Темаркан: По законам сильных

Он не закричал. Он просто выпрямился. В его глазах больше не было ни страха, ни унижения. Только холодный, звенящий лёд. Он поднял с пола швабру.

Щуплый захохотал.

– Что, аристократ, решил всё-таки поработать? Этой палкой собрался пол драить?

Но это была не просто палка. В руках Вайрэка она стала продолжением его ярости. Весь мир сузился до одного инстинкта, отточенного сотнями часов тренировок. Он не танцевал. Он атаковал. Первый же выпад был не изящным, а коротким и жестоким – конец швабры с сухим треском врезался в колено одного из нападавших, и тот взвыл, падая. Второй, попытавшийся схватить его, получил резкий удар в живот, от которого согнулся пополам, хватая ртом воздух. Это был не балет. Это была быстрая, эффективная расправа. Щуплый, опешив от такой звериной ярости, бросился на него, но Вайрэк, развернувшись на пятках, встретил его мощным ударом конца швабры в челюсть. Раздался глухой хруст, и вожак стаи безвольной куклой рухнул на каменный пол.

За несколько секунд вся банда была раскидана по полу, стеная от боли и удивления.

Шум от драки и стоны поверженных приспешников Щуплого привлекли внимание. Дверь спальни с грохотом распахнулась, и на пороге, словно воплощение серого, безжалостного порядка этого места, возник Главный Смотритель. За его спиной маячили два надзирателя с дубинками в руках. Гул в спальне мгновенно стих, сменившись вязкой, испуганной тишиной. Дети, ещё секунду назад с азартом наблюдавшие за побоищем, теперь вжались в свои нары, боясь дышать.

Ирвуд, не сходя со своей верхней нары, молча наблюдал за разворачивающейся сценой. Он видел, как Щуплый, корчась на полу и держась за челюсть, мгновенно оценил ситуацию. Его лицо, ещё секунду назад искажённое от боли и ярости, преобразилось в маску страдальческой невинности. Слёзы брызнули из его глаз, и он, указывая на Вайрэка дрожащим пальцем, завыл, обращаясь не к Смотрителю, а ко всей замершей спальне:

– Он… он отказался убираться! Мы пытались ему объяснить, что здесь все равны, а он… он напал на нас! Просто так!

Ирвуд смотрел на это представление без всяких эмоций. Он видел, как холодный, бесцветный взгляд Главного Смотрителя даже не скользнул по другим детям, валявшимся на полу. Он был прикован к Вайрэку, к его прямой спине, к его гордо вскинутому подбородку. И в глубине этих блёклых глаз Ирвуд увидел то, что понял бы любой уличный зверёк: это не расследование, а охота. Система нашла свою жертву.

«Тест пройден, – пронеслось в голове Ирвуда, пока он наблюдал за тем, как лицо Смотрителя из холодного превращается в маску праведного гнева. – Он оказался не просто умным и умелым. Он оказался опасным. Теперь, – Ирвуд почувствовал кривую, хищную усмешку, тронувшую его губы, – с ним точно можно иметь дело.» Он знал, что сейчас произойдёт, и ему было любопытно, как аристократ выдержит следующий урок – урок бессилия.

Сильные, безразличные руки надзирателей скрутили Вайрэка, больно выворачивая суставы. Шок от драки сменился паникой и жгучим чувством несправедливости.

– Это неправда! – закричал он, пытаясь вырваться. Его голос, привыкший повелевать, сорвался. – Они напали первыми! Они заставляли меня…

Но его никто не слушал. Его слова тонули в гулкой тишине спальни, отражаясь от каменных стен. Он впервые в жизни столкнулся с тем, что его слово, слово наследника Дома Алари, не значит ничего. Главный Смотритель подошёл к нему вплотную. Его лицо, до этого бесстрастное, исказилось в гримасе холодного, почти сладострастного удовлетворения. Он нашёл повод. Он получил право «поставить на место» аристократа, и это доставляло ему видимое удовольствие.

