Вторая семья

– Дети у мамы, – сообщает он, протягивая букет. Улыбка получается виноватой и обезоруживающей – отточенное оружие. – Подумал, нам нужно поговорить. Наедине.

Я смотрю на цветы и не делаю ни малейшего движения, чтобы их взять. Белые лепестки идеальные, без единого бурого пятнышка. Сколько времени он потратил в цветочном магазине, выбирая их? Просил ли продавщицу завернуть покрасивее? Что он говорил ей? «Это для жены, мы немного поссорились»?

Секунды тянутся. Его улыбка становится напряженной.

– Оленька… – он делает шаг ко мне, и я вижу, как он старается сделать голос мягким, вкрадчивым. – Я понимаю, что в последнее время был невнимателен. Работа, проекты, командировки… Но ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты же знаешь, что ты – единственная.

Единственная. Слово повисает в воздухе, и мне хочется засмеяться. Или заплакать. Или ударить его этими проклятыми хризантемами по лицу.

Вместо этого я обхожу его стороной, не взяв цветы, и иду в гостиную. Каблуки стучат по паркету – четкий, размеренный ритм. Как отсчет до взрыва.

Сажусь на диван, кладу руки на колени. Спина прямая, плечи расправлены. Я чувствую его взгляд на себе – удивленный, настороженный. Он ожидал слез, упреков, скандала. А получает ледяное спокойствие.

И это его пугает больше, чем любые крики.

– Где ты был вчера вечером? – спрашиваю я, когда он садится в кресло напротив.

Букет все еще в его руках, и хризантемы начинают выглядеть нелепо. Как театральный реквизит в руках актера, который забыл свою роль.

– Вчера? – он делает паузу, и я вижу, как в его голове быстро прокручиваются варианты ответов. – У Игоря. Мы обсуждали новый контракт с «Евростроем». Я же говорил тебе.

– До скольки?

– До… – еще пауза. – До одиннадцати. Может, до половины двенадцатого. Ты же спала, когда я пришел.

– А позавчера?

– На работе допоздна. – Голос становится напряженнее. – Оля, что случилось? Ты какая-то… странная.

Странная. Интересное слово. Шестнадцать лет он знал меня предсказуемой, покорной, удобной. А сейчас я странная.

– А три дня назад? – продолжаю я, не меняя тона.

– Три дня назад? – он хмурится, и я вижу, как трудно ему стало следить за своими версиями. – Тоже работа. У нас сейчас аврал с проектом…

– Врешь.

Слово падает в тишину, как камень в стоячую воду. Дима замирает, рот приоткрыт.

– Что?

– Я была на улице Рябиновой, – говорю тихо. – У дома номер двадцать восемь.

Воздух в комнате становится густым, вязким. Время замедляется. Дима не шелохнется – даже не моргает. Только мышца на скуле дергается один раз. Два. Три.

– Рябиновой? – наконец выдавливает он, и голос звучит фальшиво. – Не припомню такой улицы. Это где?

– В Северном районе.

– А, может, один из клиентов там живет? – он пожимает плечами, но жест получается деревянным. – У меня много объектов по всему городу…

– У твоего «объекта» во дворе стоят красные детские качели и садовый гном в синей шапочке.

Хризантемы скользят из его рук на пол. Белые лепестки разлетаются по ковру, как конфетти на похоронах.

– Оля… – он наклоняется, чтобы собрать цветы, но руки дрожат. – О чем ты говоришь?

– Там живет женщина, – продолжаю я, и мой голос все еще ровный, почти безразличный. – Примерно моего возраста. С каштановыми волосами, собранными в хвост. На ней была обычная голубая рубашка и джинсы.

Дима поднимает голову, и я вижу, как с его лица медленно сползает маска. На долю секунды проступает его истинное лицо – и там написан страх. Настоящий, животный ужас.

– Окна ее дома выходят во двор, – продолжаю я методично. – На подоконнике занавески в мелкий цветочек. А во дворе – песочница, и рядом с ней розовый детский велосипед.

– Оля, ты меня пугаешь, – шепчет Дима, но глаза у него бегают. Ищут выход, как у загнанного зверя.

– А еще там есть мальчик, – говорю я, и в моем голосе появляются стальные нотки. – Года три-четыре. Темноволосый. Такой живой, смешной малыш.

– О чем ты… – но голос у него обрывается.

