Темаркан: По законам сильных

– Уборка! – прорычал он. – Чтобы пол блестел, отродья!

Это был сигнал для Щуплого. Он и его банда, как по команде, окружили Вайрэка. Ему в руки сунули сразу несколько грязных тряпок и тяжёлое деревянное ведро.

– Ты у нас чистенький, аристократ, – прошипел Щуплый, ухмыляясь. – Вот и покажи, как умеешь работать. Будешь мыть за всех.

Они толкали его, издевательски кланялись, бросали под ноги мусор. Вайрэк стиснул зубы, его руки до боли сжимали края ведра. Его взгляд метнулся к верхней наре, где сидел Ирвуд. Тот смотрел прямо на него, но в его глазах не было ни помощи, ни сочувствия. Он лишь едва заметно пожал плечами, словно говоря: «Это твоя битва».

Унижение достигло предела, когда один из приспешников Щуплого «случайно» споткнулся и с хохотом опрокинул на Вайрэка ведро с грязной, ледяной водой.

Ледяная вода обожгла кожу, заставив его судорожно выдохнуть. Он стоял, дрожа, под издевательский хохот, и в какой-то момент всё исчезло: холод, боль, унижение. Внутри образовалась звенящая пустота, и сквозь неё пробилась, тихая, ледяная мысль, прозвучав в голове с оглушительной ясностью: «Хватит. Они – грязь. Они заслуживают только боли. Я покажу им».

Он не закричал. Он просто выпрямился. В его глазах больше не было ни страха, ни унижения. Только холодный, звенящий лёд. Он поднял с пола швабру.

Щуплый захохотал.

– Что, аристократ, решил всё-таки поработать? Этой палкой собрался пол драить?

Но это была не просто палка. В руках Вайрэка она стала продолжением его ярости. Весь мир сузился до одного инстинкта, отточенного сотнями часов тренировок. Он не танцевал. Он атаковал. Первый же выпад был не изящным, а коротким и жестоким – конец швабры с сухим треском врезался в колено одного из нападавших, и тот взвыл, падая. Второй, попытавшийся схватить его, получил резкий удар в живот, от которого согнулся пополам, хватая ртом воздух. Это был не балет. Это была быстрая, эффективная расправа. Щуплый, опешив от такой звериной ярости, бросился на него, но Вайрэк, развернувшись на пятках, встретил его мощным ударом конца швабры в челюсть. Раздался глухой хруст, и вожак стаи безвольной куклой рухнул на каменный пол.

За несколько секунд вся банда была раскидана по полу, стеная от боли и удивления.

Шум от драки и стоны поверженных приспешников Щуплого привлекли внимание. Дверь спальни с грохотом распахнулась, и на пороге, словно воплощение серого, безжалостного порядка этого места, возник Главный Смотритель. За его спиной маячили два надзирателя с дубинками в руках. Гул в спальне мгновенно стих, сменившись вязкой, испуганной тишиной. Дети, ещё секунду назад с азартом наблюдавшие за побоищем, теперь вжались в свои нары, боясь дышать.

Ирвуд, не сходя со своей верхней нары, молча наблюдал за разворачивающейся сценой. Он видел, как Щуплый, корчась на полу и держась за челюсть, мгновенно оценил ситуацию. Его лицо, ещё секунду назад искажённое от боли и ярости, преобразилось в маску страдальческой невинности. Слёзы брызнули из его глаз, и он, указывая на Вайрэка дрожащим пальцем, завыл, обращаясь не к Смотрителю, а ко всей замершей спальне:

– Он… он отказался убираться! Мы пытались ему объяснить, что здесь все равны, а он… он напал на нас! Просто так!

Ирвуд смотрел на это представление без всяких эмоций. Он видел, как холодный, бесцветный взгляд Главного Смотрителя даже не скользнул по другим детям, валявшимся на полу. Он был прикован к Вайрэку, к его прямой спине, к его гордо вскинутому подбородку. И в глубине этих блёклых глаз Ирвуд увидел то, что понял бы любой уличный зверёк: это не расследование, а охота. Система нашла свою жертву.

