Темаркан: По законам сильных

Дверь комнаты открылась. – Юный лорд, – сказал командир почтительно, но без тени сочувствия. – За вами прибыли. Лорд Крэйн ожидает.

Вайрэк молча поднялся. Его тело было деревянным, непослушным. Когда он вышел в коридор, ведомый командиром, он увидел, как другой гвардеец – в таком же тёмно-зелёном плаще – тащит к выходу грязного, оборванного мальчишку, примерно его возраста. Тот был худ и чумаз, но держался с упрямством дикого зверька, попавшего в капкан.

На одно короткое, звенящее мгновение их взгляды встретились. В светло-карих глазах оборванца Вайрэк увидел не просто ярость, а глубокую, древнюю усталость от мира, которого он, Вайрэк, никогда не знал. А Ирвуд, подняв голову, столкнулся с холодной, мёртвой пустотой серых глаз наследника. В них не было страха, только трещина – тонкая, как паутина на льду, трещина в мире, который только что разбился вдребезги.

Их уже развели в разные стороны. Вайрэка – к парадному выходу, где его ждала карета с гербом Каменного Медведя. Ирвуда – к чёрному ходу, ведущему на задний двор.

И когда Вайрэк, не чувствуя ничего, садился в карету своего врага, он услышал далёкий, но отчётливый голос глашатая, объявлявшего с городской площади о скорой утренней казни убийцы его родителей. Он ещё не знал, что в этот самый миг другой мальчик, с которым он только что встретился взглядом, с ужасом слушал то же самое объявление.

Глава 4. Закон Сильных

Дверца кареты захлопнулась с мягким, дорогим щелчком, отрезая Вайрэка от утреннего шума Ауриса. Звуки города доносились теперь глухо, словно из-под воды. Он сидел на упругом сиденье из тёмно-синего бархата, чувствуя себя маленькой, пойманной птицей в роскошной клетке. Напротив него, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Это был крупный, широкоплечий мужчина, чьё лицо с тяжёлым подбородком и плотно сжатыми губами казалось высеченным из камня. Даже идеально скроенный дублет из тёмного сукна не мог скрыть его медвежьей стати.

– Мне искренне жаль, мальчик, – начал он, и его голос, глубокий и вкрадчивый, был пропитан идеально отыгранным сочувствием. Его взгляд, однако, смотрел не на ребёнка, а сквозь него, словно видел за его плечом ненавистный призрак Гарэта Алари.

– Твой отец, лорд Гарэт… он был великим человеком. Опорой трона. Внутри же, за маской сочувствия, мысль была холодной и острой, как заточка: «Та же кровь. Та же спесь. Пока он жив, память о них не исчезнет. Нужно вырвать их с корнем».

– Мы не всегда сходились во взглядах в Совете, но я всегда уважал его твёрдость. Он был мне добрым другом.

«Ложь.» Слово вспыхнуло в голове Вайрэка, единственное, что было ясным в этом тумане. Он помнил, как отец, вернувшись с очередного заседания Совета, бросил в сердцах: «Крэйн – это не медведь, это шакал, обрядившийся в медвежью шкуру.» Он молчал, вжимаясь в угол и глядя в окно, где проносился чужой, равнодушный город.

– Тот сброд, что посмел поднять на него руку… они заплатят, – продолжил лорд Виларио. Его пальцы в перчатках из тонкой кожи сжались в кулак с такой силой, что хрустнула кожа, но на лице не дрогнул ни один мускул. – Капитан гвардии уже доложил мне, что ты был очень храбр. Но теперь всё позади. Ты в безопасности. Забудь о казармах. С этой минуты мой дом – твой дом. Я лично прослежу, чтобы никто и ничто тебе не угрожало. Я обещал это твоему отцу.

Он говорил мягко, почти по-отечески, но его глаза, холодные и серые, как зимнее небо, не сочувствовали. Они внимательно следили за каждым движением Вайрэка, оценивая, выискивая что-то. Вайрэк лишь покачал головой. Он не мог говорить. Он не хотел говорить с этим человеком.

Карета остановилась. Они прибыли. Особняк Дома Крэйн был таким же большим, как и особняк Алари, но другим. Вместо тёплого белого камня, который в лучах солнца казался живым, здесь царил холодный, почти синий мрамор, испещрённый тёмными прожилками, как шрамами. Вместо изящных барельефов с благородными оленями – повсюду массивные, грубые изображения каменных медведей. Здесь не было тепла и уюта. Только демонстрация подавляющей силы и богатства.