– И знаешь, что самое интересное? – я встаю, подхожу к окну, поворачиваюсь к нему спиной. – У этого мальчика точно такие же карие глаза, как у тебя. Такая же ямочка на подбородке. Когда он смеется, у него точно так же морщится нос.

Тишина длится целую вечность. Слышно, как тикают часы на стене, как где-то внизу хлопает дверь подъезда, как у соседей играет музыка.

– Ты за мной следишь?! – вдруг взрывается он, и я оборачиваюсь.

Дима вскакивает с кресла так резко, что опрокидывает журнальный столик. Пепельница со звоном разбивается о пол.

– Ты что, наняла детектива?! – кричит он, и в его голосе уже нет ни капли того мягкого обаяния, которым он меня окутывал минуту назад. – Господи, Оля, до чего же ты докатилась! Ревность, подозрения, слежка!

Он переходит в атаку, потому что это единственное, что у него остается. Но уже поздно. Слишком поздно.

– У мальчика твои глаза, Дима, – повторяю я тихо.

И он замолкает. Замирает на полуслове, рот приоткрыт. В комнате повисает такая тишина, что слышно, как бьется мое сердце.

Что-то ломается во мне. Не сердце – оно уже было разбито. Не надежда – ее не осталось уже давно. Ломается что-то другое. Последняя преграда, которая удерживала внутри шестнадцать лет накопившейся боли.

– Я ПОНИМАЮ ВСЕ! – вырывается из меня крик, и я сама пугаюсь его силы.

Дима шарахается, будто я ударила его.

– Я понимаю, что последние годы жила с чужим человеком! – продолжаю кричать, и голос срывается, хрипит. – Что целовала губы, которые лгали мне каждый день! Каждый божий день, Дима! Когда ты говорил "люблю" – ты лгал! Когда клялся в верности – лгал! Когда говорил, что работаешь допоздна – ЛГАЛ!

Горло горит. Перед глазами плывет. Но я не могу остановиться.

– А помнишь пятый день рождения Светы? – кричу я, и слезы текут по лицу. – Ты обещал прийти к трем часам. Она сидела у окна в своем новом платьице и ждала папу. До восьми вечера ждала! А ты где был, Дима? У НЕЕ?!

– Оля, успокойся…

– НЕ СМЕЙ! – я махаю рукой, и он отступает к стене. – Не смей говорить мне, что делать! Шестнадцать лет! Шестнадцать лет я жила твоими планами, твоими интересами, твоими решениями! Я хотела учиться – ты сказал: "Зачем? У тебя есть муж". Я хотела работать – ты сказал: "Место женщины дома". Я мечтала поехать к морю – а ты покупал путевку на дачу к своей маме!

Руки сжимаются в кулаки. Я чувствую, как ногти впиваются в ладони.

– Я забыла, кто я такая! – рыдаю я. – Я стала тенью, приложением к твоей жизни! Удобной женой, которая не задает лишних вопросов и не мешает строить карьеру! А ты что делал все это время?

– Оля, дай мне объяснить…

– ОБЪЯСНИТЬ?! – смех вырывается из моей груди истерический, пугающий. – Что ты мне объяснишь? Как водил меня за нос? Как изображал любящего мужа, а сам строил другую семью? Как играл с другим ребенком, пока наши дети спрашивали, почему папа их не любит?

Я хватаю с полки рамку с нашей свадебной фотографией и швыряю в стену. Стекло разлетается осколками.

– Сколько их, Дима?! – кричу я. – Сколько еще тайных семей? Сколько детей с твоими глазами бегают по городу, не зная, что у них есть отец?!

– Это была ошибка, – хрипит он. – Случайность, я не планировал…

– СЛУЧАЙНОСТЬ?! – я подлетаю к нему, и он прижимается спиной к стене. – Ребенку три года, Дима! ТРИ ГОДА! Какая к черту случайность?!

Силы покидают меня. Ноги подкашиваются, и я опускаюсь на диван. В груди все горит, словно там плещется расплавленная лава.

– А знаешь, что самое страшное? – шепчу я, и голос звучит чужим, опустошенным. – Не то, что ты изменяешь. Не то, что у тебя есть другая семья. Самое страшное – что я сижу здесь и думаю: "А может, это моя вина? Может, я была плохой женой? Может, я что-то делала не так?"

Дима смотрит на меня, и в его взгляде нет ни капли раскаяния. Есть только досада – на то, что его поймали.

Тишина заполняет комнату. Тяжелая, выжженная тишина после взрыва. Где-то капает кран на кухне. Где-то тикают часы. Где-то бьется мое разбитое сердце.