«Тест пройден, – пронеслось в голове Ирвуда, пока он наблюдал за тем, как лицо Смотрителя из холодного превращается в маску праведного гнева. – Он оказался не просто умным и умелым. Он оказался опасным. Теперь, – Ирвуд почувствовал кривую, хищную усмешку, тронувшую его губы, – с ним точно можно иметь дело». Он знал, что сейчас произойдёт, и ему было любопытно, как аристократ выдержит следующий урок – урок бессилия.

Сильные, безразличные руки надзирателей скрутили Вайрэка, больно выворачивая суставы. Шок от драки сменился паникой и жгучим чувством несправедливости.

– Это неправда! – закричал он, пытаясь вырваться. Его голос, привыкший повелевать, сорвался. – Они напали первыми! Они заставляли меня…

Но его никто не слушал. Его слова тонули в гулкой тишине спальни, отражаясь от каменных стен. Он впервые в жизни столкнулся с тем, что его слово, слово наследника Дома Алари, не значит ничего. Главный Смотритель подошёл вплотную, и его тень накрыла Вайрэка. Он молча, с головы до ног, оглядел его: растрёпанные волосы, горящие вызовом глаза, прямая, несломленная спина. Лицо Смотрителя оставалось почти каменным, но в его блёклых глазах что-то сдвинулось. Пустота в них сменилась тяжёлым, маслянистым блеском. Уголок его рта едва заметно дёрнулся вверх, искажая бесстрастную маску в подобие улыбки. Он нашёл то, что искал. Повод.

– За неподчинение и насилие, – произнёс он медленно, смакуя каждое слово, – в карцер. На исправление.

Его тащили по коридору. Он видел, как мелькают враждебные, любопытные, злорадные лица других детей, которые теперь не боялись показывать свои чувства. Он видел, как Ирвуд смотрит на него со своей нары с абсолютно непроницаемым выражением, словно наблюдая за ходом интересного эксперимента. Его бросили в тёмную, сырую каморку, пахнущую плесенью и отчаянием сотен таких же, как он, сломленных детей. Дверь захлопнулась, погружая его в абсолютную темноту.

Последним, что он услышал, был оглушительный, финальный лязг тяжёлого железного засова, который отрезал его от мира.

Глава 8. Безмолвный крик

Лязг засова всё ещё звенел в ушах, когда темнота перестала быть просто отсутствием света. Она навалилась на него, плотная и давящая, забивая уши и лёгкие. Он лежал на холодном каменном полу, куда его швырнули, и не двигался. Воздух здесь был мёртвым, тяжёлым от запаха сырого, плачущего камня и кислого, въевшегося в стены запаха сотен прошедших через это место несчастий.

Он не знал, спал он или просто лежал в забытьи, когда внезапный скрежет засова заставил его вздрогнуть. Дверь с визгом отворилась, впуская в камеру прямоугольник тусклого света и силуэт надзирателя с ведром. Вайрэк не успел даже приподняться, как ледяная вода ударила в него, как твёрдый предмет, выбивая дух и вырывая из оцепенения. Он судорожно закашлялся, пытаясь вдохнуть, но лёгкие свело от мороза. Надзиратель не засмеялся. Он молча смотрел на скрюченное тело, затем, не меняя выражения лица, выпрямился. Работа была сделана – важная, хоть и грязная.

Дверь с лязгом захлопнулась, и снова наступила темнота, теперь ещё более холодная и мокрая. Теперь он был один. Лежа на животе в расползающейся луже, Вайрэк чувствовал, как каждый вдох отзывается тупой болью в рёбрах. Память вернула всё: не только хаотичные, злые удары детей, но и последние, профессионально-жестокие тычки дубинок надзирателей, которые скрутили его. Собрав остатки воли, он заставил себя перевернуться на спину – и спину тут же обожгло ледяным холодом камня. Лёжа на каменном полу, он почувствовал, как его неровности впивались в ушибленное тело. Холод проникал сквозь тонкую робу, впивался в кожу, пробирался к самым костям. Дрожь сотрясла его тело – неконтролируемая, изматывающая, она выбивала из него последние остатки тепла. Он свернулся в комок, пытаясь согреться, но это было бесполезно. Холод был внутри, он поселился в его крови.

