Вторая семья

– Мам, он изменял мне! – выкрикиваю я, не выдерживая потока ее слов. – Ты понимаешь? Он спал с другой женщиной!

Пауза. Короткая, но я слышу в ней что-то еще более страшное, чем упреки.

– И что? – в голосе матери звучит искреннее удивление, словно я говорю что-то абсурдное. – Он же к тебе вернулся! Он выбрал семью! А ты что делаешь? Разрушаешь все из-за какой-то глупой гордости?

Гордости. Моя боль называется гордостью. Мое унижение – глупостью.

– Мам, ты не понимаешь…

– Да что тут понимать-то? – голос становится резче, в нем появляются нотки раздражения. – Оленька, ты живешь в сказке! Думаешь, все мужчины святые? Мой отец, твой дед, тоже не был ангелом. И что? Бабушка разводилась? Скандалы устраивала? Она была мудрой женщиной, она понимала, что семья важнее всего.

Пальцы сжимают телефон так крепко, что костяшки белеют. Я помню бабушку – тихую, всегда печальную, с потухшими глазами. Помню, как дедушка приходил домой пьяный, как она молча убирала разбитую посуду, как плакала в подушку, когда думала, что никто не видит.

– И дедушка остался в семье, и дети выросли нормальными людьми. А ты хочешь лишить своих детей отца из-за чего? Из-за того, что твое самолюбие задели?

– Это не самолюбие…

– А что тогда? – мама не дает мне договорить. – Послушай меня внимательно, Оленька. Подумай о детях! Им нужна полная семья. Нельзя лишать их отца из-за своих амбиций. Дети должны быть выше твоих обид.

Каждое слово – пощечина. Не поддержка, не сочувствие. Приговор. Женщина не имеет права на боль, на достоинство, на выбор. Женщина должна терпеть, прощать, быть мудрее. Всегда мудрее всех.

– Мам, мне больно… – шепчу я, последняя попытка найти в ней хоть каплю понимания.

– Всем больно, дорогая. – В голосе появляется покровительственная нежность, которая режет хуже крика. – Жизнь – это не сказка. Настоящая любовь проверяется трудностями. Ты же любишь Диму?

Вопрос повисает в воздухе. Я закрываю глаза, и в памяти всплывает вчерашний вечер – он целует меня на кухне, говорит, что скучал, что рабочий день был тяжелый. А в это время его телефон лежит в кармане, полный сообщений от нее.

– Конечно, – шепчу я, потому что так проще. Потому что правду мама все равно не поймет.

– Вот и хорошо. Тогда боритесь за свою семью. Не дай бог, дети останутся без отца. Ты же знаешь, как это тяжело…

Да, знаю. Помню каждый день нашего детства без папы. Помню, как мама работала на двух работах, как плакала по ночам, как говорила мне: "Оленька, никогда не оставайся одна с детьми. Делай все, чтобы сохранить семью". Помню ее страх, ее одиночество. И теперь она проецирует этот страх на мою жизнь.

– Я понимаю, что тебе сейчас тяжело, – продолжает мама, голос становится мягче, почти ласковым. – Но это пройдет. Поверь мне, дочка, все проходит. А семья остается. Дом остается. Дети остаются.

– Мам, а если он снова…

– Не будет снова! – резко обрывает она меня. – Дима понял свою ошибку. Он же сам тебе во всем признался, правда? Значит, совесть у него есть. Значит, любит тебя. А если бы не любил – молчал бы.

Логика железная. Он причинил мне боль – значит, любит. Он обманывал – значит, заботился о моих чувствах.

– Я подумаю, мам…

– Думать тут нечего! – голос снова становится твердым, директивным. – Извинись перед мужем, попроси прощения. Скажи, что была не права, что вела себя как истеричка. Мужчины ценят, когда женщина умеет признать ошибку.

Мою ошибку. Ошибку того, что я узнала о его измене. Ошибку того, что не смогла молча проглотить унижение и продолжать играть роль счастливой жены.

– И вообще, Оленька, посмотри на себя со стороны. У тебя есть все, о чем женщина может мечтать. Красивый дом, достаток, муж-красавец, который тебя обеспечивает. А ты что? Капризничаешь, как избалованная девочка.

– Мам, мне нужно идти…

– Оленька, послушай меня! – в голосе звучит отчаяние. – Я же тебе добра желаю! Не разрушай свою жизнь из-за минутной слабости. Подумай о будущем. Ты думаешь, в твоем возрасте легко найти другого мужчину? Да еще с двумя детьми?