– Я подаю на развод, – говорю я вдруг. Тихо. Спокойно. Как будто сообщаю прогноз погоды.

Дима дергается, будто его ударил электрический разряд.

– Оля, не делай глупостей…

– Это не глупость, – отвечаю я, вставая. – Это единственная разумная вещь, которую я делаю за последние шестнадцать лет.

Он смотрит на меня, и в его взгляде я читаю нечто новое. Он больше не видит во мне жену. Он видит врага. Опасного, непредсказуемого противника, который выбил у него землю из-под ног.

– Дети… – пытается он.

– Дети узнают правду, – перебиваю я. – Всю правду. О том, какой у них отец.

А я стою среди осколков нашей семейной идиллии, среди разбросанных хризантем и обломков рамки, и понимаю: сегодня умерла Олечка – тихая, покорная, всепрощающая жена Дмитрия Казанцева.

На ее месте родилась другая женщина. И эта женщина готова воевать.

Война только начинается.

Глава 6

Ольга

Утро встретило меня тишиной. Не обычной утренней тишиной, полной обещаний нового дня, а мертвой, оглушающей пустотой. Той, что остается после взрыва, когда пыль уже осела, а руины еще дымятся.

Дмитрий исчез, словно его никогда и не было. Исчез так основательно, что я сначала даже не поняла масштаб этого исчезновения. Только когда прошла по дому, привычно собирая по утрам разбросанные вещи, до меня дошло: он забрал только самое необходимое. Зубная щетка, бритва, костюм на смену. Как будто собирался в командировку, а не уходил навсегда.

Его халат по-прежнему висел на крючке в ванной. Тапочки стояли у кровати, слегка развернутые носками друг к другу – так, как он их всегда ставил. На тумбочке лежали очки для чтения и недочитанная книга с загнутым уголком на странице, где он остановился.

Я взяла книгу в руки, и меня накрыло такой волной боли, что пришлось сесть на край кровати. Эти маленькие, интимные детали его присутствия вдруг оказались страшнее любых громких слов. Они говорили о том, что еще вчера он не собирался уходить. Что этот взрыв случился внезапно, разнеся в щепки привычный порядок вещей.

Я поставила книгу обратно и пошла на кухню, шатаясь, как после болезни. В прихожей зияли пустые вешалки – его куртка и пальто исчезли. А на полу остались следы от ботинок, которые он, наверное, натягивал впопыхах, торопясь убраться из дома, ставшего полем битвы.

На кухне его кружка стояла в раковине, немытая. Я взяла ее в руки, провела пальцем по краю, где еще вчера утром были его губы. И вдруг поняла, что плачу. Тихо, беззвучно, как плачут от физической боли.

Но сегодня мне предстояло нечто гораздо страшнее, чем собственные слезы. Сегодня мне предстоял самый тяжелый разговор в жизни.

Я поднялась в ванную, встала перед зеркалом и попыталась собрать лицо в подобие спокойствия. Отражение смотрело на меня чужими глазами – опухшими от слез, с темными кругами, с затравленным выражением. "Ты должна быть сильной, – сказала я своему отражению. – Хотя бы для них."

И начала репетировать.

– Мы с папой больше не будем жить вместе, – проговорила я в зеркало, стараясь сделать голос мягким, уверенным. – Но это не значит, что мы любим вас меньше.

Слова звучали как из учебника детской психологии. Правильные, выверенные, абсолютно мертвые.

– Вы не виноваты в том, что происходит между взрослыми, – продолжала я, и собственный голос показался мне отвратительным. – У вас по-прежнему есть мама и папа…

Я замолчала, уставившись на свое отражение. Кого я пытаюсь обмануть? Детей или себя? Эти пластиковые фразы не объяснят им ничего, не утешат, не сделают происходящее менее страшным. Они только покажут, что я – трус, который прячется за чужими словами вместо того, чтобы найти свои.

Из детской донеслось знакомое бурчание: – Мам, а где папа? Он забыл меня разбудить.

У Светы была священная утренняя традиция – заползать в родительскую постель и пять минут валяться между мамой и папой, пока Дмитрий для вида ворчал и терпеливо гладил ее спутанные волосы. Эта традиция существовала девять лет. С сегодняшнего дня она мертва.

– Сейчас, солнышко, – хрипло отозвалась я.

Горло сжалось так, словно кто-то медленно затягивал петлю.