Вайрэк лежал, стиснув зубы так, что заныли челюсти. Горячая волна подкатила к горлу, и в темноте перед его глазами разворачивался уродливый парад предателей. Щуплый. Его ухмыляющаяся, крысиная рожа, торжествующая в момент унижения. Надзиратели с их пустыми, бычьими глазами, в которых не было ни злости, ни сочувствия – лишь тупое исполнение приказа. Леди Илара. Её лицо, такое печальное и прекрасное, с дрожащими в глазах слезами. Ложь. Каждое доброе слово, каждое мягкое прикосновение теперь обжигало память, как яд. Она была самым искусным оружием Крэйна, и он, глупец, позволил ей вонзить его себе прямо в сердце. Главный Смотритель. Его блёклое, бесцветное лицо, его сухой, шелестящий голос, цитирующий устав. Он не просто наказывал – он наслаждался, упиваясь возможностью растоптать наследника великого Дома, прикрываясь безликим щитом закона. И, наконец, лицо лорда Крэйна – холодное, каменное, лживое. Лицо паука, терпеливо сплетшего эту паутину. Ярость была единственным, что у него осталось. Она давала силы. Она согревала.

«Я выберусь, – стучало в висках. – Я найду способ. И вы все заплатите. Клянусь честью Дома Алари, вы заплатите».

Но витки тянулись, как вечность. Он слышал, как где-то наверху, в другом мире, скрипела дверь, как раздавались далёкие, глухие шаги. Потом всё стихло. Остался только звук его собственного сдавленного дыхания и мерная, сводящая с ума капель воды, падавшей откуда-то с потолка. Остался только звук его собственного сдавленного дыхания и мерная, сводящая с ума капель. Она вбивалась в мозг, превращая время в вязкую, бесконечную пытку.

Ярость уходила, вымываемая холодом, и в образовавшейся пустоте его подстерегли воспоминания. Он вспомнил тепло камина в библиотеке, мягкость ковра под ногами, запах роз в саду после дождя. Вспомнил, как мать гладила его по волосам, и её рука пахла лавандой. Эти воспоминания были не утешением, а пыткой. Они были из другой, навсегда потерянной жизни.

Холод усиливался. Мышцы свело судорогой, губы онемели и перестали слушаться. Он попытался сосчитать удары собственного сердца, чтобы не сойти с ума, но оно билось так медленно и глухо, что он то и дело сбивался со счёта.

И тогда, в самой глубине его сознания, ярость начала уступать место чему-то другому. Холодному, ясному, как лёд. Мысли, до этого хаотичные и горячие, выстроились в стройный, безжалостный ряд. Это был его собственный голос, лишённый детской надежды, говоривший с пугающей, взрослой уверенностью.

«Я здесь один. Они победили. Все меня предали. Отец мёртв. Мать мертва. Лорд Крэйн бросил меня. Илара обманула. Даже этот дикарь, Ирвуд, просто смотрел, как меня уводят. Никто не придёт. Никто не поможет».

Вайрэк затряс головой, пытаясь отогнать эти мысли, но они возвращались, становясь всё громче и настойчивее, сплетаясь с его собственным отчаянием в единый, удушающий хор. Борьба была недолгой. Отчаяние, достигнув своего пика, внезапно уступило место извращённой, ледяной ясности.

«Честь Дома Алари требует не страдать. Она требует прекратить унижение. Они победили. Я проиграл. Продолжать борьбу – значит позволять им и дальше наслаждаться моими мучениями. Это слабость. Единственный достойный выход – забрать у них эту победу. Принять поражение и сохранить остатки достоинства в молчании. Уснуть…»

Он закрыл глаза. Он был прав. Бороться было бессмысленно. Тело больше не дрожало. Оно просто застывало. И в этой ледяной тишине мысль об сне, о забвении, показалась ему тёплой и желанной.