Минутная слабость. Его измена – это минутная слабость. Моя реакция – разрушение жизни. В мамином понимании я не жертва, а агрессор, который посмел нарушить естественный порядок вещей.

– Мам, я правда должна идти…

– Хорошо, иди. Но обещай мне – ты все обдумаешь. Остынешь и поймешь, что я права. Семья – это святое, Оленька. А женщина – это хранительница семьи. Помни об этом.

Я кладу трубку, не попрощавшись. Руки дрожат. Сердце колотится так, что кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. Материнская поддержка оказалась приговором. Самый близкий человек встал на сторону того, кто растоптал мою душу.

И самое страшное – я понимаю, откуда это идет. Мама говорит из своего страха, из своей боли. Она прожила жизнь, в которой мужчина ушел, оставив ее одну с ребенком. И теперь она готова на все, лишь бы ее дочь не повторила ее судьбу. Даже если для этого нужно согласиться на унижение.

Я сижу в тишине несколько минут, пытаясь переварить разговор с матерью. Ее слова крутятся в голове, как заноза. И вот телефон снова звонит. На экране высвечивается «Галина Борисовна» – свекровь. Мое сердце проваливается еще ниже. Я смотрю на экран, зная, что это будет еще хуже, чем разговор с мамой. Но руки уже тянутся к трубке. Мазохизм или последняя надежда на понимание?

– Алло…

– Ольга. – Голос Галины Борисовны звучит как ледяной скальпель. Никакого тепла, никаких эмоций. Только отточенная до совершенства холодность. В этом голосе нет даже тени материнского волнения, которое было у мамы. Только расчетливая, методичная жестокость. – Дмитрий рассказал мне о вашем… разговоре.

Она растягивает последнее слово, как будто пробует его на вкус и находит отвратительным.

Пауза. Я молчу, понимая, что сейчас услышу что-то, что добьет меня окончательно. Галина Борисовна умеет ранить словами так, что шрамы остаются на всю жизнь.

– Я, честно говоря, в шоке от твоего поведения, Ольга. – Каждое слово взвешено, отмерено, нацелено в самое больное место. – Такой эгоизм, такая неблагодарность… Я не ожидала от тебя подобного.

Слова падают на меня, как ледяные осколки. В голосе свекрови нет материнских причитаний – только холодная, взвешенная оценка. Она не расстроена, не потрясена. Она разочарована, как директор, который обнаружил, что сотрудник не справляется с обязанностями.

– Дмитрий столько сил вложил в эту семью, – продолжает она размеренно. – Столько лет работал на вас всех. Помнишь, в какой квартире ты жила, когда он на тебе женился? Однокомнатная хрущевка на окраине. А где ты живешь сейчас?

Я хочу сказать, что любила ту хрущевку, что была счастлива там. Но голос не слушается.

– Дом в престижном районе, машины, образование детям в частных школах, отдых за границей – все благодаря его труду. А ты что делаешь? Устраиваешь скандалы из-за каких-то пустяков.

Пустяков. Его измена – это пустяки. Мое разбитое сердце – мелочь, недостойная внимания.

– Галина Борисовна… – пытаюсь я вставить слово.

– Я еще не закончила, – голос становится еще холоднее, если это вообще возможно. – Ты думаешь только о себе. О своих амбициях, о своей оскорбленной гордости. А дети? Ты подумала о том, что творишь с детьми?

В ее интонации звучит что-то страшное – не просто упрек, а обвинительное заключение. Как будто она уже давно вынесла мне приговор и теперь просто зачитывает его.

– Они будут помнить это всю жизнь, Ольга. Будут винить тебя в том, что разрушила их детство, их стабильность. Егор уже винит. Я слышала, как он плакал по телефону, когда звонил дедушке.

Егорово лицо всплывает перед глазами. Его обвиняющий взгляд. «Ты разрушила нашу семью, мама». Неужели он и правда звонил дедушке? Неужели рассказывал, как мама устроила скандал из-за ерунды?

– И что ты им скажешь через год? Через пять лет? Что мама была такой принципиальной, что предпочла гордость счастью детей?

– Я не… я не хотела…

– А что ты хотела? – голос приобретает саркастические нотки. – Хотела наказать Дмитрия? Показать, какая ты неприступная и гордая? Поздравляю, цель достигнута. Дети страдают, семья разрушена, репутация подорвана.

