Вторая семья

– Егор.

В ее голосе – предупреждение. Тихое, но четкое. Последнее предупреждение.

Он пожимает плечами, надевает наушник обратно:

– Что? Правду сказал.

И отворачивается снова. Демонстративно. Больно.

Девочка переводит взгляд с матери на брата. В ее глазах – испуг, непонимание. Она не знает этих правил взрослой игры, где словами можно ранить сильнее, чем кулаками. Но чувствует напряжение, впитывает его каждой клеточкой. Прижимает к груди болт, как талисман, как защиту от мира, который вдруг стал слишком сложным.

Женщина стоит несколько секунд, глядя на сына. В ее лице я читаю целую историю. Попытки найти общий язык, бессонные ночи, разговоры, которые заканчиваются ссорами. Мальчик злится – на переезд, на развод, на то, что мир изменился без его согласия. А она не знает, как с этим справляться.

И тут я понимаю: они не просто новые соседи. Они – семья в кризисе. Мать, которая пытается склеить осколки. Сын, который злится на весь мир. Дочка, которая не знает, почему все изменилось.

Я это видел. Я это жил.

Женщина снова наклоняется к деталям. Берет еще один лист инструкции, пытается разобрать схему. Но руки дрожат – от усталости, от злости, от отчаяния. Лист рвется по сгибу.

– Мамочки, – шепчет она.

Девочка подходит ближе:

– Мам, а можно я попробую?

– Нет, солнце. Это слишком сложно.

– А вдруг получится?

Женщина смотрит на дочку. В ее взгляде – такая любовь, что становится больно. Любовь, смешанная с виной. Она чувствует себя плохой матерью, потому что не может собрать качели. Потому что у них нет папы, который бы это сделал. Потому что сын на нее злится, а дочка вынуждена расти в атмосфере постоянного напряжения.

– Попробуй, – говорит она тихо.

Девочка берет инструкцию. Разглядывает картинки с серьезным видом. Показывает пальчиком на одну из схем:

– А вот тут нарисована трубочка. А где наша трубочка?

Они ищут среди деталей. Женщина пытается сосредоточиться, но я вижу: мысли ее где-то в другом месте. Наверное, считает деньги – хватит ли на новую мебель, на школьные принадлежности для сына, на садик для дочки. Или думает о работе – как совместить график с детьми, кому их оставить.

Отхожу от окна. Возвращаюсь к верстаку, беру в руки дрель. Но руки не слушаются. Пальцы не находят привычного хвата.

Снова грохот. Что-то тяжелое падает на бетон. Женщина ругается – тихо, но отчетливо. Слова, которые при дочке говорить не стоит, но которые вырываются сами.

Потом – всхлип. Короткий, сдавленный. Звук человека, который дошел до предела.

Я ставлю дрель. Смотрю на недоделанную полку. Дерево ждет. Работа ждет. Мой мир ждет, когда я вернусь в него.

Но за окном плачет маленькая девочка. И этот плач режет по нервам острее любой пилы.

Я снова подхожу к окну.

Женщина сидит на корточках рядом с грудой металлических деталей. Инструкция лежит в луже – видимо, ветром занесло под кран. Бумага размокла, схемы расплылись. Девочка стоит рядом, утирает нос рукавом. Плачет тихо, как плачут дети, которые не хотят расстраивать маму еще больше.

– Мам, не плачь.

– Я не плачу, солнце.

Но голос дрожит. Она пытается держаться, но силы на исходе.

Подросток встает с крыльца. На секунду кажется, что он подойдет, поможет. В его движении есть что-то неуверенное, словно внутри него борются злость и жалость к матери.

Но нет – он разворачивается и уходит в дом. Дверь хлопает. Громко, резко. Финальный аккорд семейной драмы.

Девочка вздрагивает от звука. Женщина сжимает кулаки, и я вижу, как белеют костяшки пальцев.

– Ну вот, – шепчет она. – Просто отлично.

И в этих словах – вся ее история. Развод, переезд, попытки начать заново. Сын, который не может простить ей разрушения семьи. Дочка, которая пытается всех помирить. И она сама – женщина, которая держится из последних сил.

И тут к забору подходит Кира.

Моя дочь появляется бесшумно, как всегда. В руках – плюшевый кролик, который она таскает повсюду. Останавливается у сетчатого забора, смотрит на соседей большими серьезными глазами.

Маленькая девочка – Света – замечает ее первой. Подходит к забору с другой стороны.

– Привет, – говорит Кира тихо.