– За неподчинение и насилие, – произнёс он медленно, смакуя каждое слово, – в карцер. На исправление.

Его тащили по коридору. Он видел, как мелькают враждебные, любопытные, злорадные лица других детей, которые теперь не боялись показывать свои чувства. Он видел, как Ирвуд смотрит на него со своей нары с абсолютно непроницаемым выражением, словно наблюдая за ходом интересного эксперимента. Его бросили в тёмную, сырую каморку, пахнущую плесенью и отчаянием сотен таких же, как он, сломленных детей. Дверь захлопнулась, погружая его в абсолютную темноту.

Последним, что он услышал, был оглушительный, финальный лязг тяжёлого железного засова, который отрезал его от мира.

Глава 8. Безмолвный крик

Лязг засова всё ещё звенел в ушах, когда темнота перестала быть просто отсутствием света. Она навалилась на него, плотная и давящая, забивая уши и лёгкие. Он лежал на холодном каменном полу, куда его швырнули, и не двигался. Воздух здесь был мёртвым, тяжёлым от запаха сырого, плачущего камня и кислого, въевшегося в стены запаха сотен прошедших через это место несчастий.

Неизвестно, сколько прошло времени. Внезапный скрежет засова заставил его вздрогнуть. Дверь с визгом отворилась, впуская в камеру прямоугольник тусклого света и силуэт надзирателя с ведром. Вайрэк не успел даже приподняться, как ледяная вода ударила в него, как твёрдый предмет, выбивая дух и вырывая из оцепенения. Он судорожно закашлялся, пытаясь вдохнуть, но лёгкие свело от мороза. Надзиратель не засмеялся. Он смотрел на скрюченное тело с тупым, безрадостным удовлетворением человека, выполняющего важную, хоть и грязную работу.

Дверь с лязгом захлопнулась, и снова наступила темнота, теперь ещё более холодная и мокрая. Теперь он был один. Он лежал на животе в расползающейся луже, и каждый вдох отдавался тупой болью в рёбрах. Он вспомнил всё: не только хаотичные, злые удары детей, но и последние, профессионально-жестокие тычки дубинок надзирателей, которые скрутили его. Он заставил себя перевернуться на спину, и его спину обожгло ледяным холодом камня. Каменный пол был безжалостен, его неровности впивались в ушибленное тело. Холод проникал сквозь тонкую робу, впивался в кожу, пробирался к самым костям. Дрожь сотрясла его тело – неконтролируемая, изматывающая, она выбивала из него последние остатки тепла. Он свернулся в комок, пытаясь согреться, но это было бесполезно. Холод был внутри, он поселился в его крови.

Сначала была ярость. Горячая, очищающая. Он лежал, стиснув зубы так, что заныли челюсти, и в темноте перед его глазами разворачивался уродливый парад предателей. Щуплый. Его ухмыляющаяся, крысиная рожа, торжествующая в момент унижения. Надзиратели с их пустыми, бычьими глазами, в которых не было ни злости, ни сочувствия – лишь тупое исполнение приказа. Леди Илара. Её лицо, такое печальное и прекрасное, с дрожащими в глазах слезами. Ложь. Каждое доброе слово, каждое мягкое прикосновение теперь обжигало память, как яд. Она была самым искусным оружием Крэйна, и он, глупец, позволил ей вонзить его себе прямо в сердце. Главный Смотритель. Его блёклое, бесцветное лицо, его сухой, шелестящий голос, цитирующий устав. Он не просто наказывал – он наслаждался, упиваясь возможностью растоптать наследника великого Дома, прикрываясь безликим щитом закона. И, наконец, лицо лорда Крэйна – холодное, каменное, лживое. Лицо паука, терпеливо сплетшего эту паутину. Ярость была единственным, что у него осталось. Она давала силы. Она согревала.