Репутация. Всегда репутация. Галина Борисовна живет в мире, где репутация важнее чувств, где внешний лоск важнее внутреннего содержания.

– Репутация семьи – это не игрушка, Ольга, – продолжает она, словно читая мои мысли. – Нельзя выносить сор из избы. Есть вещи, которые обсуждаются только дома, за закрытыми дверями. А ты что делаешь? Превращаешь личные проблемы в цирк для всего района.

Я не превращала. Я просто не смогла молчать, когда мир рушился под ногами. Но в ее понимании само мое нежелание скрывать боль уже является преступлением.

– Дмитрий – хороший муж и отец, – голос становится почти поучительным. – Да, он мужчина, у него есть потребности. Но он никогда не забывал о семье, никогда не ставил кого-то выше вас. Он обеспечивал, заботился, был рядом. А ты ведешь себя как избалованная девчонка, которая не получила желаемое.

Потребности. У него есть потребности, а у меня, значит, нет. У меня есть только обязанности – быть удобной, терпеливой, незаметной. Не мешать ему удовлетворять потребности с другими женщинами.

– И вообще, Ольга, посмотри на себя трезво. – В голосе появляются нотки презрения. – Тебе тридцать семь лет. У тебя двое детей. Ты думаешь, мужчины будут стоять в очереди, чтобы взять на себя чужих детей? Ты думаешь, в твоем возрасте легко начинать все сначала?

Каждое слово – точно в цель. Галина Борисовна знает, как бить. Она знает мои самые глубокие страхи и методично их растравливает.

– Дмитрий простил тебе этот скандал, – продолжает она. – Он готов забыть твое неподобающее поведение. Но терпение не бесконечно. Даже у самого любящего мужа есть предел.

Он простил мне? МНЕ? Я мысленно пытаюсь возразить, сказать, что это он должен просить прощения, что это он предал, обманул, растоптал доверие. Но ледяной тон свекрови парализует меня, не дает открыть рот.

– Я надеюсь, ты одумаешься и принесешь извинения, – голос становится официально-холодным, как у судьи, выносящего приговор. – Прекратишь этот спектакль и вернешься к выполнению своих обязанностей. Дмитрий заслуживает лучшего отношения. После всего, что он для тебя сделал, он заслуживает благодарности, а не истерик.

А я что заслуживаю? Хочется спросить, но язык не поворачивается.

– И еще одно, Ольга. – Голос становится особенно ледяным. – Я очень надеюсь, что об этом… инциденте больше никто не узнает. У нашей семьи есть репутация, есть связи, есть статус. И я не позволю тебе все это разрушить из-за твоих капризов.

Угроза. Завуалированная, но от этого не менее ясная.

– До свидания, Ольга. Надеюсь, больше мне не придется стыдиться за поведение невестки. И надеюсь, к завтрашнему дню ты придешь в себя и вспомнишь, кем тебе приходится мой сын.

Гудки в трубке звучат как отпевание. Я кладу телефон и сижу в оглушительной тишине. Два самых близких женских голоса в моей жизни произнесли приговор. Единогласно. Без права на апелляцию. Без права на защиту.

Я виновата. Я разрушительница. Я эгоистка.

Но самое страшное, что где-то в глубине души я начинаю им верить. Может, они правы? Может, я действительно делаю из мухи слона? Может, нужно было промолчать, проглотить, сделать вид, что ничего не происходит?

Я сижу на диване и смотрю в одну точку. Время словно остановилось. Кажется, прошла вечность, а может быть, всего несколько минут. Голоса мамы и свекрови звучат в голове, перебивая друг друга, смешиваясь в один обвинительный хор.

"Мужчинам нужно разнообразие… Это их природа… Дети будут винить тебя… Репутация семьи… Эгоизм… Неблагодарность…"

Я закрываю глаза и пытаюсь найти внутри себя хоть что-то, что могло бы возразить этому хору. Хоть крупицу уверенности, что я права. Но там пустота. Огромная, ледяная пустота, которая расширяется с каждой секундой.

Встаю с дивана на ватных ногах. Дом вокруг меня словно увеличился в размерах, потолки стали выше, стены – дальше. Я чувствую себя маленькой девочкой, потерявшейся в огромном чужом доме.

Статус. Всегда статус.

Захожу в кухню. Гранитная столешница холодная под ладонями, словно надгробная плита. Дорогая техника молчаливо блестит хромом, отражая мое лицо – бледное, чужое, с красными от слез глазами. Помню, как мы выбирали эту кухню. Я показывала на более простой вариант, говорила, что он мне нравится больше. Дима рассмеялся: "Детка, доверься мне. Я знаю, что подойдет для нашего дома".