– Привет, – отвечает Света. – А ты кто?

– Я Кира. А ты?

– Света. Мы вчера переехали.

Они смотрят друг на друга сквозь металлическую сетку. Две девочки, почти ровесницы. У Киры – светлые волосы и серьезное лицо. У Светы – светлые хвостики и любопытные глаза.

– А что это? – Кира кивает на груду деталей.

– Качели. Но они не собираются. Мама не умеет.

– А папа?

Света молчит секунду. Потом тихо:

– Папа остался в старом доме.

Кира кивает. Она понимает. У нее тоже нет мамы в новом доме.

Что-то сжимается в груди. Болезненно, знакомо.

Я отхожу от окна. Иду к двери мастерской. Рука ложится на ручку.

Останавливаюсь.

Не нужно. Не мое дело. У меня своих проблем хватает. Своя дочь, своя жизнь, свой мир, который я так тщательно выстраивал эти годы. Мир, где нет места чужим драмам и чужой боли.

Но за забором две девочки шепчутся. Кира протягивает кролика сквозь сетку – дает Свете потрогать.

– Он мягкий, – говорит Света.

– Хочешь, поиграем? – спрашивает Кира.

Света оглядывается на мать. Та все еще сидит на корточках, уставившись на инструкцию. Мокрую, грязную, бесполезную.

– Мам, можно поиграю?

Женщина поднимает голову. Смотрит на дочку, потом на Киру. В ее взгляде – удивление. И что-то еще. Облегчение?

– Конечно, солнце. Только далеко не уходи.

Девочки садятся по разные стороны забора. Кира придвигает кролика к сетке, и они начинают играть – тихо, сосредоточенно.

Я смотрю на них. На свою дочь, которая первый раз за месяцы улыбается по-настоящему. И на чужую девочку, которая забыла про качели и слезы.

Рука сама поворачивает ручку.

Выхожу из мастерской. Иду через двор, мимо Киры. Она поднимает голову:

– Пап, а можно Света к нам придет?

– Посмотрим, – говорю коротко.

Подхожу к забору. Женщина сидит все в той же позе – на корточках, с инструкцией в руках. Слышит шаги, поднимается. На лице – смущение, усталость.

– Простите за шум, – говорит она быстро. – Сейчас уберу.

Я смотрю на разбросанные детали. Узнаю модель – собирал такую же для Киры три года назад.

– У вас инструкция есть? – спрашиваю.

Она протягивает мокрые листы:

– Есть, но она… испортилась.

Беру инструкцию. Бумага размокла, буквы расплылись. Но схему еще можно разобрать.

– Сложная модель, – говорю. – Одной не справиться.

– Я думала, получится. – В голосе – извинение. Как будто она виновата в том, что не умеет собирать качели.

– Инструмент есть?

– Какой-то есть. Дима… то есть, муж оставил.

Кивок в сторону крыльца. Там стоит потертый ящик – вижу краешек отвертки, гаечного ключа.

– Принесу свой, – говорю. – Надежнее.

Она моргает:

– Вы… поможете?

– Кира играет с вашей дочкой. Девочкам нужны качели.

Это правда. Но не вся.

Возвращаюсь в мастерскую. Собираю инструменты в сумку – дрель, биты, ключи, уровень. Привычный набор. Беру и выхожу.

Кира все еще сидит у забора. Видит сумку в моих руках:

– Пап, ты будешь чинить качели?

– Собирать, – поправляю.

– А можно я посмотрю?

– Посмотри.

Иду к калитке в заборе. Она скрипит – давно не смазывали. Захожу в соседний двор.

Женщина стоит посреди деталей, не зная, с чего начать. Увидев меня, делает шаг назад. В движении – инстинктивная осторожность. Незнакомый мужчина в ее дворе. Я понимаю эту реакцию.

– Я даже не знаю, как вас благодарить, – говорит она, и голос звучит неуверенно.

– Не нужно благодарить. Работа простая.

Ставлю сумку рядом с деталями. Она стоит в стороне, явно не зная, куда себя деть. Наблюдает, как я начинаю сортировать железки – болты к болтам, трубы к трубам.

Молчание между нами натянуто, как струна. Она переступает с ноги на ногу, теребит рукав блузки. Я чувствую ее взгляд – осторожный, изучающий.

– Чем могу помочь? – спрашивает она наконец.

– Держите детали. Подавайте, когда попросу.

