится моя старая жизнь.

– Мне страшно, – признаюсь я.

– Это хорошо, – кивает Юля. – Страх – это инстинкт выживания. Главное – не дать ему парализовать тебя.

– А что, если он прав? Что, если я правда плохая мать?

– Оля, – Юля садится напротив, берет меня за руки. – Плохие матери не мучаются такими вопросами. Они не сбегают, чтобы защитить детей от токсичной атмосферы. Они приспосабливаются.

– Но я же разрушила их мир…

– Их мир уже был разрушен. Просто они этого не знали.

Она отпускает мои руки, встает.

– Хватит плакать, Оля. Пора драться.

Эти слова падают в тишину, как приговор. Я смотрю на подругу и не узнаю ее. Когда мы учились в институте, она была такой же мягкой, как и я. Но жизнь научила ее быть другой.

– Завтра начнем действовать, – продолжает она. – Найдем адвоката, подадим на развод, соберем документы.

– А если Дима…

– Дима делает свое дело. А ты – свое.

Она промывает рюмки в раковине.

– Иди спи. Завтра будет тяжелый день.

В спальне Юли я лежу на узкой кровати и смотрю в потолок. В соседней комнате сопят мои дети. Завтра им придется идти в чужую школу, объяснять одноклассникам, почему они живут не дома. А мне – звонить адвокату и учиться драться.

Я засыпаю тяжелым сном человека, который знает: завтра начинается война.

Просыпаюсь от запаха кофе. В квартире тихо – дети еще спят. Иду на кухню босиком, по холодному паркету. Юли нет.

На кухонном столе – записка, написанная ее размашистым почерком: "Вот телефон адвоката по разводам. Лучшего. Позвони".

Рядом лежит пачка денег.

Я беру записку дрожащими пальцами и читаю еще раз. Номер телефона. Деньги.

Глава 10

Алексей

Будильник не нужен. Глаза открываются в шесть утра – точно, как заведенный механизм. За окном еще серо, но я уже встаю. Правая нога касается пола первой, потом левая. Тапки стоят ровно, параллельно кровати. Халат висит на крючке справа от окна.

Все как всегда. Как должно быть.

В коридоре останавливаюсь у двери Киры. Прислушиваюсь – дышит ровно, спокойно. До подъема еще полчаса. Успею приготовить завтрак, проверить погоду, собрать ее рюкзак. Хотя рюкзак уже собран – мы сделали это вчера вечером, как всегда.

Кухня встречает привычным порядком. Тарелки в сушилке стоят ребром, каждая в своей ячейке. Кофемашина готова к работе – засыпал зерна еще вечером. Нажимаю кнопку, и машина начинает свою утреннюю песню: шипение пара, булькание воды, густой аромат арабики заполняет пространство.

Киркин завтрак – овсянка с медом и нарезанным яблоком. Она любит, когда яблоко порезано именно дольками, а не кубиками. И мед должен быть липовый, не акациевый. Эти маленькие детали важны. От них зависит, будет ли утро хорошим или нет.

– Папа? – сонный голос из коридора.

– Доброе утро, солнышко. Завтрак готов.

Она появляется в дверном проеме – взъерошенные темные волосы торчат во все стороны, глаза еще не до конца проснулись. Десять лет, а кажется, что она еще совсем малышка. Особенно по утрам, когда сон не отпускает ее окончательно.

– Какая сегодня погода? – спрашивает, устраиваясь за столом.

– Плюс восемь, дождь к обеду. Куртку потеплее и зонтик.

Она кивает, макает ложку в овсянку. Ест медленно, задумчиво. Я наливаю себе кофе, сажусь напротив. Смотрю, как она ест, и чувствую это привычное тепло в груди – не радость, не счастье, что-то более спокойное. Удовлетворение, что все идет правильно. Что я справляюсь.

– Пап, а у Насти сегодня мама в школу придет на родительское собрание, – говорит Кира, не поднимая глаз от тарелки. – А у Максима – тоже мама. И у Лизы мама новую прическу сделала, очень красивую.

Ложка замирает у меня в руке. Кофе остывает. Я знаю, к чему она ведет. Этот разговор повторяется раз в несколько месяцев, как неизбежная проверка на прочность.

– Кира.

– Я знаю, – быстро говорит она. – Я знаю, что мама умерла, когда я была совсем маленькая. Но почему у всех есть мамы, а у меня нет?

Вопрос, на который нет правильного ответа. Я ставлю чашку на стол, смотрю в ее серые глаза – такие же, как у Лены. Иногда, когда Кира смотрит на меня вот так, серьезно и внимательно, время останавливается. И я вижу не десятилетнюю дочь, а Лену в детстве – по фотографиям, которые показывала мне ее мать.

– Потому что у каждого своя история, – говорю я. – У тебя есть я. У тебя есть бабушка Валя. И твоя мама – она тоже есть.

– Но я ее не помню.

– Не помнишь лицо. Но помнишь тепло. Помнишь, как засыпать спокойно. Помнишь, что такое любовь. Это все – от нее.