Вайрэка провели в просторную гостевую комнату. Она была безупречна: огромная кровать под балдахином из серебряной парчи напоминала богатое надгробие, мебель из чёрного дерева поглощала свет, а огонь в камине, казалось, не грел. Воздух пах резким, чужим ароматом каких-то заморских масел. Слуги двигались бесшумно, их взгляды были полны любопытства, но лишены сочувствия. Он был не гостем. Он был трофеем.

Тем временем, в другой части города, глашатай на площади затянул свой рог, и его протяжный, торжествующий звук ударил Ирвуду по ушам, вырвав его из оцепенения. – …за гнусное убийство лорда Гарэта и леди Элиры из Дома Алари, именем Короля Теодреда Третьего, преступник Корбин Фенрис будет предан публичной казни через повешение! Да свершится правосудие!

«Корбин Фенрис». Имя, которое он слышал сотни раз в пьяных выкриках, вдруг прозвучало по-новому. Произнесённое громким, казённым голосом, оно перестало быть просто именем. Оно стало клеймом. Приговором. Шок сменился ледяным ужасом. Казнь. Публичная. Сейчас.

– Шевелись, отродье, – стражник грубо потащил его за собой, выволакивая из казарменного двора.

Они вышли на одну из улиц, ведущих к площади, и Ирвуда оглушила толпа. Это было не скорбное собрание, а голодный, нетерпеливый зверь. Он слышал обрывки разговоров, жадных и возбуждённых.

– Говорят, его даже не пытали толком, – басил какой-то ремесленник своему соседу. – Совету нужна была быстрая казнь, чтобы знать успокоилась. Показательное выступление, вот что это! Сосед согласно кивнул.

– Конечно. Разве такой оборванец посмел бы один напасть на самого лорда Алари? Но кого это волнует… Главное – зрелище!

Воздух загустел от запаха жареных колбасок, пролитого пива и пота, смешавшись с гулом тысяч голосов в единый, голодный рёв. Люди не просто шли – они текли плотным, давящим потоком, толкаясь локтями и выкрикивая грубые шутки. Дети, сидя на плечах у отцов, восторженно визжали, размахивая деревянными мечами. Они пришли на спектакль, и их жажда зрелища была почти осязаемой.

Ирвуд видел, как плотники, деловито переругиваясь, забивают последние гвозди в помост виселицы. Рядом, прислонившись к столбу, стоял палач в чёрном кожаном капюшоне и лениво проверял прочность петли. Всё было обыденно, буднично, как подготовка к ярмарке.

И в этот момент Ирвуд понял. Человек, которого он считал отцом, был лишь реквизитом в этом представлении. Его смерть была нужна не для справедливости. Она была нужна, чтобы успокоить знать и напугать таких же, как он, жителей трущоб. Он видел всю механику этой жестокой, безразличной машины.

Дверь отворилась так бесшумно, словно её и не было, и в комнату, как тень, скользнул лорд Виларио. Он пришёл сам. В руках он держал тяжёлый серебряный поднос, на котором стояла фарфоровая чашка с ароматным мясным бульоном и лежал ломоть свежайшего белого хлеба. Запах был насыщенным, домашним, «правильным» – и от этого казался чудовищной ложью.

– Ты должен поесть, мальчик, – его голос был тихим, почти интимным. – Это крепкий бульон. Он вернёт тебе силы. Он поставил поднос на стол и сел в кресло напротив Вайрэка. Его лицо изображало глубокое сочувствие. – Я обо всём позаботился, – начал он. – Тебе больше не о чем беспокоиться. С этой минуты ты под моей защитой.

Вайрэк поднял на него глаза.

– Я был другом твоего отца, – продолжил Крэйн, и в его голосе зазвучали стальные, пафосные ноты. – И мой долг чести – позаботиться о его единственном наследнике. Пока ты не достигнешь совершеннолетия, мой дом будет твоим домом. Ты будешь жить здесь, окружённый заботой. Ты получишь лучших учителей. Я лично прослежу, чтобы ты вырос достойным имени Алари.

Он говорил правильные, благородные слова. Любой другой на месте Вайрэка, сломленный и потерянный, увидел бы в нём спасителя. Но даже сквозь пелену шока Вайрэк чувствовал ледяной холод, исходивший от этого человека. Он видел, как глаза Крэйна не сочувствуют, а оценивают. Как в уголках его губ прячется тень торжества.

