Темаркан: По законам сильных

Мысли были острыми и твёрдыми, как осколки гномьего клинка. Они были лишены детской наивности, пропитаны логикой, которой научил его отец.

«Он рискнул ради меня, – продолжал внутренний голос. – А значит, был открыт счёт. Дом Алари не остаётся в долгу. Никогда. Этот долг чести нужно вернуть. Не из дружбы. А для того, чтобы счёт был чист, и никто не мог сказать, что наследник Великого Дома обязан чем-то сыну убийцы».

Он закрыл глаза, отгораживаясь от шума спальни. Пустота внутри никуда не делась, но теперь в ней появился стержень. Холодный и прямой, как клинок. Не дружбы. Долга.

Утро после завтрака было самым напряжённым временем в приюте. Это было время ожидания, тягучее и холодное, как болотная вода. Приют был разделён на два крыла – мужское и женское, каждое со своей огромной общей спальней. Но все пути сходились в центре: в общей столовой, в учебных комнатах и, что самое страшное, в длинном главном коридоре, где располагались комнаты администрации. Именно сюда, выйдя из столовой, стекались два потока – мальчики и девочки, – сливаясь в единую, гудящую толпу. Они сбивались в тревожные, перешёптывающиеся группы, но их шёпот был нервным и прерывистым. Большинство молчало, вжимаясь в стены, стараясь не встречаться взглядами, словно боясь прочитать в чужих глазах свой собственный приговор. Их взгляды были прикованы к одной точке – грубой, неотёсанной доске объявлений у кабинета смотрителей, на которой пока висел лишь пожелтевший от времени Устав приюта.

И вот он появился. Надзиратель с кулаками, похожими на два серых булыжника,вышел из караульного помещения. Он двигался с ленцой сытого хищника, которому некуда спешить. Его шаги по каменному полу были медленными, тяжёлыми, и каждый удар его подбитых железом сапог отдавался в наступившей тишине, как удар похоронного колокола. Он держал в руке молоток и грязный, засаленный лист пергамента. Гул в коридоре мгновенно стих, сменившись вязкой, звенящей пустотой, в которой было слышно лишь чьё-то сдавленное дыхание. Сотни пар глаз следили за каждым его движением. Он не торопился, наслаждаясь своей минутной, но абсолютной властью над этим морем испуганных детских душ. Надзиратель подошёл к доске объявлений. Не обращая внимания на уже висевший там пожелтевший Устав, он развернул свой грязный лист и одним точным, жестоким ударом прибил его рядом.

Это был «седмичный список на исправительные работы». Обычный кусок дешёвого пергамента, уже начавший скручиваться от сырости, заляпанный чернильными кляксами и отпечатками жирных пальцев. Имена были выведены корявым, пляшущим почерком, словно их писал пьяный палач. Но для детей приюта этот лист был страшнее любого топора. Попасть в него означало на целую седьмицу отправиться в ад. Это была седмица унижений, непосильного труда и гарантированных побоев от надзирателей, которые не упускали случая сорвать злость на беззащитных.

Как только надзиратель, бросив на толпу презрительный взгляд, отошёл от доски, тишина взорвалась. Толпа с отчаянным, звериным рёвом хлынула к списку. Это был хаос в чистом виде. Дети, толкаясь и отпихивая друг друга, карабкаясь по спинам, пытаясь пробиться вперёд. Воздух наполнился криками, плачем, руганью и звуком ударов тел о каменные стены.

– Посмотри, умоляю! Есть я там? – всхлипывал маленький мальчик, дёргая за рукав старшего, но тот лишь отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

– За что опять?! Я же только на прошлой седмице… – доносился полный отчаяния, срывающийся голос.

– Пронесло… хвала Первым… – выдыхал кто-то с облегчением, выныривая из давки с бледным, но счастливым лицом, и тут же спешил убраться подальше, боясь, что судьба передумает. Одна девочка, увидев своё имя, тихо ойкнула и без чувств осела на пол, но в общей давке этого никто даже не заметил.

В этом хаосе родилась новая, временная иерархия. Те немногие, кто умел читать, на несколько минут становились королями, судьями и палачами одновременно. Их окружала плотная толпа неграмотных, умоляющих, угрожающих, пытающихся подкупить их жалкими крохами своего хлеба, чтобы узнать свою судьбу. Информация стала самой твёрдой и самой жестокой валютой в этом мире страха.