«Я выберусь, – стучало в висках. – Я найду способ. И вы все заплатите. Клянусь честью Дома Алари, вы заплатите».

Но витки тянулись, как вечность. Он слышал, как где-то наверху, в другом мире, скрипела дверь, как раздавались далёкие, глухие шаги. Потом всё стихло. Остался только звук его собственного сдавленного дыхания и мерная, сводящая с ума капель воды, падавшей откуда-то с потолка. Кап… кап… кап… Каждая капля отбивала секунду его новой, пустой жизни.

И вместе с холодом пришло отчаяние. Оно подкралось незаметно, вытесняя ярость, как вода вытесняет воздух. Он вспомнил тепло камина в библиотеке, мягкость ковра под ногами, запах роз в саду после дождя. Вспомнил, как мать гладила его по волосам, и её рука пахла лавандой. Эти воспоминания были не утешением, а пыткой. Они были из другой, навсегда потерянной жизни.

Холод усиливался. Мышцы свело судорогой, губы онемели и перестали слушаться. Он попытался сосчитать удары собственного сердца, чтобы не сойти с ума, но оно билось так медленно и глухо, что он то и дело сбивался со счёта.

И тогда, в самой глубине его сознания, ярость начала уступать место чему-то другому. Холодному, ясному, как лёд. Мысли, до этого хаотичные и горячие, выстроились в стройный, безжалостный ряд. Это был его собственный голос, лишённый детской надежды, говоривший с пугающей, взрослой уверенностью.

«Я здесь один. Они победили. Все меня предали. Отец мёртв. Мать мертва. Лорд Крэйн бросил меня. Илара обманула. Даже этот дикарь, Ирвуд, просто смотрел, как меня уводят. Никто не придёт. Никто не поможет».

Вайрэк затряс головой, пытаясь отогнать эти мысли, но они возвращались, становясь всё громче и настойчивее, сплетаясь с его собственным отчаянием в единый, удушающий хор. Борьба была недолгой. Отчаяние, достигнув своего пика, внезапно уступило место извращённой, ледяной ясности.

«Честь Дома Алари требует не страдать. Она требует прекратить унижение. Они победили. Я проиграл. Продолжать борьбу – значит позволять им и дальше наслаждаться моими мучениями. Это слабость. Единственный достойный выход – забрать у них эту победу. Принять поражение и сохранить остатки достоинства в молчании. Уснуть…»

Он закрыл глаза. Он был прав. Бороться было бессмысленно. Тело больше не дрожало. Оно просто застывало. И в этой ледяной тишине мысль об сне, о забвении, показалась ему тёплой и желанной.

Жизнь в приюте вернулась в свою колею. Для Ирвуда ничего не изменилось. Он просыпался от того же резкого звона колокола, ел ту же серую кашу, сидел на тех же скучных уроках. Щуплый и его банда обходили его стороной, бросая злобные, но бессильные взгляды. Иерархия, нарушенная на один вечер, снова застыла, но теперь в ней появилась новая, невидимая трещина.

Ирвуд игнорировал их. Он делал то, что делал всегда – наблюдал, оценивал, выживал. Но что-то было не так. Появилась заноза. Мелкая, почти незаметная, но назойливая. Куда бы он ни шёл, его взгляд невольно возвращался к неприметной, обитой железом двери в дальнем конце коридора – двери, ведущей в подвалы. Во время шумного обеда он вдруг замолкал, пытаясь сквозь гомон сотен голосов уловить хоть какой-то звук оттуда. Но из-за двери доносилась лишь глухая, мёртвая тишина.

«Пусть посидит, – думал он, отгоняя непрошеные мысли. – Полезно. Спесь сойдёт.»

Он пытался убедить себя, что это правильно. Что это часть обучения. Аристократ должен научиться выживать сам. Но прошёл целый день, а дверь так и не открылась. Тишина из-за неё становилась всё более плотной, гнетущей. Она была страшнее любых криков.