Вайрэка оставили одного. Он сидел неподвижно, глядя на остывающий бульон. Он не понял всех деталей интриги, но инстинкт загнанного зверя кричал ему, что он в ловушке. Его не спасли. Его пленили. И его тюрьма – эта роскошная, холодная комната. А его тюремщик – человек, который называет себя другом его отца.

Из самой глубины его опустошённой души, поднялась мысль. Мысль холодная, острая и ясная. Она пришла с ледяной чёткостью, которая на мгновение прогнала даже боль.

«Как смеет этот ничтожный Крэйн лгать наследнику древнего дома.»

Холодная, звенящая ярость, которую он почувствовал в казармах, перестала быть бесформенной. Она обрела имя, лицо и цель. Имя этой цели было лорд Виларио Крэйн.

Ирвуда не повели в приют сразу. Его оставили ждать. Стражник привязал его короткой верёвкой к позорному столбу на краю площади, в стороне от основной толпы, и ушёл поближе к эшафоту, чтобы не пропустить самое интересное.

Ирвуд был вынужден смотреть. Он видел, как на помост втащили его «отца». Тот трясся, что-то бормотал, его лицо было белым от ужаса. На мгновение их взгляды встретились через всю площадь. В глазах мужчины Ирвуд не увидел ничего, кроме животного, жалкого страха. Он отвернулся. Он не хотел этого видеть. Он смотрел на толпу. Искал в ней знакомое лицо. И нашёл.

Мать. Она стояла в задних рядах, закутавшись в старую шаль. Она не плакала. Она не кричала. Она просто смотрела на виселицу с пустыми, ничего не выражающими глазами.

Раздался рёв толпы. Ирвуд не смотрел, но он знал, что всё кончено. Когда он снова поднял глаза, тело уже висело в петле, раскачиваясь на ветру. Толпа начала медленно расходиться, возбуждённо обсуждая увиденное.

Он снова посмотрел туда, где стояла мать. Она тоже смотрела на виселицу. Потом, медленно, словно нехотя, она развернулась и пошла прочь, растворяясь в людском потоке. Ирвуд смотрел ей вслед, пока её силуэт не исчез. Он не удивился. Он видел, как она уходила так же десятки раз – за очередным кувшином вина или с очередным мужчиной. Слабые всегда убегают. Таков закон. Но в этот раз он знал – она не вернётся. Она сбежала. От позора, от него, от этой жизни.

Теперь он был один. Окончательно.

– Ну всё, представление окончено, – стражник вернулся, отвязывая верёвку. Его лицо было довольным. – Пошли, отродье.

Он грубо потащил его прочь от площади, в сторону серых стен, видневшихся в конце улицы. Ирвуд не сопротивлялся. Внутри него раскинулась ледяная тундра – пустая и белая. Он потерял всё.

А значит, ему больше нечего было терять.

Глава 5. Серые Стены и Золотая Клетка

Стражник, чьё лицо было таким же серым и безразличным, как стены казармы, грубо втолкнул Ирвуда в приёмную Городского приюта. Он не ушёл, а шагнул следом, позволяя тяжёлой дубовой двери захлопнуться за его спиной с глухим, окончательным стуком. Посреди комнаты, словно остров побитого властью дерева в море серого камня, стоял массивный дубовый стол. За ним, в высоком кресле с потрескавшейся кожаной обивкой, сидел Смотритель. Это был сухопарый мужчина в заношенном до блеска сюртуке, который был ему явно велик. Он не обратил на вошедших никакого внимания, полностью поглощённый важным занятием: он с методичной, почти хирургической точностью затачивал кончик пера маленьким, острым ножичком, сдувая невидимые пылинки.

Стражник кашлянул, нарушая тишину. Смотритель нехотя поднял голову, и его лицо, узкое и бледное, скривилось в гримасе раздражения, словно его оторвали от решения важнейшего государственного дела.

– Брок, – бросил стражник, подталкивая Ирвуда вперёд. – Приказ капитана. Этот – сын казнённого сегодня утром Корбина Фенриса. Принять на содержание Короны.

– Ещё один, – процедил Брок, брезгливо оглядев Ирвуда с ног до головы. – Мест нет. Вышвырните его обратно на улицу.

– Не могу, – отрезал стражник, и в его голосе прозвучал металл власти, привыкшей повелевать за пределами этих стен. – Приказ капитана был ясен. Это дело… громкое.