Вайрэк стоял в стороне, прислонившись к холодной стене коридора, и с отстранённым, почти научным любопытством наблюдал за этим бурлящим котлом человеческого страха. Он не пытался пробиться к доске. Ему было всё равно, есть там его имя или нет. Карцер научил его одной простой истине: сопротивление бесполезно. Наказание придёт, когда решит система, и твои желания не имеют никакого значения.

Его взгляд скользил по толпе, выхватывая детали с холодной точностью. Вот Щуплый, который, в отличие от остальных, не лез в самую давку. Он стоял чуть поодаль, и к нему, как к оракулу, подбегали его приспешники, чтобы узнать свою судьбу. Щуплый щурился, с трудом разбирая корявые буквы, а затем либо милостиво кивал, либо злорадно ухмылялся, вынося свой вердикт. Это было жалкое, но наглядное проявление власти.

И тут Вайрэк увидел его. Ирвуда.

Тот, кто ещё вчера казался ему безмолвным хозяином этого места, хищником, державшим в страхе всю спальню, сейчас выглядел иначе. Его обычная, ленивая уверенность испарилась. Тело было напряжено, как сжатая пружина, движения стали резкими, дёргаными. Он пытался пробиться к списку, но его, как и всех остальных, отталкивали и отпихивали. Он заглядывал через плечи, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то в мешанине тел и голов. Эта физическая борьба, казалось, была не той стихией, где его хищная натура давала преимущество.

На мгновение ему удалось прорваться ближе. Он вперился взглядом в засаленный пергамент, и Вайрэк увидел, как его лицо исказилось от бессильного напряжения. Он смотрел на буквы, как на враждебные, непонятные символы. Как дикий зверь, который смотрит на тонкую, почти невидимую паутину, но инстинктивно чувствует, что она прочнее любой решётки. Он дёрнул за рукав одного из старших мальчишек, который только что с облегчением отошёл от доски.

– Там есть Фенрис? – прорычал он, и в его голосе слышались непривычные нотки паники, которые он тщетно пытался скрыть за грубостью.

Старший, упиваясь своей минутной властью над тем, кого обычно боялся, лишь презрительно хмыкнул и оттолкнул его.

– Отвали, дикарь. Сам смотри.

И в этот момент Вайрэка пронзило озарение. Холодное, ясное и пьянящее, как глоток ледяного вина.

«Он не может. Он не может прочитать. Вся его сила, вся его хитрость, вся его звериная власть над этой стаей… всё это разбивается о простой лист бумаги. Он слеп перед этими буквами. А я – зрячий».

Это было не сочувствие. Жалость была тёплым, мягким чувством, а то, что почувствовал Вайрэк, было твёрдым и острым, как сталь. Это было чувство превосходства, чистое и незамутнённое. Внезапно вся расстановка сил в их молчаливой партии перевернулась. Ирвуд спас его в мире грубой силы, где Вайрэк был слаб. Но здесь, в мире знаков и знаний, в мире, где правит информация, Ирвуд был беспомощным щенком.

«Долг чести…» – мысль вернулась, но теперь она звучала иначе. Не как бремя, а как возможность. Он нашёл способ вернуть долг. И вернуть его не как проситель, не как спасённый, а с позиции силы, утвердив своё истинное, аристократическое превосходство. Он мог дать Ирвуду то, чего тот не мог взять сам. Знание.

Ирвуд кипел от бессильной ярости. Он был заперт. Не в карцере, а в клетке собственной неграмотности, и это было унизительнее любой пытки. Он видел, как Щуплый, ухмыляясь, что-то шепчет своей банде, глядя на список. Они знали. А он – нет. Эта неизвестность была пыткой, и он чувствовал, как теряет контроль, как его кулаки сжимаются до боли в костяшках.

И в этот момент из толпы, словно фигура на шахматной доске, вышел аристократ.

Вайрэк двигался медленно, но уверенно. Он не смотрел на Ирвуда. Он не предлагал помощь. Он шёл прямо к доске объявлений, и в каждом его шаге читалось холодное, осознанное превосходство. Это был его ход. Безмолвный, элегантный и жестокий в своей простоте.

Ирвуд всё понял в одно мгновение. Его уличный, хищный ум просчитал ситуацию с ледяной ясностью. «Аристократ платит. Его оружие – буквы. Моё – страх. Чтобы он прочёл, я должен заставить их бояться. Справедливо.»

Словно прочитав его мысли, Щуплый и его банда, как стая шакалов, почуявшая вызов, начали двигаться наперерез Вайрэку, собираясь отрезать ему путь к доске. Их движение было демонстративным, рассчитанным на то, чтобы унизить новичка и одновременно показать Ирвуду, кто здесь всё ещё хозяин.