На второй день Ирвуд заметил, как два надзирателя спускались в подвал с полными вёдрами, а возвращались уже с пустыми. Он не слышал криков. Ничего. Эта обыденность, эта рутинная жестокость пугала его больше, чем любая драка.

«Убьют, – пронеслось в его голове во время урока истории, когда он смотрел на пустующее место рядом. – Еды не носят. Только воду. Ледяную. Заморят, как собаку. Мёртвый – бесполезен. Глупо. Потеряю козырь.»

Расчёт был простым и холодным. Вайрэк был ценен. Его знания, его умение драться, его имя – всё это можно было использовать. Мёртвый аристократ был бесполезен. Но лезть в подвалы, рисковать всем ради того, кто ещё вчера был для него лишь объектом презрения? Это было ещё глупее.

Он злился. На Вайрэка – за то, что тот оказался таким хрупким. На себя – за то, что вообще в это ввязался. Но больше всего он злился на это новое, незнакомое чувство. Это была не жалость. Жалость – для слабых. Это было что-то другое. Древнее. Упрямое. Раздражающее чувство ответственности за того, кого ты назвал своим. Даже если ты назвал его так в мыслях.

На третью ночь он лежал на своей наре, глядя в темноту, и слушал, как за окном воет ветер. Он не мог уснуть. Каждый порыв ветра, завывавший в трубе, казалось, тащил за собой тишину из подвала – плотную, давящую, почти физическую. Он закрыл глаза, но перед внутренним взором тут же вставала картина: мокрый камень, непроглядный мрак и неподвижное тело аристократа, который, возможно, уже не дышит. Это раздражало. Бесполезная смерть. Бесполезная трата хорошего инструмента.

«Прах Древних…» – беззвучно выругался он, резко садясь на наре. Скрип старого дерева прозвучал в ночной тишине непозволительно громко.

Он злился. На себя – за эту несвойственную ему слабость, за это иррациональное, нелогичное желание вмешаться. Выживает сильнейший. Таков закон. Аристократ оказался слаб. Значит, его место – в той яме. Но… он не был слаб. Не до конца. Он был глуп, наивен, но в нём была сталь. Ирвуд это видел. И эта сталь, заточенная правильно, могла стать хорошим клинком. Его клинком.

Он свесил ноги, чувствуя, как холодный каменный пол обжигает ступни. Решение, принятое против воли, против всех законов выживания, которым его научила улица, было окончательным. Придётся лезть.

Ночь в приюте была вязкой и тяжёлой. Воздух в спальне, спёртый от дыхания сотен спящих детей, казалось, можно было резать ножом. Ирвуд бесшумно соскользнул со своей верхней нары. Его босые ноги не издали ни звука на холодном каменном полу. Он двигался в тенях, как призрак, его отточенные годами на улицах движения были быстрыми и экономичными.

Кухня. Это была первая цель. Днём – самое шумное и оживлённое место в приюте, ночью – крепость, охраняемая одним сонным надзирателем. Ирвуд притаился за углом, наблюдая. Старый надзиратель, укутавшись в тулуп, дремал на стуле, его голова то и дело падала на грудь.

Ирвуд не стал ждать. Он подобрал с пола маленький камешек и, выглянув из-за угла, швырнул его в дальний конец коридора. Звонкий щелчок эхом пронёсся по гулким стенам. Надзиратель вздрогнул, проснулся и, недовольно кряхтя, поплёлся проверять, что случилось. Этого было достаточно.

Ирвуд метнулся на кухню. Воздух здесь был другим – пахло остывшим очагом, кислой капустой и мышами. Он не стал искать деликатесы. Его цель была проста. Он схватил со стола ломоть серого хлеба и сунул его за пазуху. Он выскользнул из кухни за мгновение до того, как вернулся надзиратель, ругаясь на крыс.