На кухне я стала готовить завтрак на автомате. Насыпала хлопья в тарелку, залила молоком, порезала фрукты. Руки дрожали так сильно, что я дважды роняла нож. Когда ставила тарелку перед Светой, молоко расплескалось по столу.

– Мам, ты чего такая трясучая? – удивилась дочка.

– Ничего, просто устала, – солгала я.

Егор молча хрустел хлопьями, уставившись в телефон. Света старательно выстраивала из изюминок какие-то фигурки, тихонько напевая под нос. Обычное утро. Последнее обычное утро в их жизни.

Я стояла у плиты, делая вид, что готовлю себе кофе, и не могла заставить себя повернуться к ним. Как разрушить этот мир? Как произнести слова, после которых их детство кончится? Ведь именно это я сейчас и собиралась сделать – убить их детство. Одной фразой, одним объявлением превратить их из беззаботных детей в жертв взрослых решений.

– Дети, – сказала я наконец, и голос прозвучал так неестественно, что оба подняли головы. – Мне нужно с вами поговорить. Серьезно поговорить.

В глазах Егора мелькнула тревога – та особенная подростковая чуткость к фальши, которая безошибочно улавливает неладное в голосе взрослых.

– Что случилось? – спросил он, и в его интонации прозвучало что-то почти взрослое, защитное.

Света перестала играть с овсянкой и внимательно посмотрела на меня. В ее больших карих глазах – папиных глазах – отражалось детское предчувствие катастрофы. Такой взгляд бывает у животных перед землетрясением.

– Пойдемте в гостиную, – тихо сказала я.

Мы расселись на диване. Торжественно и неестественно, как перед объявлением смертного приговора. Света инстинктивно прижалась к моему боку – маленький теплый комочек, который еще не знал, что мир рушится. Егор сел напротив, скрестив руки на груди в оборонительной позе.

Воцарилась тишина. Такая звенящая, что казалось – она вот-вот лопнет, как перенапряженная струна. Света нервно теребила край своей розовой кофточки. Егор барабанил пальцами по колену – точь-в-точь как Дмитрий, когда нервничал. Этот жест ударил меня так больно, что я едва не задохнулась.

Где-то тикали часы. Капал кран на кухне. За окном проехала машина, завизжав тормозами на повороте. Жизнь продолжалась, как будто ничего особенного не должно было произойти.

А я сидела и отчаянно искала слова. Какие слова могут объяснить необъяснимое? Какие слова могут сделать боль меньше? Какие слова могут оправдать то, что я сейчас сделаю с ними?

– Мы с папой… – начала я и замолчала.

Слова застряли комом в горле. Я сглотнула, попыталась еще раз:

– Мы с папой больше не будем жить вместе.

Эти слова ощущались на языке как битое стекло. Они резали горло, оставляя привкус крови. Я произнесла их, и мир изменился. Навсегда.

Тишина стала еще более оглушающей. Света моргнула раз, другой, как будто пыталась прогнать плохой сон. Егор застыл, словно его ударили по голове.

– А где я буду жить? – очень тихо спросила Света.

Этот вопрос – простой, детски-эгоистичный, но от того еще более болезненный – ударил меня сильнее любых обвинений. Девятилетняя девочка не спрашивала "почему" или "кто виноват". Она спрашивала о единственном, что имело для нее значение – где теперь ее место в этом внезапно развалившемся мире.

– С мамой, – прошептала я, притягивая ее ближе к себе. – Ты будешь жить с мамой.

– А с папой?

Голосок дрожал, как струнка, готовая лопнуть.

– С папой тоже. По выходным. Или… мы еще не решили, как именно.

– А мы больше не поедем на море все вместе? – продолжала Света, и каждый ее вопрос загонял нож глубже в сердце. – А кто будет читать мне сказки на ночь? А кто будет делать со мной домашнее задание по математике?

Я не знала, что отвечать. Как объяснить ребенку, что мир, в котором она жила девять лет, больше не существует? Что все привычные ритуалы, все семейные традиции, все то, что делало ее жизнь стабильной и предсказуемой, теперь под вопросом?

А Егор по-прежнему молчал. И это молчание пугало меня больше любых криков.

– Егор? – позвала я его тихонько.

Он поднял голову, и я увидела в его глазах такую боль, что сердце сжалось. Но вместе с болью там была ярость. Холодная, взрослая ярость.

– Это все из-за тебя, – сказал он наконец.