Для нашего дома. Но был ли он когда-нибудь нашим? Или всегда только его?

Открываю холодильник. Он полон еды, которую я покупала для семьи. Егорово любимое молоко, Светины йогурты, Димина минералка. Я была хранительницей их потребностей, их комфорта. А кто хранил мои?

Поднимаюсь в гостиную. Огромная комната, в которой мы принимали гостей, праздновали дни рождения, встречали Новый год. На стенах фотографии – наша счастливая семья. Дима обнимает меня и детей, мы все улыбаемся в камеру. Красивая картинка.

Подхожу к одной из фотографий. Это прошлое лето, мы на даче у его родителей. Я помню этот день. Помню, как Дима постоянно отвлекался на телефон, как раздражался, когда Егор просил поиграть с ним в футбол. Помню, как он сказал: "Оля, сделай что-нибудь с детьми, я занят". А потом, когда свекровь доставала фотоаппарат, он мгновенно превращался в любящего отца, обнимал нас, улыбался.

Сколько таких моментов было? Сколько раз он играл роль, пока кто-то смотрел?

Беру рамку в руки. Стекло холодное, как все в этом доме. На фотографии Дима целует меня в щеку, а я улыбаюсь. Но теперь я помню: за секунду до кадра он шепнул мне: "Улыбайся, мама думает, что мы поругались".

Мы и правда поругались. Из-за того, что он опять опоздал домой, не предупредив. Из-за того, что я нашла в его кармане чек из ресторана, где мы никогда не были. Тогда он сказал, что был там с коллегами. Теперь я понимаю – с какими коллегами.

Ставлю рамку на место. Руки дрожат.

Поднимаюсь по лестнице. Каждая ступенька кажется горой. В спальне все то же – наша кровать, наш комод, наши вещи. Но "наше" превратилось в фикцию. Подхожу к комоду, открываю верхний ящик. Мои украшения лежат в бархатной шкатулке – подарки от Димы на дни рождения, годовщины. Золотое колье, которое он подарил на тридцатилетие. Помню, как сиял от гордости, когда я его надевала. "Моя жена должна выглядеть соответственно", – говорил он.

Должна выглядеть. Должна вести себя. Должна молчать.

Беру колье в руки. Тяжелое, дорогое, красивое. И абсолютно чужое. Как подарок от незнакомца.

Сколько из этих подарков было куплено из чувства вины? После встреч с ней? После ночей, проведенных не дома?

Захлопываю шкатулку и отхожу к окну. За стеклом осенний сад, который я когда-то разбивала с такой любовью. Помню, как сажала эти розы, как планировала дорожки, как представляла, как мы будем гулять здесь всей семьей, как дети будут играть на траве, а мы с Димой – сидеть на скамейке, держась за руки.

Дети играли. А мы с Димой почти никогда не сидели на той скамейке. Он всегда был занят, всегда спешил по делам.

Теперь я понимаю – по каким делам.

Розы завяли. Листья опали. Дорожки покрыты желтой листвой. Все умирает, все заканчивается. И моя любовь к этому дому, к этой жизни, к этой версии себя – тоже умирает.

Спускаюсь обратно в гостиную. Сажусь на диван и снова смотрю на фотографии. Сколько лет я строила этот мир? Сколько сил вложила в то, чтобы все было красиво, правильно, как надо?

А он все это время жил двойной жизнью. Целовал меня и думал о ней. Говорил, что любит, и планировал встречи с другой. Играл роль заботливого мужа, пока я искренне верила в эту роль.

И все вокруг считают, что виновата я. Что я разрушила семью. Что я должна извиниться.

Но извиняться за что? За то, что поверила в любовь? За то, что не смогла молча проглотить предательство? За то, что у меня есть чувства, есть достоинство?

Я сижу в тишине и чувствую, как что-то внутри меня ломается окончательно. Не сердце – оно разбилось еще вчера. Что-то другое. Страх. Страх остаться одной, страх осуждения, страх неопределенности.

Страх ломается и рассыпается в прах.

Я одна против всех. Против мужа, который превратил мою боль в мою же вину. Против детей, которые винят меня в разрушении их мира. Против матери, которая видит во мне неблагодарную дочь. Против свекрови, которая считает меня позором семьи.

Одна.