Она кивает, подходит ближе. Садится на корточки рядом, и я замечаю, что руки у нее дрожат. Не от холода – день теплый. От нервов.

Начинаю с основания. Беру две длинные трубы, вставляю соединительный элемент. Металл входит плотно, без люфта. Хорошие качели – не китайская подделка.

– Давно переехали? – спрашиваю, не отрывая взгляда от работы.

– Вчера, – отвечает она. – То есть официально вчера. А собираемся уже полгода.

В голосе – напряжение. Переезд был не простым решением.

– Далеко ехали?

– Из центра. – Пауза. – Там стало… дорого.

Ложь. Или не вся правда. Я это слышу. Не из центра они бежали, а от чего-то. От кого-то.

Прикручиваю поперечину. Она подает болты – по одному, осторожно, словно боится сделать что-то не так.

– Подавайте сразу четыре, – говорю. – Так быстрее.

– Извините. – Она торопливо высыпает болты в ладонь. – Я не разбираюсь в этом.

– Не страшно. Научитесь.

Она смотрит на меня удивленно. Видимо, не ожидала такого ответа.

Работаю дальше. Собираю каркас – медленно, основательно. Каждое соединение проверяю дважды. Качели должны быть надежными, особенно детские.

– У вас руки золотые, – говорит она тихо. – Так ловко получается.

– Привычка.

– Вы мебельщик?

– Столяр. Делаю мебель на заказ.

– В мастерской, что за забором?

Киваю. Она замолкает снова. Мы работаем в тишине – я собираю, она подает инструменты. Но тишина эта не комфортная. В ней слишком много невысказанного.

Я искоса поглядываю на нее. Вблизи видно больше деталей. Синяки под глазами – не от недосыпа, от постоянной усталости. Морщинки в уголках рта, которые появляются, когда приходится много нервничать. На безымянном пальце – белая полоска от обручального кольца. Сняла недавно.

Руки выдают многое. Сбитые в кровь костяшки – она уже пыталась что-то собирать сама. Заусенцы на ногтях – признак нервного напряжения. И эта дрожь, которая не проходит.

– Сложно одной с детьми, – говорю, не поднимая глаз от работы.

Она замирает. Болт в ее руке звенит о металл.

– Справляемся, – отвечает сухо.

Защитная реакция. Понятно.

– Сын сложный возраст, – продолжаю. – Пятнадцать?

– Да. – Пауза. – Он не плохой. Просто… злится.

– На переезд?

– На все.

В этих двух словах – целая история. Мальчик злится на развод родителей, на то, что пришлось оставить друзей, школу, привычную жизнь. Злится на мать, потому что она рядом, а отца нет. И не понимает, что она страдает не меньше его.

Устанавливаю стойки для качелей. Они должны стоять строго вертикально, иначе вся конструкция будет неустойчивой.

– Держите вот здесь, – прошу.

Она встает, берется за трубу. Стоим близко – почти касаемся плечами. Чувствую запах ее духов, смешанный с запахом пота и усталости. Человеческий запах.

Закручиваю болты. Стойка становится прочной. Женщина отпускает трубу, отходит на шаг.

– Вы делаете это, как будто всю жизнь собираете качели, – говорит она.

– Для дочки собирал. Три года назад.

– А сейчас ей не нужны?

– Подросла. – Пауза. – Теперь книжки читает.

– Сколько ей?

– Десять.

Она кивает. Мы возвращаемся к работе. Собираем вторую стойку. Она уже не так нервничает, движения стали увереннее. Привыкла ко мне.

– А жена? – спрашивает осторожно.

– Нет жены.

Я не объясняю. Не рассказываю про больницы, про долгие месяцы надежды и отчаяния, про тот день, когда все закончилось. Не мое дело делиться этим с незнакомкой.

Но она понимает. В ее глазах мелькает сочувствие.

– Извините. Не хотела…

– Все нормально.

Устанавливаю перекладину для качелей. Самая сложная часть – нужно точно рассчитать высоту, чтобы цепи висели правильно.

– Подайте уровень, – прошу.

Она роется в сумке, находит прибор. Подает неуверенно – видимо, первый раз видит такую штуку.

– Что это?

– Строительный уровень. Показывает, ровно ли стоит.

Прикладываю к перекладине. Пузырек воздуха встает точно посередине – идеально.

– Вот теперь правильно, – говорю.

Она смотрит на уровень с интересом:

– А можно посмотреть?

Даю ей прибор. Она крутит в руках, наблюдает, как пузырек перемещается в трубочке.