Но на их пути, как внезапно выросшая из каменного пола скала, встал Ирвуд.

Он не сказал ни слова. Он не выставил кулаки. Он просто стоял и смотрел на Щуплого. Прямо. Не мигая. И в этом взгляде, холодном и пустом, не было ни страха, ни ненависти. Только констатация факта: «Ты не пройдёшь».

Щуплый замер. Он посмотрел в эти светло-карие, ничего не выражающие глаза и увидел в них не мальчишку, а что-то древнее, твёрдое и абсолютно безжалостное. Он увидел в них свою собственную трусость. Секунду они стояли так, в звенящей тишине, и вся толпа, затаив дыхание, наблюдала за этой битвой взглядов. Щуплый сглотнул. Он отступил.

Путь был свободен.

Вайрэк, не обращая внимания на замершую стаю, подошёл к списку. Дети расступались перед ним, но теперь в их взглядах был не только страх, но и удивление. Он спокойно, с той лёгкостью, которая была у него в крови, пробежал глазами по корявым строчкам. Его взгляд не метался в панике, как у других; он читал методично, строка за строкой, словно изучал скучный отчет. Он нашёл то, что искал.

Он повернулся к Ирвуду.

– Ты там есть, – произнёс он тихо, его голос был ровным и деловым.

Ирвуд кивнул, его лицо было непроницаемым.

– За что?

– «За систематическое невыполнение учебных заданий по грамоте», – без всякого выражения процитировал Вайрэк.

Обмен состоялся. Долг был уплачен.

Ирвуд сжал кулаки. Внезапная тишина, нарушившая утренний хаос, привлекла внимание. Из своей каморки вышел Смотритель Брок – тот самый сухопарый мужчина в заношенном сюртуке, что принимал Ирвуда в первый день. Он окинул замершую толпу брезгливым взглядом, который остановился на Ирвуде. Смотритель подошёл к доске, демонстративно пробежал по ней пальцем, словно сверяясь, и его губы скривились в тонкой, злой усмешке.

– Фенрис, – прошипел он. – Первый в списке. Какая удача.

Он не стал кричать. Вместо этого он медленно, с наслаждением, сунул руку в оттопыренный карман своего потёртого сюртука и извлёк небольшой медный колокольчик с потемневшей от времени деревянной ручкой. Резкий, пронзительный звон прорезал напряжённую тишину. Почти сразу из боковой двери, ведущей в караульное помещение, появились двое надзирателей. И только тогда Смотритель, дождавшись появления своих цепных псов, медленно поднял руку и указал на Ирвуда своим тонким, костлявым пальцем. Надзиратели без слов двинулись к цели. Они грубо схватили Ирвуда за плечи. Толпа расступилась перед ними, но теперь иначе. Дети смотрели на Ирвуда не со злорадством, а со странной смесью страха и уважения. Он проиграл системе, но выиграл свою войну.

Перед тем как его силуэт скрылся в тёмном проёме коридора, он обернулся и бросил на Вайрэка один-единственный, долгий, непроницаемый взгляд. В нём не было ни благодарности, ни злости. Только что-то другое, чего Вайрэк не смог прочитать.

А потом он исчез. И Вайрэк остался один посреди враждебной толпы. Без своего защитника.

Вечер опустился на спальню не как покой, а как приговор. Тусклый свет коптящих факелов из коридора едва пробивался в огромное помещение, выхватывая из мрака ряды нар и тени, которые казались живыми и враждебными. С уходом Ирвуда из спальни будто выпустили воздух. Ушла та невидимая, давящая сила, что сдерживала стаю, и первобытный закон приюта, закон шакалов, снова вступал в свои права.

Вайрэк сидел на своей нижней наре, прислонившись спиной к холодной, влажной стене. Он не пытался лечь. Он ждал. Он чувствовал, как изменилась атмосфера. Шёпот стал громче, смех – наглее, и в нём слышались новые, торжествующие нотки. И все эти звуки, казалось, были направлены на него, сплетаясь в невидимую сеть, которая медленно сжималась.

Он не ошибся.

Щуплый и его банда поднялись со своих мест. Они не торопились. Их движения были медленными, с ленивой, хищной грацией хищников, которые знают, что жертве некуда бежать. Они подошли и окружили его нару, образуя плотное, удушающее кольцо. Другие дети, заметив это, мгновенно затихли. Но они не смотрели. Они отворачивались, утыкались в свои тюфяки, делая вид, что спят или заняты чем-то важным. Их молчание было оглушительным. Оно было предательством, последним гвоздём в крышку его гроба. Вайрэк был один. Окончательно.