Жизнь в приюте вернулась в свою колею. Для Ирвуда ничего не изменилось. Он просыпался от того же резкого звона колокола, ел ту же серую кашу, сидел на тех же скучных уроках. Щуплый и его банда обходили его стороной, бросая злобные, но бессильные взгляды. Иерархия, нарушенная на один вечер, снова застыла, но теперь в ней появилась новая, невидимая трещина.

Ирвуд игнорировал их. Он делал то, что делал всегда – наблюдал, оценивал, выживал. Но в этот привычный, выверенный порядок мыслей начало впиваться что-то инородное. Оно было похоже на занозу – мелкую, почти незаметную, но от этого не менее назойливую. Куда бы он ни шёл, его взгляд невольно возвращался к неприметной, обитой железом двери в дальнем конце коридора – двери, ведущей в подвалы. Во время шумного обеда он вдруг замолкал, пытаясь сквозь гомон сотен голосов уловить хоть какой-то звук оттуда. Но из-за двери доносилась лишь глухая, мёртвая тишина.

«Пусть посидит, – думал он, отгоняя непрошеные мысли. – Полезно. Спесь сойдёт».

Он пытался убедить себя, что это правильно. Что это часть обучения. Аристократ должен научиться выживать сам. Но прошёл целый день, а дверь так и не открылась. Тишина из-за неё становилась всё более плотной, гнетущей. Она была страшнее любых криков.

На второй день Ирвуд заметил, как два надзирателя спускались в подвал с полными вёдрами, а возвращались уже с пустыми. Он не слышал криков. Ничего. Эта обыденность, эта рутинная жестокость пугала его больше, чем любая драка.

«Убьют, – пронеслось в его голове во время урока истории, когда он смотрел на пустующее место рядом. – Еды не носят. Только воду. Ледяную. Заморят, как собаку. Мёртвый – бесполезен. Глупо. Потеряю козырь.»

Расчёт был простым и холодным. Вайрэк был ценен. Его знания, его умение драться, его имя – всё это можно было использовать. Мёртвый аристократ был бесполезен. Но лезть в подвалы, рисковать всем ради того, кто ещё вчера был для него лишь объектом презрения? Это было ещё глупее.

Он сжал кулаки. Его бесила эта хрупкость Вайрэка, эта его слабость. Его бесило то, что он вообще в это ввязался. Но дело было не в Вайрэке и не в собственной ошибке. Хуже всего было то, что скреблось внутри. Чувство, которому он не знал имени. Это была не жалость. Жалость – для слабых. Это было что-то другое. Древнее. Упрямое. Раздражающее чувство ответственности за того, кого ты назвал своим. Даже если ты назвал его так в мыслях.

Он резко отвернулся к стене, до боли сжав зубы. Эта несвойственная ему слабость, это иррациональное, нелогичное желание вмешаться – всё это было ему отвратительно. Выживает сильнейший. Таков закон. Аристократ оказался слаб. Значит, его место – в той яме. Но… он не был слаб. Не до конца. Он был глуп, наивен, но в нём была сталь. Ирвуд это видел. И эта сталь, заточенная правильно, могла стать хорошим клинком. Его клинком.

На третью ночь он лежал на своей наре, глядя в темноту… «Прах Древних…» – беззвучно выругался он, резко садясь на наре… Решение, принятое против воли… было окончательным. Придётся лезть.

Холод, голод и темнота начали смешиваться в один бесконечный кошмар. Он проваливался в тревожное забытьё, и ему начало казаться, что он слышит шёпот из-за двери. Померещился запах хлеба. Он с трудом открыл глаза и увидел, как на пол упал тёмный кусочек. Надежда обожгла его, но тени в углу метнулись быстрее. Крысы. Он снова закрыл глаза. Галлюцинация. Даже его бред издевался над ним. Эта последняя насмешка сломила его окончательно.