– Интересная штука. А если наклонить?

– Покажет, что криво.

Она улыбается впервые за все время. Слабо, но все-таки улыбается.

– Жизнь бы такой прибор. Чтобы показывал, когда все идет не так.

– Показывает, – говорю. – Только не всегда хотим видеть.

Она смотрит на меня внимательнее. В глазах – удивление. Видимо, не ожидала от соседа-столяра философских рассуждений.

Прикручиваю цепи к перекладине. Работа почти закончена. Остались только сиденья.

– Скоро будет готово, – говорю.

– Спасибо, – отвечает она тихо. – Честно, я уже думала, что не справлюсь.

– Справились бы. Просто дольше.

– Нет, – качает головой. – У меня руки не из того места растут.

– Руки нормальные. Опыта нет.

Она снова на меня смотрит. Я чувствую этот взгляд – внимательный, изучающий. Словно пытается понять, что я за человек.

– Вы добрый, – говорит вдруг.

Неловкость. Я не умею принимать комплименты.

– Просто помогаю соседям.

– Не все бы помогли.

Может, и так. Но я не хочу об этом говорить. Достаю из сумки сиденья – два ярких пластиковых круга на цепях.

Света и Кира подходят ближе. Смотрят, как растут качели – из груды металла превращаются в настоящий спортивный комплекс.

– Дядя, а вы строитель? – спрашивает Света.

– Нет, – говорю коротко.

– А кто?

– Работаю с деревом.

– Как Папа Карло? – В ее голосе – восхищение.

Кира хихикает:

– Пап не делает Буратино. Он делает мебель.

– И качели, – добавляет Света. – Красивые качели.

Я поднимаю глаза. Девочка смотрит на меня доверчиво, с благодарностью. И что-то теплое разливается в груди.

– Почти готово, – говорю. – Осталось сиденья повесить.

Достаю из сумки два детских сиденья – пластиковые, яркие. Креплю их на цепи, проверяю надежность.

– Можно качаться? – спрашивает Света.

Смотрю на Ольгу. Она кивает:

– Осторожно, солнце.

Девочки забираются на качели. Света – на красное сиденье, Кира – на синее. Начинают раскачиваться – сначала робко, потом смелее. Их смех сливается в один звук – легкий, беззаботный, такой, какого я не слышал от Киры уже месяцы.

– Выше! – кричит Света.

– Я лечу! – отвечает Кира, и в ее голосе звучит что-то новое. Радость.

Ольга стоит рядом со мной, смотрит на дочку. На ее лице впервые за все время, что я ее наблюдаю, появляется тень улыбки. Усталость никуда не делась, но что-то в ней размягчилось.

– Спасибо, – говорит она тихо. – Давно она так не смеялась.

Я стою посреди чужого двора. Слушаю, как смех моей дочери смешивается со смехом чужого ребенка. Смотрю на женщину, которая час назад была просто источником шума за забором, а теперь стоит рядом и благодарит меня.

И понимаю: стена, которую я так тщательно выстраивал вокруг своего мира, только что дала первую трещину.

Глава 13

Ольга

Тысяча рублей. Я пересчитываю их в четвертый раз, расправляя каждую мятую купюру на кухонном столе. От этого действия они не становятся больше, но руки сами тянутся к ним снова и снова. Словно в детской игре: если закрыть глаза и загадать желание, может быть, откроешь – а там уже десять тысяч?

– Мам, а что на ужин? – Светка заглядывает в холодильник, где одиноко стоят йогурт с истекающим сроком годности, полпачки сливочного масла и бутылка кетчупа.

– Сейчас схожу в магазин, солнышко, – отвечаю я, пряча деньги в кошелек. Голос звучит ровно, обыденно. А внутри все рвется на куски.

Егор проходит мимо, бросает взгляд на мое лицо и замедляет шаг. В его глазах мелькает что-то взрослое, понимающее – он уже не ребенок, он видит. Видит, как я считаю копейки. Видит, как дрожат мои пальцы, когда я делаю вид, что все нормально.

– Мам, – говорит он тихо, – если нужна помощь…

– Все хорошо, – быстро обрываю я его. Но от его готовности помочь, от этой недетской серьезности в голосе у меня перехватывает дыхание.

Телефон вибрирует. SMS от Димы: «Деньги на карте. Алименты за месяц».

Сердце подпрыгивает от облегчения, но тут же падает куда-то в район желудка. Проверяю баланс. Десять тысяч рублей. На месяц. На троих.