Подвал. Дверь, ведущая вниз, была заперта на тяжёлый засов. Но Ирвуд знал этот засов. Он был старым и разболтанным. Он достал из-под подошвы своего кло́га маленький, расплющенный гвоздь, который он выдернул из рассохшейся доски в спальне ещё в первый день. Камнем он согнул его кончик, превратив в примитивную отмычку, и принялся за работу. Через несколько долгих, напряжённых секунд раздался тихий щелчок. Дверь поддалась.

Сырой, могильный холод ударил ему в лицо. Он спустился по скользким каменным ступеням в полумрак, освещённый редкими, коптящими факелами. Здесь, внизу, тишина была почти абсолютной. Факелы на стенах отбрасывали длинные, пляшущие тени, и он двигался в них, как в родной стихии. Его взгляд, привыкший к полумраку, сразу выцепил нужную дверь в конце коридора. Он скользнул к ней, его движения были бесшумны и точны. Не тратя времени на осмотр, он сразу припал к маленькому, зарешеченному окошку, но оно было закрыто ржавой металлической задвижкой.

Он осторожно, миллиметр за миллиметром, начал сдвигать её в сторону. Раздался тихий, мучительный скрежет металла о металл. Ирвуд замер, прислушиваясь. Тишина. Он сдвинул задвижку ещё немного, пока не образовалась узкая щель. Внутри не было слышно ни звука.

Он отломил от хлеба маленький кусочек и осторожно протолкнул его сквозь решётку. Потом ещё один.

– Эй, аристократ, – прошептал он, его голос был едва слышен. – Бери.

Он замер, прислушиваясь. В ответ – тишина. Потом, спустя вечность, он услышал слабое, почти неразличимое шуршание.

Ирвуд не стал ждать благодарности. Его миссия была выполнена. Он так же осторожно задвинул засов на место, поднялся наверх и растворился в тенях коридора.

Ночь тянулась, как вечность. Вайрэк уже почти потерял счёт времени, когда услышал тихий шёпот и слабое шуршание у двери. Он с трудом приподнял голову. В маленьком зарешеченном окошке в двери что-то мелькнуло, и на пол упал тёмный кусочек хлеба, потом еще один. Надежда, острая и болезненная, пронзила его. Он попытался поползти, но тело, сведённое судорогой, не слушалось. Он мог только смотреть. И тут из темноты метнулись две быстрые тени. Крысы. Они схватили драгоценные крохи и исчезли в щели между камнями. Шуршание стихло. Он был один. Снова. Эта последняя, жестокая насмешка судьбы сломила его окончательно. Он провалился в тяжёлое, тревожное забытьё.

Утро началось со скрежета засова. Дверь отворилась, впуская в камеру тусклый свет факела и два грузных силуэта. Он не пытался встать. Он просто ждал. Без слов, без эмоций, один из надзирателей подошёл и с будничной небрежностью опрокинул на него ведро. Ледяная вода ударила, как тысяча игл, вырывая из лёгких остатки воздуха и заставляя тело выгнуться в немой судороге.

«Вот так, – с тупым, безрадостным удовлетворением подумал надзиратель, глядя на скрюченное тело. – Проще надо быть. Сразу бы понял».

Он закричал, но крик утонул в гортанном, лишённом всякого веселья смехе. Дверь захлопнулась. Лязг засова. Темнота.

Он остался лежать в расползающейся луже, и холод начал свою методичную, неторопливую работу. Он просачивался сквозь грубую ткань робы, ледяными пальцами касался кожи, пробирался в мышцы, заставляя их сжиматься в болезненные узлы. Дрожь сотрясала его тело, выматывая, выбивая последние силы. Зубы стучали в бешеном, неконтролируемом ритме, и этот звук в гулкой тишине казался чужим, механическим. Он пытался свернуться в комок, прижать колени к груди, но мышцы, сведённые судорогой, не слушались. Запах плесени и сырого камня смешался с острым, животным запахом его собственного страха.