Голос ровный, отчужденный. Почти взрослый.

– Это ты во всем виновата. Ты рушишь семью.

Слова обожгли, как раскаленный металл. Я резко подняла голову, встретилась с его взглядом. В глазах пятнадцатилетнего сына не было ни детских слез, ни растерянности. Только праведный гнев и что-то похожее на презрение.

– Егор, ты не понимаешь…

– Понимаю! – он вскочил с дивана, и в его движении была такая резкость, что Света испуганно вздрогнула. – Я же вижу, что происходило! Ты постоянно с ним скандалила! Ты никогда его не слушала!

– Егор…

– Папа работает для нас с утра до вечера! – продолжал он, и в его словах я узнавала интонации Дмитрия, его логику, его аргументы. – Он обеспечивает семью, а ты всегда чем-то недовольна! То ему некогда, то он что-то не так сказал! А теперь рушишь все!

Каждое слово било наотмашь. В них звучал не только голос подростка, но и эхо всех тех социальных установок, которые он уже успел впитать. Мужчина работает – женщина должна быть благодарна. Мужчина обеспечивает – женщина должна терпеть. Женщина должна хранить семью любой ценой.

– Ты думаешь только о себе! – крикнул он. – У всех в классе родители вместе, а у нас теперь будет как у лузеров!

Света всхлипнула и крепче вцепилась в мою руку. Я машинально гладила ее дрожащие плечи и чувствовала, как внутри что-то рвется на куски. Мой сын, мой собственный сын, смотрел на меня как на врага.

– Я много лет пыталась сохранить семью, – сказала я, и голос предательски дрогнул. – Много лет искала компромисс…

– Недостаточно искала! – перебил Егор. – Если бы действительно хотела, нашла бы способ! Все находят, а ты – нет!

Он говорил теми же словами, что и Дмитрий. Те же обвинения, тот же тон, та же убежденность в моей вине. И я поняла, что теряю не только мужа. Я теряю старшего сына.

– Егорушка, – попробовала я еще раз, протягивая к нему руку. – Пожалуйста, попробуй понять…

Он резко отшатнулся, словно мое прикосновение могло его обжечь. В этом движении было столько отвращения, что я почувствовала, как по спине пробежал ледяной холод.

– Не трогай меня! – крикнул он. – Ты все разрушила! Все!

И выбежал из комнаты. Дверь его спальни хлопнула с такой силой, что задрожали стекла в серванте. Звук этого хлопка отдался во мне физической болью, как удар по солнечному сплетению.

Я осталась сидеть на диване, прижимая к себе рыдающую Свету. Гладила ее мягкие волосы, качалась из стороны в сторону, шептала какие-то бессмысленные утешения. А в ушах звенели слова сына: "Ты все разрушила".

За стеной раздался глухой удар – наверное, Егор что-то швырнул о стену. Потом еще один. Он громил свою комнату, изживая боль и ярость. А я сидела с плачущей дочкой на руках и чувствовала, как медленно, как ледяная вода, во мне разливается сомнение.

То самое сомнение, которого я так боялась. То, что могло разрушить хрупкую уверенность в собственной правоте, добытую такой болью.

– Мамочка, – всхлипнула Света, – а папа нас больше не любит?

– Любит, солнышко. Конечно, любит.

– А почему он ушел?

Я не знала, что ответить. Как объяснить девятилетней девочке, что взрослые иногда причиняют боль друг другу, даже когда любят? Что иногда любви недостаточно, чтобы жить вместе? Что иногда приходится разрушать одно счастье, чтобы получить шанс построить другое?

– Взрослые иногда… не могут жить вместе, – выдавила я. – Это не значит, что кто-то кого-то не любит.

– А я виновата? – прошептала она.

Сердце сжалось так больно, что я едва не закричала.

– Нет, малышка. Ты ни в чем не виновата. И Егор тоже. Это только между мной и папой.

Света кивнула, но я видела, что она мне не верит. В детской логике все было проще и страшнее: если семья разрушилась, значит, кто-то был плохим. Если мама и папа не могут договориться, значит, дети что-то сделали не так.

Мы сидели в тишине, которая давила, как предгрозовая духота. Света постепенно успокаивалась, устало прижавшись к моему боку. За окном кто-то косил траву, завел машину, хлопнул калиткой. Соседский мир продолжал жить своей размеренной жизнью, не подозревая о катастрофе, произошедшей в нашем доме.

А во мне росло и крепло то ледяное сомнение, которое могло разрушить все.