Ирвуд заметил, как изменился взгляд Брока, когда стражник упомянул, что дело «громкое». В его бледных глазах мелькнул не просто гнев, а затаённый, почти суеверный страх. Он ненавидел такие дела – дела, от которых пахло магией. В трущобах ходили слухи, что Брок когда-то служил в городской страже и во время рейда наткнулся на какого-то мага-отступника. Что там произошло, никто не знал, но с тех пор он панически боялся всего, что связано с Даром, и вымещал этот страх на детях с особой, методичной жестокостью.

Брок на мгновение замолчал, и в его бледных глазах мелькнуло торжество. Он наслаждался этим моментом – возможностью унизить представителя другой, более сложной системы. Здесь, в его приёмной, приказы капитанов и политика знати были лишь пустым звуком. Здесь были только его правила. Простые и понятные.

– А мне плевать, – с напускной ленцой ответил он. – Мест. Нет.

Мальчишка не должен болтаться по городу и мозолить глаза знати. Смотритель на мгновение замер. Слово «знать» подействовало на него, как удар хлыста. Он понял, что это не обычный беспризорник, которого можно безнаказанно пнуть. Это была проблема. Политическая. Он нервно сглотнул. – Я должен доложить Главному Смотрителю Феодору, – пролепетал он, внезапно теряя всю свою напускную важность. – Ждите здесь. Он почти выбежал из-за стола и скрылся за неприметной дверью в глубине комнаты. Стражник остался стоять у входа, безучастно глядя в стену. Ирвуд стоял посреди комнаты, не шевелясь. Он слышал приглушённые голоса за дверью, но не мог разобрать слов.

Через несколько долгих минут дверь снова отворилась. Вернувшийся Смотритель выглядел ещё более понурым.

– Главный Смотритель велел принять, – процедил он сквозь зубы, словно это было величайшее одолжение. – Оформляйте. Он плюхнулся в кресло и с ненавистью уставился на гроссбух.

– Имя? Фамилия? – спросил он, макая перо в чернильницу.

– Ирвуд. Фенрис, – ответил за мальчика стражник. – Больше у него ничего нет. Смотритель скрипучим пером вывел в гроссбухе: «Ирвуд Фенрис», поставил жирную кляксу и, даже не поднимая головы, лениво звякнул в маленький медный колокольчик. Этот звон, а не слова, был приговором. Почти сразу из коридора появились двое Надзирателей, крепких парня с пустыми, бычьими лицами. Стражник коротко кивнул им, передавая своего подопечного и выполнив свой долг до конца, развернулся и вышел.

Теперь Ирвуд остался один на один с системой приюта. Воздух внутри был густым и неподвижным, пропитанным едким, стерильным запахом карболки и застарелой, въевшейся в камень сыростью. Это был запах казённой безнадёжности, чистоты, которая была страшнее любой грязи.

Началась процедура приёма – унизительная, методичная, лишённая всякой человечности. Ирвуд молчал. Страх и обида были бесполезной роскошью, пустой тратой сил. Вместо этого он наблюдал. Запоминал. Лица надзирателей – пустые, безразличные. Движения – грубые, заученные. Они не были злыми. Злость – это чувство, а здесь чувств не было. Была лишь процедура, которую нужно было перетерпеть. И он терпел.

Надзиратели грубо поставили его на ноги. Один из них достал большой нож, похожий на тесак для разделки мяса, и без предупреждения начал срезать с Ирвуда его лохмотья. Жёсткая от грязи и пота ткань его единственной рубахи и штанов-портов падала на каменный пол грязными комками. Он стоял голый, чувствуя, как холодный, влажный воздух облепляет кожу, но не дрожал. Он смотрел, как его старую жизнь – единственное, что у него было, – сгребают в охапку и без всякой церемонии швыряют в раскалённую топку небольшой чугунной печи в углу. Пламя жадно взревело, на мгновение озарив комнату оранжевым светом.

Пепел.

«Вот и всё», – подумал он без всякой грусти.

Затем его поволокли к большой деревянной лохани. Ледяная вода, от которой перехватило дыхание, обрушилась на него из ведра. Его тело мгновенно покрылось гусиной кожей, но он лишь крепче сжал зубы. Что-то древнее и упрямое в его жилах воспротивилось стуже, превращая пытку в неприятное, но терпимое неудобство. Словно его собственная суть была выкована из того же первобытного холода, и теперь две стужи лишь с удивлением разглядывали друг друга. Затем по его коже прошлись щёткой. Её щетина, жёсткая и острая, как терновые шипы, впивалась в тело, сдирая въевшуюся грязь вместе с кожей, доводя её до багровой красноты. Он молчал.