Утро началось со скрежета засова. Дверь отворилась, впуская в камеру тусклый свет факела и два грузных силуэта. Он не пытался встать. Он просто ждал. Без слов, без эмоций, один из надзирателей подошёл и с будничной небрежностью опрокинул на него ведро. Ледяная вода ударила, как тысяча игл, вырывая из лёгких остатки воздуха и заставляя тело выгнуться в немой судороге.

«Вот так, – с тупым, безрадостным удовлетворением подумал надзиратель, глядя на скрюченное тело. – Проще надо быть. Сразу бы понял».

Он закричал, но крик утонул в гортанном, лишённом всякого веселья смехе. Дверь захлопнулась. Лязг засова. Темнота.

Он остался лежать в расползающейся луже, и холод начал свою методичную, неторопливую работу. Он просачивался сквозь грубую ткань робы, ледяными пальцами касался кожи, пробирался в мышцы, заставляя их сжиматься в болезненные узлы. Дрожь сотрясала его тело, выматывая, выбивая последние силы. Зубы стучали в бешеном, неконтролируемом ритме, и этот звук в гулкой тишине казался чужим, механическим. Он пытался свернуться в комок, прижать колени к груди, но мышцы, сведённые судорогой, не слушались. Запах плесени и сырого камня смешался с острым, животным запахом его собственного страха.

«Всё кончено, – пронеслось в его голове, и мысль была такой спокойной, такой окончательной, лишённой даже тени борьбы. – Я здесь умру. Замёрзну, как собака в канаве. И никто даже не узнает».

Эта мысль, смешанная с последней, отчаянной искрой ярости, стала спусковым крючком. Он больше не мог терпеть. Он больше не хотел терпеть. Он вскинул голову и, глядя в непроглядную, живую тьму, закричал. Это был не крик боли или страха, которые от него ждали. Это был рёв чистой, концентрированной ненависти, вырвавшийся из самой глубины его растоптанной души.

– Чтоб вы сгнили! Все вы!

И в этот миг что-то порвалось. Не в нём. В самом мире.

Это был не звук и не свет. Это было ощущение. Воздух в камере натянулся, как струна, и зазвенел на невыносимо высокой ноте, которую он не услышал, а почувствовал зубами. Давление на барабанные перепонки стало невыносимым, а в нос ударил резкий, стерильный запах озона, как после удара молнии. Капли, падавшие с потолка, застыли в воздухе, превратившись в крошечные, тускло поблёскивающие в его сознании кристаллы. Дрожь в его теле мгновенно прекратилась, сменившись странной, звенящей неподвижностью. Воздух стал твёрдым, хрустальным, он давил на барабанные перепонки изнутри. Камеру наполнил резкий, стеклянный треск, который он не услышал, а почувствовал всем телом, словно лопнула невидимая струна мироздания.

Вся вода в карцере взорвалась инеем. Лужа на полу с сухим треском превратилась в ледяное, покрытое узорами зеркало. Влага на стенах стала белым, бархатным налётом, а капли, застывшие в воздухе, повисли хрустальными кинжалами. Камни стен и пола побелели, словно сама Смерть коснулась этих стен своим ледяным дыханием.

Вайрэк не видел этого. В момент выброса тьма в его глазах стала абсолютной, и он провалился в неё, как в бездонный, тихий колодец. Он лежал без сознания в центре ледяного круга, вымороженного на каменном полу. И от его неподвижного тела, от его тонкой, серой робы, начал подниматься едва заметный, призрачный пар, словно внутри него, в самом сердце ледяного ада, тлел неугасимый уголёк. А лёд вокруг него, там, где он касался камня, медленно, очень медленно, начал подтаивать, образуя тонкую, почти невидимую кромку воды.

Пытка продолжалась. Дни и ночи слились в один бесконечный, серый кошмар, состоящий из холода, темноты и боли. Вайрэк почти сломался. Он больше не чувствовал ни ярости, ни отчаяния. Только тупую, ноющую пустоту.