Но в этом одиночестве есть что-то освобождающее. Я больше никому ничего не должна. Больше не должна оправдывать их ожидания, соответствовать их представлениям о том, какой я должна быть.

Встаю и иду по дому еще раз. Но теперь я смотрю на все по-другому. Это не мой дом. Это декорация, в которой я играла роль жены, матери, хранительницы очага. А роль закончилась.

Дорогая мебель, картины, ковры – все это не имеет отношения ко мне. Это часть спектакля, в котором я больше не участвую.

В груди разгорается что-то новое. Не боль – решимость. Не мысль – инстинкт выживания. Как у зверя, которого загнали в угол, но который нашел в себе силы дать отпор.

Я не могу здесь оставаться. Не могу дышать этим воздухом, пропитанным ложью и чужими приговорами. Не могу каждый день просыпаться в доме, который построен на обмане. Не могу смотреть в глаза мужу, который превратил мою любовь в удобство, а мою боль – в мою же вину.

Сердце начинает биться быстрее. В груди просыпается что-то, чего не было уже давно – сила. Не план, не расчет. Инстинкт.

Нужно уходить.

Нужно собрать детей и уходить. Прямо сейчас. В никуда.

Глава 8

Ольга

Мои руки трясутся, когда я открываю дверцу шкафа. Словно они знают то, чего мой разум еще не готов признать – что я на самом деле делаю это. Что я на самом деле ухожу.

Решение приняло меня раньше, чем я его приняла. Оно пришло не через голову, а через тело – острым приливом адреналина, который заставил меня вскочить с дивана и броситься наверх, как будто за мной гонится стая волков.

Я помню стакан. Хрустальный, тяжелый. Он держал его в руке, когда я сказала, что не согласна с его мнением о новой работе. Всего лишь не согласна. А он сжал пальцы, и стакан треснул. Потом раскрошился в его ладони, осколки впились в кожу, кровь стекала по запястью. Но лицо его оставалось спокойным. Абсолютно спокойным. «Видишь, что ты меня довела до?» – сказал он тогда, стряхивая стекло на пол.

Эта память гонит меня сейчас, как огонь. Сердце колотится так бешено, что в висках пульсирует боль. Каждый удар отдается в горле, перекрывая дыхание. Дима вернется через час. Максимум. Может, даже раньше. А если встреча закончилась досрочно? Если он уже едет? Если он понял, что я решилась?

Часы на стене тикают, как бомба замедленного действия. Тик-так. Тик-так. Каждая секунда отрывает кусок от моей решимости.

Я хватаю сумку из-под кровати – ту самую, дорожную, которую мы покупали для романтического уикенда в Праге. Тогда я неспешно укладывала туда кружевное белье и красивые платья, мечтая о том, как мы будем гулять по старинным улочкам. А сейчас мои пальцы дрожат так сильно, что я не могу застегнуть молнию.

Где-то внизу скрипнула половица. Я замираю, сжимая в руках свитер. Прислушиваюсь. Тишина. Но кровь стучит в ушах так громко, что я едва различаю звуки.

Еще один скрип. Это дом. Просто старый дом, который оседает по ночам. Но мое тело не верит разуму – оно готовится к бегству, мышцы напряжены, как у загнанной лани.

Я бросаю взгляд на часы. Девять сорок. Дима уехал в семь. Встреча должна была продлиться до одиннадцати, но что если он почувствовал что-то? Он всегда чувствовал. Читал меня, как открытую книгу.

За окном гудит машина. Мое сердце взрывается в груди, кровь стучит в ушах так громко, что заглушает все остальное. Это он. Он вернулся. Он знает.

Я бегу к окну на дрожащих ногах, отодвигаю штору дрожащими пальцами. Чужая машина проезжает мимо, не останавливаясь. Я опираюсь лбом о холодное стекло, пытаясь не потерять сознание от облегчения.

Ложная тревога. Но в следующий раз может быть не ложная.

Но время утекает, как кровь из раны. Я судорожно запихиваю в сумку джинсы, свитера, нижнее белье. Руки не слушаются, все валится из пальцев. Проклятая молния на сумке заедает, и я дергаю ее с такой силой, что ломаю ноготь. Острая боль прорезает панику, и я на секунду замираю, глядя на кровь под ногтевой пластиной.

Не время. Не время для боли.

Я иду в детскую к Свете. На стене висят ее рисунки – мы все вчетвером под ярким солнцем, с улыбками до ушей. На одном из них она подписала неровными буквами: «Моя семья». Семья. Я срываю рисунок со стены, комкаю и бросаю в корзину. Нет больше семьи. Есть только осколки.