Он поднял голову и посмотрел на Щуплого. В его взгляде не было страха. Только холодная, бессильная ярость, застывшая, как лёд в глубине колодца. Он не будет плакать. Он не будет просить пощады. Наследники Дома Алари не унижаются перед падалью.

Щуплый наслаждался моментом, упиваясь его страхом, которого не было, и его бессилием, которое было абсолютным. Он присел на корточки, его крысиное лицо оказалось прямо перед лицом Вайрэка.

– Ну что, аристократ? – прошипел он, и от него пахло кислой кашей и гнилыми зубами. – Твой дикарь ушёл надолго. Целую седьмицу будет в дерьме ковыряться. Теперь ты наш. И если ты снова вздумаешь махать своей палкой… – он наклонился к самому уху Вайрэка, его шёпот стал ядовитым и вкрадчивым, – …ты вернёшься в карцер. Только на этот раз мы позаботимся, чтобы ты оттуда уже не вышел. Живым.

Вайрэк молчал, глядя сквозь него. Он попал в ловушку. Идеальную, безвыходную. Он не мог драться – его либо убьют здесь, либо сломают в карцере. Он не мог просить помощи – её не было. Он был вынужден подчиниться. Стать их игрушкой, их рабом, их вещью.

«Я попал в ловушку», – пронеслась в его голове ясная, холодная мысль. Это был конец.

И тут же, сквозь горячую волну унижения, пробился лёд. Это была уже не паника и не отчаяние. Это была мысль, пришедшая с холодной, звенящей и пугающе успокаивающей ясностью.

«Да. И я сам себя в неё загнал. Моя честь. Мой долг. Это была слабость, которую они использовали против меня. Я помог дикарю, и что получил взамен? Одиночество. Я сражался, как учили, и что получил? Карцер. В этом мире нет чести. Есть только сила. Они это знают. Щуплый это знает. Даже этот дикарь это знает – он использовал меня и бросил. Теперь я один. И у меня остался только один закон. Закон стаи. Либо ты ешь, либо тебя съедят. Никаких правил. Никакой чести. Только выживание. И месть».

Глава 10. Уроки Грамоты

Новая жизнь пахла кислой кашей и сырой, непросыхающей соломой. Она звучала скрежетом деревянных ложек по глиняным мискам и глухим, безразличным стуком надзирательских дубинок по дверям. Она была на вкус как чёрствый хлеб, который ты не ешь, и как собственная кровь, которую ты сглатываешь, чтобы не доставить им удовольствия.

Каждый приём пищи превратился для Вайрэка в ритуал безмолвного подчинения. Он больше не смотрел на Щуплого, не ждал его прихода. Как только на стол ставили миску с серой, клейкой массой и ломоть хлеба, он молча, механическим движением отодвигал от себя хлеб. Через мгновение из-за спины протягивалась грязная рука и забирала его. Без слов. Без угроз. Это стало порядком вещей, таким же незыблемым, как утренний звон колокола.

Он ел кашу. Медленно, заставляя себя проталкивать в горло безвкусную, тёплую жижу. Он не чувствовал ни голода, ни отвращения. Он просто заправлял тело топливом, как слуги заправляли маслом лампы в его старом доме. Его собственный разум, оглушённый горем, молчал.

«Смотреть. Запоминать. Мелочи важны. Они заплатят. Каждый.»

После еды начиналась работа. Его, как «чистенького», определили на самую грязную работу – мытьё полов в спальне и столовой. Ему в руки совали тяжёлое деревянное ведро и грязную, вонючую тряпку. Он мыл. Медленно, но тщательно. Каждый его взмах тряпкой был выверенным, экономным движением. Остатки аристократического воспитания, требовавшего делать любое дело хорошо, даже унизительное, превратили пытку в монотонный, отупляющий труд.

– Эй, аристократ, пропустил пятно! – издевательски кричал кто-нибудь из банды Щуплого, бросая под ноги Вайрэку огрызок или нарочно проливая воду из кружки.

Он молча возвращался и вытирал. Он не отвечал. Он не смотрел им в глаза. Он смотрел на их обувь. На трещины на деревянных клогах, на потёртую кожу сапог, на грязь, въевшуюся в подошвы. Холодный, беззвучный учёт продолжался, складывая каждую деталь в тёмный архив его памяти. Он больше не думал о мести. Он её планировал.