«Всё кончено, – пронеслось в его голове, и мысль была такой спокойной, такой окончательной, лишённой даже тени борьбы. – Я здесь умру. Замёрзну, как собака в канаве. И никто даже не узнает».

Эта мысль, смешанная с последней, отчаянной искрой ярости, стала спусковым крючком. Он больше не мог терпеть. Он больше не хотел терпеть. Он вскинул голову и, глядя в непроглядную, живую тьму, закричал. Это был не крик боли или страха, которые от него ждали. Это был рёв чистой, концентрированной ненависти, вырвавшийся из самой глубины его растоптанной души.

– Чтоб вы сгнили! Все вы!

И в этот миг что-то порвалось. Не в нём. В самом мире.

Это был не звук и не свет. Это было ощущение. Воздух в камере натянулся, как струна, и зазвенел на невыносимо высокой ноте, которую он не услышал, а почувствовал зубами. Давление на барабанные перепонки стало невыносимым, а в нос ударил резкий, стерильный запах озона, как после удара молнии. Капли, падавшие с потолка, застыли в воздухе, превратившись в крошечные, тускло поблёскивающие в его сознании кристаллы. Дрожь в его теле мгновенно прекратилась, сменившись странной, звенящей неподвижностью. Воздух стал твёрдым, хрустальным, он давил на барабанные перепонки изнутри. Камеру наполнил резкий, стеклянный треск, который он не услышал, а почувствовал всем телом, словно лопнула невидимая струна мироздания.

Вся вода в карцере взорвалась инеем. Лужа на полу с сухим треском превратилась в ледяное, покрытое узорами зеркало. Влага на стенах стала белым, бархатным налётом, а капли, застывшие в воздухе, повисли хрустальными кинжалами. Камни стен и пола побелели, словно сама Смерть коснулась этих стен своим ледяным дыханием.

Вайрэк не видел этого. В момент выброса тьма в его глазах стала абсолютной, и он провалился в неё, как в бездонный, тихий колодец. Он лежал без сознания в центре ледяного круга, вымороженного на каменном полу. И от его неподвижного тела, от его тонкой, серой робы, начал подниматься едва заметный, призрачный пар, словно внутри него, в самом сердце ледяного ада, тлел неугасимый уголёк. А лёд вокруг него, там, где он касался камня, медленно, очень медленно, начал подтаивать, образуя тонкую, почти невидимую кромку воды.

Пытка продолжалась. Дни и ночи слились в один бесконечный, серый кошмар, состоящий из холода, темноты и боли. Вайрэк почти сломался. Он больше не чувствовал ни ярости, ни отчаяния. Только тупую, ноющую пустоту.

Именно в этой пустоте он снова услышал тихий скрип задвижки на окошке в двери. Он не пошевелился, решив, что это очередная галлюцинация, порождённая голодом и холодом. Но затем в темноте раздался настойчивый, требовательный шёпот.

– Эй. Аристократ.

Вайрэк с трудом открыл глаза. В маленьком зарешеченном квадрате он увидел знакомый силуэт. Ирвуд. Сквозь решётку в камеру просунулся маленький, тёмный кусочек хлеба, а за ним ещё один. Они упали на каменный пол с тихим, почти неразличимым стуком.

Вайрэк смотрел на них, и в его измученном сознании боролись два чувства. Недоверие и отчаянная, почти животная потребность.

– Зачем? – прохрипел он, его голос был едва слышен, как шорох сухого листа. «Почему он это делает? Что ему нужно? Он, сын убийцы… спасает меня?»

– Потому что мёртвый аристократ бесполезен, – донёсся из-за двери всё тот же ровный, холодный шёпот.

– Я… я не могу… – прошептал Вайрэк, чувствуя, как по щекам текут горячие, злые слёзы.

Пауза. Ирвуд смотрел на эту дрожащую, сломленную фигуру, и холодный расчёт в его голове принял окончательную форму. Жалость бесполезна. Страх бесполесен. Но есть один рычаг, который работает всегда. Гордость. Голос Ирвуда изменился. В нём не было жалости, но появилась странная, жёсткая нота, похожая на лязг стали.