Кира задумывается, жует овсянку. Потом кивает – не потому, что поняла до конца, а потому, что привыкла принимать мои объяснения. Когда-нибудь она захочет услышать всю правду. О том, как Лена умирала в больнице, как я держал ее руку, как она просила заботиться о Кире. Как я обещал. Но не сейчас. Сейчас ей десять, и она имеет право на простые ответы.

– Пап, а ты заплетешь мне косу?

– Конечно.

Она заканчивает завтрак, идет в ванную чистить зубы. Я убираю со стола, мою посуду. Все автоматически – руки помнят каждое движение. Тарелки в сушилку ребром. Чашки рядом. Сковородку протереть и повесить на крючок.

Кира возвращается с расческой в руке. Садится на стул спиной ко мне. Я беру расческу. Ее волосы густые, темные, как у Лены, но более послушные. Разделяю на три пряди. Правая над средней, левая над правой, средняя под левую…

Мои пальцы слишком большие для этой работы. Первые месяцы после Лениной смерти я не мог заплести Кире даже простой хвостик – руки тряслись, путались. Но потом научился. Пришлось. Теперь у меня получается даже французская коса.

– Туго? – спрашиваю.

– Нет, нормально.

Закрепляю резинкой, поправляю выбившиеся волоски. Кира поворачивается, улыбается.

– Спасибо, пап. Красиво получилось.

– Всегда пожалуйста.

Она идет одеваться. Я собираю ее рюкзак – хотя он уже собран, проверяю еще раз. Учебники, тетради, пенал, сменная обувь в пакете. Яблоко на перекус. Бутылка воды. Все на месте.

В прихожей помогаю ей надеть куртку. Она неловко продевает руки в рукава – все еще сонная, не до конца проснулась. Я застегиваю молнию, поправляю капюшон.

– Зонтик не забудь, – говорю, протягивая маленький синий зонтик с рисунком в горошек.

– А если дождя не будет?

– Тогда просто донесешь его домой. Лучше перестраховаться.

Она кивает, берет зонтик. Мы выходим из дома.

Утро действительно серое, промозглое. Воздух пахнет дождем – тяжелый, влажный. По дороге в школу Кира молчит, идет рядом, изредка перепрыгивает через лужи. Я укорачиваю шаг, подстраиваюсь под нее. Не тороплю.

У школьных ворот она оборачивается.

– Пап, а во сколько ты меня заберешь?

– В четыре. Как всегда.

– А если задержишься?

– Не задержусь. Но если что – позвоню учительнице.

Она улыбается, встает на цыпочки, целует меня в щеку. Ее губы прохладные, пахнут зубной пастой.

– Увидимся, пап.

– Увидимся, солнышко.

Смотрю, как она идет к школьному крыльцу, как здоровается с одноклассниками. Она не оборачивается – знает, что я жду, пока она войдет внутрь. Только когда тяжелая дверь закрывается за ней, поворачиваюсь и иду домой.

Обратная дорога кажется длиннее. Нет Киры рядом – не нужно замедлять шаг, подстраиваться. Иду быстро, машинально. Мимо одинаковых домов с одинаковыми заборами. Мимо магазина, где покупаю хлеб. Мимо автобусной остановки, где сидят пенсионеры, ждут маршрутку в город.

Обычная жизнь обычного пригорода. Ничего не меняется. И это хорошо.

Дома меня встречает тишина. Полная, густая, почти осязаемая. Киркины тапочки стоят аккуратно у порога. Ее пижама сложена на стуле в спальне. В ванной порядок – зубная щетка в стакане, полотенце на крючке.

Я прохожу по комнатам, проверяю – все ли на месте. Привычка, выработанная годами. В гостиной диванные подушки лежат ровно. Пульт от телевизора на своем месте. Книги на полках стоят по алфавиту. В кухне вымытая посуда в сушилке. Кофемашина выключена.

Порядок. Стабильность. Контроль.

Иду в свою мастерскую – небольшую комнату в задней части дома, которую когда-то планировали под кабинет. Здесь мой мир. Верстак у окна. Инструменты на стене – каждый на своем месте, очерченном маркером. Стамески, рубанки, пилы. Банки с морилкой и лаком на полках. Запах дерева, металла, льняного масла.

На верстаке – недоделанная работа. Реставрирую старинный комод для одной клиентки из города. Красивая вещь, начало двадцатого века, но время и небрежность хозяев сделали свое дело. Облупившийся лак, сколы, царапины. Ножки расшатались.

Но это поправимо. Все поправимо, если знаешь, как.

Включаю радио – тихо, чтобы не мешать соседям. Новости. Политика. Курс валют. Прогноз погоды – дождь к обеду, как я и говорил Кире. Беру наждачную бумагу, начинаю шлифовать боковую стенку комода. Движения ровные, методичные. Старый лак снимается полосками, обнажая потемневшее дерево.

Работа успокаивает. В ней есть смысл, результат, которого можно достичь. Сломанное можно починить. Старое можно обновить. В отличие от жизни, в работе с деревом все предсказуемо.