«У этого трещина на сапоге. Этот хромает на левую. Я найду их. Всех».

Так прошло шесть дней. Шесть бесконечных, серых дней, в которых не было ничего, кроме унижения и холодной, зреющей ненависти. А на исходе шестого дня, когда вечерние тени уже начали сгущаться в углах спальни, в их мире что-то изменилось.

Дверь с грохотом распахнулась, и в проёме появился Ирвуд.

Он не вошёл – он ввалился, как подкошенное дерево, и тут же прислонился плечом к косяку, тяжело дыша. Он не был грязным. Наоборот, от его кожи и серой робы исходил резкий, едкий запах карболки, которым здесь пытались заглушить любую другую вонь – вонь пота, крови и отчаяния. Но он был измотан до предела. Под его глазами залегли тёмные, почти чёрные круги, на костяшках пальцев виднелись свежие, содранные до мяса ссадины. В его движениях не было прежней ленивой грации хищника. Только острая, колючая усталость и затаённая, кипящая ярость, которая, казалось, физически вибрировала в воздухе вокруг него.

Дети, сидевшие у входа, инстинктивно расступились, вжимаясь в нары, освобождая ему дорогу. Но он ни на кого не смотрел. Его взгляд, мутный от усталости, был устремлён в одну точку – на свою верхнюю нару у окна, в дальнем конце комнаты. Он был погружён в свою собственную, внутреннюю бурю, и весь остальной мир для него просто не существовал.

Он прошёл мимо Вайрэка, сидевшего на своей койке, не удостоив его даже мимолётным взглядом. Он не заметил ни его сгорбленной спины, ни новых синяков на его лице. Он просто прошёл мимо, как мимо серого камня у стены. Одним резким движением он запрыгнул на свою верхнюю нару и рухнул на тюфяк лицом вниз, мгновенно отключившись от этого мира.

Вайрэк смотрел на его неподвижную спину. Холод, который до этого был его единственным спутником, стал ещё глубже, ещё безжалостнее. Он понял окончательно. Он один.

На следующий день туман в голове Ирвуда немного рассеялся, уступив место глухой, ноющей боли во всём теле и острой, зазубренной злости. Он проспал почти сутки, и теперь его организм требовал топлива. В столовой он сел на своё обычное место, подтянул к себе миску с кашей и начал есть. Быстро, механически, как всегда. Его мир сузился до пространства между ним и его едой.

Он почти доел, когда периферийное зрение уловило движение за их столом. Щуплый. Ирвуд не обратил на него внимания, продолжая работать ложкой. Шакалы всегда крутятся рядом, это закон. Но потом он увидел, как Щуплый, не говоря ни слова, протянул руку и забрал ломоть хлеба, лежавший рядом с миской Вайрэка.

Ложка замерла на полпути ко рту Ирвуда.

Он медленно поднял голову. Время, казалось, замедлилось, а шум столовой отошёл на второй план, превратившись в глухой, неразборчивый гул. Его взгляд метнулся от пустых, ничего не выражающих глаз Вайрэка к торжествующей, наглой ухмылке на крысином лице Щуплого и обратно. И в этот миг вся картина сложилась в его голове с ледяной, безжалостной ясностью.

Он увидел всё. Не просто кражу куска хлеба, а всю расстановку сил на этой грязной доске. Он увидел покорность в осанке аристократа, которой не было раньше – плечи, до этого прямые от врождённой гордости, теперь были ссутулены, словно под невидимым грузом. Он увидел, как тот даже не пытается защитить своё. Он просто сидит, как сломанная кукла.

«Так вот оно что, — пронеслось в голове Ирвуда, и мысль была быстрой и злой, как удар ножа. – Я ушёл – и он сломался. Стал рабом. А Щуплый… шакал…»

Его взгляд снова впился в лицо вожака стаи. Тот, забрав хлеб, не ушёл. Он стоял, демонстративно откусывая от него кусок и глядя на Ирвуда с вызовом. И в его глазах Ирвуд прочитал всё: торжество, презрение и, самое главное, уверенность в том, что он, Ирвуд, ничего не сделает.

«…пока меня не было, шакал решил, что моя добыча – его. Проверяет, ослаб ли я».

В груди Ирвуда поднялась волна горячей, тёмной ярости. Злость на Щуплого – за то, что посмел. И злая, презрительная досада на Вайрэка.

«Идиот. Позволил себя сломать. Был клинком – стал тряпкой. Бесполезен».