Сажусь за стол и начинаю считать. Коммунальные платежи – четыре тысячи. Еда – минимум шесть. Проездные для детей, школьные расходы Егора, танцы Светки, которые я пока не решаюсь отменить… Получается семнадцать тысяч минимум. А у меня десять.

Достаю лист бумаги, пишу сверху «Резюме». Зачеркиваю. Пишу снова. Снова зачеркиваю.

Что я умею? Организовывать семейные обеды для двадцати человек. Помнить дни рождения всех родственников мужа. Выбирать подарки партнерам Диминой фирмы. Следить за тем, чтобы в доме всегда были свежие цветы и идеально поглаженные рубашки.

А что из этого можно написать в резюме? «Навыки: умею быть женой»?

Образование – высшее экономическое, но это было двадцать лет назад. Опыт работы – ноль. Рекомендации – от кого? От Димы?

Я мну лист бумаги в руках и чувствую, как подступают слезы. Но плакать нельзя. Дети не должны видеть.

Перед зеркалом в прихожей я стою уже полчаса, перебирая варианты. Серый костюм – слишком официально, могу показаться высокомерной. Голубая блузка с брюками – но в брюках я кажусь полнее. Черное платье – но не слишком ли траурно?

В итоге выбираю темно-синий костюм, который покупала для корпоративов в Диминой фирме. Он дорого выглядит, но не кричаще. Аккуратно, профессионально. Только вот туфли… Каблук стерся с одной стороны, это заметно, если присмотреться.

Крашусь тщательно, скрывая следы бессонных ночей под глазами. Волосы укладываю в строгий пучок. Смотрю на себя в зеркало и пытаюсь увидеть деловую женщину. Получается плохо. Вижу растерянную жену, которая впервые за двадцать лет ищет работу.

По дороге в фитнес-клуб репетирую разговор. «Здравствуйте, меня зовут Ольга Кольцова, я по поводу вакансии администратора». Звучит неуверенно. «Здравствуйте, я хотела бы узнать подробности о вакансии». Лучше, но все равно не то.

Фитнес-клуб «Импульс» возвышается передо мной как храм успешной жизни. Стеклянный фасад, хромированные детали, неоновые вывески. Через огромные окна видны ряды тренажеров, экраны телевизоров, красивые подтянутые тела в яркой спортивной одежде. Здесь пахнет деньгами, амбициями, достижениями.

Толкаю тяжелую стеклянную дверь, и меня встречает волна прохладного воздуха с ароматом эвкалипта и мяты. Играет ритмичная музыка – не громко, но настойчиво. На стойке ресепшн блестят хромированные детали, а за ними стоит девушка, которая выглядит как модель с обложки журнала о здоровом образе жизни.

– Добро пожаловать в «Импульс»! – улыбается она белоснежными зубами. – Меня зовут Анна, я управляющая. Чем могу помочь?

– Здравствуйте, – говорю я, и сразу чувствую, как предательски дрожит голос. – Я по поводу вакансии администратора.

Ее взгляд скользит по мне – быстро, профессионально, оценивающе. Останавливается на моей сумке (дорогая, но прошлого сезона), спускается к туфлям (стертый каблук), возвращается к лицу. Улыбка становится чуть более натянутой.

– Конечно! – говорит она тем особым тоном, которым разговаривают с детьми и стариками. – Присаживайтесь, пожалуйста.

Мы садимся за маленький стеклянный столик в зоне ожидания. Кресла из белой кожи скрипят под моим весом – или мне кажется? Анна достает планшет, что-то в нем листает.

– Расскажите немного о себе, – просит она, не отрывая взгляда от экрана.

– Меня зовут Ольга Евгеньевна Кольцова, мне тридцать семь лет. У меня высшее экономическое образование…

– Прекрасно! – перебивает она. – А опыт работы в сфере услуг? В фитнес-индустрии?

– Нет, но я быстро учусь, ответственная, пунктуальная…

– А с компьютерными программами как дела? У нас здесь довольно сложная CRM-система, нужно знание Excel, умение работать с базами клиентов…

Я чувствую, как краска заливает мне щеки. Excel я открывала последний раз лет десять назад, а что такое CRM-система, понятия не имею.

– Я… могу освоить. У меня техническое мышление…

– Конечно, конечно, – кивает Анна, но в ее глазах я уже вижу вердикт. – А расскажите, как бы вы решили конфликтную ситуацию с VIP-клиентом? Например, он недоволен работой персонального тренера и требует компенсацию?