– Можешь. Ты же наследник Алари. Они не плачут. Они дерутся.

Эти слова ударили Вайрэка, как пощёчина. Не как оскорбление, а как напоминание. Он, наследник великого Дома, лежал здесь, в грязи, готовый сдаться. А сын убийцы, оборванец из трущоб, говорил ему о чести. Унижение, смешанное с благодарностью, обожгло его изнутри.

Собрав последние силы, он пополз по ледяному полу. Дрожащими, непослушными пальцами он нащупал в темноте твёрдые, шершавые кусочки хлеба. Он поднёс один ко рту. Грубый, чёрствый, размокший от сырости хлеб показался ему вкуснее любого пирожного. Он ел медленно, давясь, и с каждым проглоченным куском чувствовал, как в его замёрзшем теле зарождается слабый, едва заметный прилив тепла.

Он был не один. Там, за дверью, у него был единственный, пусть и странный, союзник. И этого было достаточно, чтобы продолжать драться.

Глава 9. Долг Чести

Когда лязгнул засов, звук показался оглушительно громким в мёртвой тишине подвала. Дверь карцера со скрипом отворилась, впуская в темноту тусклый, серый прямоугольник утреннего света и грузный силуэт надзирателя. Вайрэк не пошевелился. Он лежал на боку, глядя на вошедшего без всякого выражения.

– На выход, отродье, – прохрипел надзиратель. – Исправление окончено.

Сильные руки грубо подняли его на ноги. Тело было чужим, деревянным, оно почти не слушалось. Его тонкая роба, насквозь промокшая талой водой, липла к коже, а от открытой двери карцера за спиной всё ещё веяло неестественным, могильным холодом. Каждый шаг по каменному коридору вверх, к жизни, отдавался тупой, ноющей болью в рёбрах и гудел в разбитой голове. Но он шёл. Медленно, но ровно, не спотыкаясь. Его спина была прямой.

Когда его втолкнули в общую спальню, утренний хаос, наполнявший огромное помещение, на мгновение захлебнулся и стих. Гул сотен голосов, скрип нар, шарканье ног – всё оборвалось на полуслове. Десятки пар глаз – любопытных, насмешливых, враждебных – устремились на него. Дети расступались, образуя перед ним пустой коридор, словно перед прокажённым или призраком. Они смотрели с опаской и диким любопытством. Он вернулся. Не сломленный, не плачущий. Другой.

Вайрэк не обращал на них внимания. Он шёл через этот живой коридор к своей наре в дальнем углу, и каждый его шаг был медленным, выверенным, полным ледяного, обретённого в темноте карцера контроля. Он не показывал ни боли, ни слабости. Он видел, как Щуплый, стоявший у своего места, встретился с ним взглядом, и в глазах вожака стаи мелькнула смесь ненависти и неуверенности.

Он подошёл к двухъярусной наре. Его нижняя койка была пуста, нетронута, словно её хранили для него. Он поднял голову. Наверху, на спине, закинув руки за голову, лежал Ирвуд. Он не спал. Его светло-карие глаза смотрели в потолок, но Вайрэк чувствовал, что всё это время он наблюдал за ним. Это был молчаливый знак. Место сохранили.

Вайрэк опустился на свой тюфяк, прислонившись спиной к холодной стене. Он не чувствовал облегчения. Он не чувствовал благодарности. Эти тёплые, мягкие чувства сгорели в ледяной воде карцера. В его голове, работавшей теперь с пугающей, холодной ясностью, шёл беззвучный расчёт.

«Он помог мне. Дважды. Сначала отогнал шакалов. Потом принёс хлеб. Зачем? Это не жалость. Жалость – удел слабых, а он не слаб. Это был ход в его игре. Рискованный ход. Он поставил на меня, когда все остальные считали меня проигравшим.»