Резкий, дребезжащий звон колокола оборвал напряжённую тишину в столовой. Обед был окончен. Как стадо, подгоняемое окриками надзирателей, дети с грохотом отодвигали скамьи и, толкаясь, потекли к выходу.

Ирвуд поднялся вместе со всеми. Слово «бесполезен» всё ещё отдавалось в его голове холодным, неприятным эхом. Он шёл в общем потоке, но мысленно был далеко. «Просчитался», – мелькнула в его голове холодная, злая мысль. Ставка на аристократа оказалась рискованнее, чем он думал. Этот клинок не просто сломался – он заржавел от слёз. Это раздражало.

Ирвуд видел, как Вайрэк двигался словно деревянная кукла, лишённый воли. Аристократ не реагировал ни на толчки в спину, ни на грубые слова, брошенные ему вслед. Взгляд его был прикован к серому каменному полу под ногами, словно ничего другого в мире не существовало. Пустой и сломленный, он просто шёл – очередная жертва этого места. Их загнали в большой, гулкий тренировочный зал с голыми стенами, где воздух был спертым и пах въевшимся в камень потом и сухим деревом тренировочных мечей, чей монотонный стук отдавался глухим, безрадостным эхом. Ирвуд прислонился к холодной каменной стене, продолжая наблюдать. Участвовать он не собирался. После седьмицы на «исправительных работах», где его заставляли чистить забитые грязью сточные канавы, тренер, бросив на него один взгляд, лишь махнул рукой: «Свободен. Чтобы не сдох тут». Ирвуд и не рвался, используя это время, как всегда, – для наблюдения.

Его взгляд был прикован к одной фигуре. Вайрэк.

Аристократ двигался с той же отточенной, смертоносной грацией, что и в первый день. Его выпады были быстры, блоки – безупречны. Неуклюжие противники разлетались от его ударов, как щенки от взрослого волка. Но что-то изменилось. Из его движений исчез огонь, ушла та злая, аристократическая ярость, что горела в нём во время первой драки. Осталась лишь техника – холодная, механическая, бездушная. Победы не приносили радости, в глазах застыла лишь отстранённая, мёртвая пустота. Вайрэк просто выполнял заученные движения, как деревянная кукла.

Ирвуд смотрел на это, и в его душе не было ни восхищения, ни зависти. Только холодный, аналитический интерес. Он дождался, пока Вайрэк обезоружит очередного противника, и тот, потирая ушибленную руку, поплетётся прочь. Лишь тогда Ирвуд неторопливо отделился от стены и подошёл.

– Красиво машешь палкой, – бросил он небрежно, с максимальным пренебрежением, которое только мог изобразить.

Вайрэк резко обернулся. Его лицо, до этого безразличное, на мгновение ожило, исказившись гримасой холодного презрения. – Это называется фехтование.

Ирвуд криво усмехнулся, наслаждаясь тем, как его слова попали в цель. – Назови как хочешь. А сможешь этой своей «фехто-валкой» открыть замок на кухне? Или заставить Щуплого отдать тебе хлеб без драки? Нет? – он сделал паузу, давая яду впитаться, и закончил с убийственным равнодушием: – Значит, просто бесполезная хрень.

Развернувшись, Ирвуд пошёл прочь, не оглядываясь. Ему не нужно было видеть, чтобы знать – он почувствовал это спиной. Почувствовал, как за его спиной воцарилась тишина. Как аристократ замер, словно поражённый невидимым ударом. Как его деревянный меч, ещё секунду назад бывший продолжением его руки, вдруг стал просто куском тяжёлого, бессмысленного дерева.

Слова Ирвуда повисли в воздухе, тяжёлые и острые, как осколки стекла. Вайрэк так и стоял посреди зала, оглушённый, пока грубый окрик тренера не вырвал его из оцепенения. Тренировка была окончена. Вместе с гудящей, потной толпой его погнали по гулким коридорам в следующую клетку – учебная комната.

Душная, пахнущая скукой учебная комната был ещё одной ареной для унижений, но с другими правилами. Здесь ценилась не сила, а знание, и Вайрэк, несмотря на своё падение, всё ещё был здесь королём. Он отвечал на вопросы наставника легко, почти небрежно, и видел, как в тусклых глазах старика вспыхивает огонёк профессионального азарта.

Но сегодня всё было иначе. Слова Ирвуда – «бесполезная хрень» – занозой сидели в его голове. Он смотрел на своё безупречное фехтование, на свои глубокие знания, и впервые видел их не как достоинства, а как красивые, но бесполезные безделушки.