Именно в этой пустоте он услышал тихий скрип задвижки на окошке в двери. Он не пошевелился, решив, что это очередная галлюцинация, порождённая голодом и холодом. Но затем в темноте раздался настойчивый, требовательный шёпот.

– Эй. Аристократ.

Вайрэк с трудом открыл глаза. В маленьком зарешеченном квадрате он увидел знакомый силуэт. Ирвуд. Сквозь решётку в камеру просунулся маленький, тёмный кусочек хлеба, а за ним ещё один. Они упали на каменный пол с тихим, почти неразличимым стуком.

Вайрэк смотрел на тёмные кусочки на полу. Желудок свело голодным спазмом, но он не двигался, глядя на решётку, за которой скрылся Ирвуд.

– Зачем? – прохрипел он, его голос был едва слышен, как шорох сухого листа. «Почему он это делает? Что ему нужно? Он, сын убийцы… спасает меня?»

– Потому что мёртвый аристократ бесполезен, – донёсся из-за двери всё тот же ровный, холодный шёпот.

– Я… я не могу… – прошептал Вайрэк, чувствуя, как по щекам текут горячие, злые слёзы.

Пауза. Ирвуд смотрел на эту дрожащую, сломленную фигуру, и холодный расчёт в его голове принял окончательную форму. Жалость бесполезна. Страх бесполесен. Но есть один рычаг, который работает всегда. Гордость. Голос Ирвуда изменился. В нём не было жалости, но появилась странная, жёсткая нота, похожая на лязг стали.

– Можешь. Ты же наследник Алари. Они не плачут. Они дерутся.

Эти слова ударили Вайрэка, как пощёчина. Не как оскорбление, а как напоминание. Он, наследник великого Дома, лежал здесь, в грязи, готовый сдаться. А сын убийцы, оборванец из трущоб, говорил ему о чести. Унижение, смешанное с благодарностью, обожгло его изнутри.

Собрав последние силы, он пополз по ледяному полу. Дрожащими, непослушными пальцами он нащупал в темноте твёрдые, шершавые кусочки хлеба. Он поднёс один ко рту. Грубый, чёрствый, размокший от сырости хлеб показался ему вкуснее любого пирожного. Он ел медленно, давясь, и с каждым проглоченным куском чувствовал, как в его замёрзшем теле зарождается слабый, едва заметный прилив тепла.

Он был не один. Там, за дверью, у него был единственный, пусть и странный, союзник. И этого было достаточно, чтобы продолжать драться.

Глава 9. Долг Чести

Когда лязгнул засов, звук показался оглушительно громким в мёртвой тишине подвала. Дверь карцера со скрипом отворилась, впуская в темноту тусклый, серый прямоугольник утреннего света и грузный силуэт надзирателя. Вайрэк не пошевелился. Он лежал на боку, глядя на вошедшего без всякого выражения.

– На выход, отродье, – прохрипел надзиратель. – Исправление окончено.

Сильные руки грубо подняли его на ноги. Тело было чужим, деревянным, оно почти не слушалось. Его тонкая роба, насквозь промокшая талой водой, липла к коже, а от открытой двери карцера за спиной всё ещё веяло неестественным, могильным холодом. Каждый шаг по каменному коридору вверх, к жизни, отдавался тупой, ноющей болью в рёбрах и гудел в разбитой голове. Но он шёл. Медленно, но ровно, не спотыкаясь. Его спина была прямой.

Когда его втолкнули в общую спальню, утренний хаос, наполнявший огромное помещение, на мгновение захлебнулся и стих. Гул сотен голосов, скрип нар, шарканье ног – всё оборвалось на полуслове. Десятки пар глаз – любопытных, насмешливых, враждебных – устремились на него. Дети расступались, образуя перед ним пустой коридор. Кто-то отводил взгляд, кто-то, наоборот, жадно ловил каждое его движение, приоткрыв рот. Их привычный утренний гомон стих, сменившись напряжённым перешёптыванием, которое обрывалось, стоило ему приблизиться. Он вернулся. Не сломленный, не плачущий. Другой.