Я открываю рот и понимаю, что не знаю, что сказать. В моей прежней жизни конфликты решал Дима, а я только кивала и улыбалась.

– Я бы… выяснила суть проблемы и попыталась найти компромисс…

– Хм. – Анна откладывает планшет и смотрит на меня с сочувствием, которое больнее любой грубости. – Понимаете, Ольга Евгеньевна, наша работа требует определенного… энергетического уровня. Здесь молодая активная аудитория, нужно быть с ними на одной волне. И потом, график у нас довольно интенсивный – часто приходится работать до позднего вечера, в выходные…

«Молодая активная аудитория». «На одной волне». Каждое слово – как пощечина. Она не говорит прямо, но я понимаю: тридцать семь лет – это уже старость для их мира. Тридцать семь лет без опыта работы – это приговор.

– Конечно, мы рассмотрим вашу кандидатуру, – продолжает она, вставая. – Но у нас довольно большой конкурс, много молодых специалистов с профильным образованием…

Я тоже встаю, стараясь сохранить остатки достоинства. Ноги ватные, во рту пересохло.

– Спасибо за время, – выдавливаю я.

– Не за что! Удачи в поисках! – бросает она мне вслед, уже переключаясь на молодого парня в спортивной форме, который вошел следом за мной.

Выхожу на улицу, и мир вокруг плывет. Прислоняюсь спиной к холодному забору нашего нового двора и пытаюсь дышать ровно. В груди все сжимается, а перед глазами темнеет.

Мимо проходят люди – деловые, уверенные, каждый куда-то спешит, у каждого есть цель. А я стою у стены, как побитая собака, и не знаю, что делать дальше.

Женщина моего возраста в строгом костюме говорит по телефону: «Да, совещание перенесем на четыре, а в пять у меня встреча с поставщиками». У нее есть работа, есть совещания, есть поставщики. У нее есть место в этом мире.

А у меня что есть? Высшее образование двадцатилетней давности и умение варить борщ.

Иду по улице, не разбирая дороги. Голова гудит, а в глазах стоят слезы, которые нельзя пролить. Дети не должны меня такой видеть. Нужно взять себя в руки, нужно что-то придумать, нужно…

Захожу в первое попавшееся кафе – просто чтобы укрыться, чтобы побыть одной, чтобы выпить кофе и прийти в себя.

Кафе «У Марины» – полная противоположность блестящему фитнес-клубу. Пластиковые стулья, клеенчатые скатерти в красную клетку, запах жареного лука и домашних котлет. На стенах – дешевые репродукции натюрмортов, на подоконнике – пластиковые цветы в горшках.

– Что будем заказывать? – спрашивает пожилая женщина за стойкой. Седые волосы стянуты в строгий пучок, лицо усталое, но внимательные глаза.

– Капучино, пожалуйста.

Сажусь за столик у окна. Кофе приносят быстро – в толстой белой чашке, с пенкой, которая пахнет настоящим молоком. Пью маленькими глотками, чувствуя, как тепло разливается по груди.

Смотрю в окно на серый октябрьский день, на прохожих, спешащих по своим делам, и пытаюсь понять, что делать дальше. Может, попробовать в других местах? Но где? И что я им скажу? Те же вопросы, тот же приговор.

Взгляд случайно падает на стену рядом с кассой. Там висят объявления – рукописные, печатные, вырезанные из газет. «Продам дачу в Подмосковье». «Куплю холодильник, недорого». «Ищу репетитора по математике для девочки 12 лет».

И внизу, на листке из школьной тетради, неровными буквами: «Требуется помощник повара/посудомойка. График сменный. Зарплата договорная. Обращаться к администратору».

Читаю еще раз. Помощник повара. Посудомойка.

Сердце начинает биться чаще. Посудомойка. Я, Ольга Кольцова, жена… бывшая жена успешного бизнесмена. Я, которая никогда не работала. Которая привыкла, что за меня все решают, все делают.

Смотрю на свои руки, сжимающие чашку с кофе. Кожа мягкая, ухоженная, маникюр еще идеальный, но уже отрастает. Эти руки держали бокалы с шампанским на корпоративах. Эти руки никогда не мыли чужую посуду за деньги.

Встаю. Сажусь обратно. Встаю снова.

Посудомойка. Это унизительно. Это страшно. Это не для меня.

Но у меня есть дети. У меня есть Егор, который старается не показывать, что понимает – мы на дне. У меня есть Светка, которая может остаться без танцев, если я не найду деньги.