В углу сидит огромный плюшевый медведь – подарок Димы на последний день рождения. Дорогой, красивый, с атласным бантом. Света его обожает. Но он не поместится. А если поместится, то это будет напоминание о нем, о его любви, которая душит.

Захожу в комнату Егора. На стене постер панк-рок группы, которую Дима называет «шумом для дебилов». Егор повесил его тайком, когда отца не было дома. Маленький акт бунта. Я смотрю на этот постер и понимаю – мой сын уже давно знает, что такое жить под контролем. Он просто привык.

– Мам, а что мы делаем?

Я оборачиваюсь так резко, что в шее стреляет. Светка стоит в дверном проеме в пижамке с единорогами, протирая заспанные глаза. Мой маленький ангел. Моя девочка, которую я сейчас обману.

– Мы… мы поедем к тете Юле. На несколько дней. – Голос дрожит, несмотря на все усилия.

– А почему так поздно? – Света подходит ближе, и я вижу, как в ее глазах проступает тревога. Дети чувствуют ложь кожей.

– Потому что… – Я глотаю, пытаясь найти слова, которые не разрушат ее доверие окончательно. – Потому что так получилось, детка.

– А папа знает?

Очередной удар ножом. Папа знает. Папа знает все – мои мысли, мои чувства, мои страхи. Папа всегда все знает лучше меня. Но сейчас папа не узнает ничего, пока не вернется домой и не найдет пустые комнаты.

– Папа… папа приедет позже.

– Мамочка, – Света хватает меня за руку, и в ее голосе слышится плач. – А мы вернемся? Я не хочу к тете Юле. Я хочу домой.

Ее маленькие пальчики сжимают мою ладонь, и меня разрывает на части. Она не понимает. Не может понять. Для нее этот дом – безопасность, любовь, семья. Она не знает, что семья может быть тюрьмой, а любовь – цепями.

– Конечно, вернемся, – лгу я, и каждое слово обжигает горло. – Это ненадолго.

Но Света не успокаивается. Она начинает плакать – тихо, жалобно, и этот звук разрывает меня пополам. Я падаю на колени перед ней, обнимаю, чувствуя, как ее маленькое тело содрогается от рыданий.

– Тише, тише, солнышко. Все будет хорошо.

Как же я устала от этой лжи. От необходимости постоянно говорить, что все хорошо, когда все рушится.

В коридоре появляется Егор. Рюкзак через плечо, куртка в руках. Он готов. Но его лицо… Боже, его лицо. Он смотрит на меня так, словно видит впервые. И то, что он видит, ему не нравится.

– Что происходит? – Его голос сухой, взрослый. Слишком взрослый для пятнадцати лет.

Я встаю, все еще обнимая Свету, которая уткнулась мне в плечо.

– Мы едем к тете Юле. Ненадолго.

– Сколько это «ненадолго»? – В его глазах читается холодный скептицизм. – Неделя? Месяц? Навсегда?

Последнее слово он произносит с особой интонацией, и я понимаю – он знает. Мой сын знает, что это не временная поездка. Что мама окончательно сошла с ума и тащит их в неизвестность.

– Егор…

– Не надо, – обрывает он меня. – Не надо объяснять. Я понял.

И в этом «я понял» слышится такое презрение, такое разочарование, что хочется провалиться сквозь землю. Мой собственный сын смотрит на меня, как на предательницу. И он прав. Я и есть предательница. Предаю его привычный мир, его отца, его дом.

– Собирайте вещи, – говорю я, и голос звучит чужим. – Сейчас же.

Егор смотрит на меня еще несколько секунд, потом разворачивается и уходит в свою комнату. Я слышу, как он швыряет что-то в рюкзак – резко, со злостью. Каждый звук как пощечина.

Света все еще плачет, но теперь тише – устало, безнадежно. Я беру ее за руку и веду в детскую.

– Что тебе взять, солнышко?

Она показывает на полку с игрушками. Там их десятки – плюшевые звери, куклы, конструкторы, которые Дима привозил из командировок. Целое детство, разложенное по коробкам и полкам. Каждая игрушка – это день рождения, Новый год, просто хорошее настроение папы.

– А Мишку можно? – Она показывает на огромного медведя.

– Мишка не поместится, детка.

– Но он будет очень одинокий! И грустный! – Новые слезы катятся по щекам. – Мамочка, а может, мы возьмем машину побольше? Чтобы Мишка поместился?