Вчера вечером я была уверена в своей правоте. Я чувствовала себя героиней, которая наконец нашла силы сказать "хватит" невыносимой жизни. Я думала о свободе, о праве на собственное счастье, о том, что дети поймут и простят.

Но теперь, глядя на заплаканное лицо дочери и слушая глухие удары за стеной комнаты сына, я задавалась другими вопросами.

Имела ли я право разрушить их детское счастье ради собственной свободы? Имела ли право причинить боль тем, кого любила больше собственной жизни? Имела ли право выбрать свое благополучие вместо их стабильности?

Может быть, Егор был прав? Может быть, я действительно должна была попробовать еще? Потерпеть еще немного, найти компромисс, промолчать там, где кричала, подстроиться там, где упрямилась?

Света уснула у меня на руках, обессиленная слезами. Я осторожно перенесла ее на диван, укрыла пледом. Ее лицо даже во сне было печальным, губы чуть подрагивали, словно она продолжала плакать в своих снах.

Я долго стояла у окна, глядя на пустую подъездную дорожку, где еще вчера стояла машина Дмитрия. Солнце ярко светило, птицы пели, где-то играли дети. Мир был полон жизни и радости.

А я стояла среди руин собственного дома и задавалась вопросом, на который у меня не было ответа:

А имела ли я на это право?

Глава 7

Ольга

Тишина в доме стоит такая, что я слышу собственное дыхание. Егор и Света ушли к себе, оставив меня одну с эхом своих слов. «Ты разрушила нашу семью, мама». Фраза сына крутится в голове, как заезженная пластинка, царапая что-то внутри с каждым повтором.

Я сижу на диване в гостиной, той самой, где еще вчера была счастливой женой. Кожа под пальцами гладкая, дорогая – итальянская мебель, которую Дима выбирал сам. Говорил, что только лучшее достойно нашей семьи. Теперь этот диван кажется чужим, как будто принадлежит другой жизни, другой Ольге.

Высокие потолки давят. Хрустальная люстра висит надо мной, как дамоклов меч – красивая, тяжелая, готовая рухнуть в любую секунду. Дом огромный, но воздуха в нем нет. Стены сжимаются, сдавливая грудную клетку, и я ловлю себя на том, что дышу поверхностно, словно боюсь потревожить эту оглушительную тишину.

Егорова боль прожигает меня насквозь. В его голосе не было детской обиды – там звучал взрослый приговор. Он смотрел на меня так, как будто впервые увидел настоящую. И то, что увидел, ему не понравилось.

Резкий звук телефона разрывает тишину. Я вздрагиваю, сердце подскакивает к горлу. На экране высвечивается «Мама». Рука тянется к трубке автоматически – привычка многих лет. Когда плохо, звони маме. Когда больно, мама поймет. Мама всегда на твоей стороне.

– Алло, мам…

– Олечка! – голос матери дрожит от волнения, но в этом дрожании нет тепла. Есть что-то другое – растерянность, страх. – Дочка, что происходит? Дима мне звонил, сказал… Господи, я не могу поверить! Как такое могло случиться?

Желудок скручивается в ледяной узел. Конечно, он уже добрался до нее. Конечно, представил все так, как нужно ему. Дима всегда умел найти правильные слова, особенно когда речь шла о том, чтобы выставить себя жертвой.

– Мама, я… мне нужно объяснить…

– О чем ты думала, Оля? – голос становится выше, истеричнее. – Ну как же так можно? Такой муж, такая семья! Он столько для вас делает, работает как проклятый, дом, машины, все эти поездки…

– Мам, подожди, дай мне сказать…

– Нет, Оленька, ты меня послушай! – она перебивает меня, не давая вставить слово. В голосе матери звучит что-то знакомое, что-то, что я слышала в детстве, когда она пыталась объяснить мне, почему папа больше не живет с нами. – Ты же умная девочка, ты должна понимать – мужчинам нужно разнообразие. Это их природа! Они не могут иначе, это не значит, что они не любят семью.

Слова сыплются на меня, как град. Каждое попадание оставляет синяк на душе. Я хочу сказать ей, что это не разнообразие, это предательство. Что он лгал мне в глаза каждый день. Что эта другая женщина была не случайной интрижкой, а чем-то большим.

– А женщина должна быть мудрее, терпеливее. Нужно закрыть глаза, сделать вид, что ничего не знаешь. Пережить. Семья важнее твоих…