Когда экзекуция закончилась, ему швынули серую робу из грубого, колючего холста. Она царапала кожу, но была целой, без единой дырки. А потом ему выдали обувь. Впервые в его жизни. Это были грубые деревянные клоги, тяжёлые и неуклюжие. Он с трудом просунул в них ноги, чувствуя, как твёрдое, неотёсанное дерево впивается в ступни. Когда он сделал первый шаг по каменному полу, раздался громкий, чужой, гулкий стук. Клог. Клог. Клог. Звук был незнакомым, но под ногами была твёрдая защита.

Вайрэк сидел в кресле, обитом серебряной парчой, и чувствовал себя бабочкой, пронзённой на бархатной подушке. Роскошная гостевая комната в особняке Крэйна была его золотой клеткой. Огонь в камине из чёрного мрамора горел ровно и бесшумно, но не давал тепла. Воздух пах чужими, резкими ароматами заморских масел.

Дверь отворилась беззвучно. Вошла леди Илара Крэйн. Она была полной противоположностью своему мужу. Если лорд Виларио был холоден, как зимний камень, то его жена, казалось, излучала мягкое, тёплое сияние. Её платье из тёмно-синего бархата не шуршало, а её шаги были легки и неслышны на толстом ковре.

– Бедный мой мальчик, – прошептала она, и в её голосе слышалась неподдельная, как показалось Вайрэку, печаль.

Она присела рядом на край кресла, её движения были полны осторожной грации. В руках она держала маленькую фарфоровую тарелку, на которой лежали два пирожных, покрытых сахарной пудрой.

– Ты, должно быть, голоден. Попробуй, их испекли специально для тебя.

Вайрэк молча покачал головой. Он не мог есть.

Леди Илара не стала настаивать. Она поставила тарелку на столик и мягко коснулась его руки. Её пальцы были тёплыми.

– Я знаю, тебе сейчас очень тяжело, – тихо продолжила она, и в её глазах, цвета весеннего неба, стояли слёзы. – Но ты не должен бояться. Мы здесь, чтобы защитить тебя.

– Я хочу домой, – прошептал Вайрэк, его голос был едва слышен.

– Конечно, милый. Конечно, ты вернёшься домой, – её голос был как целительный бальзам. Она тяжело вздохнула, словно подбирая слова. – Мой супруг… он человек долга. Иногда его долг делает его жёстким. Он и твой отец не всегда сходились во взглядах в Совете, но лорд Крэйн всегда глубоко уважал твоего отца за его силу и честь. Сейчас он считает, что пока в городе есть хоть малейшая угроза, твой дом – самое опасное для тебя место. Он хочет защитить тебя, даже если его методы кажутся… суровыми. Потерпи немного. Ради своей безопасности.

Вайрэк поднял на неё глаза. Он отчаянно хотел ей верить. Память об отце, о его недоверии к Крэйнам, кричала об опасности, но тепло, исходившее от леди Илары, её искреннее, как ему казалось, сочувствие, – всё это пробивало ледяную корку его горя. Может быть, он всё неправильно понял? Может, его действительно защищают? Эта хрупкая, отчаянная надежда начала пускать первые, слабые корни в его израненной душе.

Длинная, гулкая столовая приюта была наполнена шумом сотен голодных детей. Скрежет деревянных ложек по глиняным мискам, приглушённый гомон и резкие окрики смотрителей сливались в единый, монотонный гул. Ирвуд сидел за длинным, засаленным столом и жадно ел. Каша была безвкусной, сваренной на воде с добавлением чего-то отдалённо напоминающего жир, но она была горячей и густой. Рядом с миской лежал ломоть серого хлеба.

Он почти доел, когда перед ним выросла тень. Ирвуд поднял голову. Над ним стояли трое. В главаре, долговязом подростке с крысиным лицом и злыми, бегающими глазками, он без труда узнал того, кого другие дети со страхом называли Щуплым. За его спиной маячили два приспешника, туповатые и крепкие.

– Хлеб, – прошипел Щуплый, протягивая грязную руку. – Новичкам не положено.

Ирвуд не стал спорить.

«Драться? Глупо», – пронеслось в его голове. Его взгляд метнулся от одного лица к другому, оценивая.

«Их – трое. Силой не взять. Но у каждого есть слабое место…» Он увидел, как блеснули глаза Щуплого при виде хлеба. «Жадность. Вот оно. Бить сюда».

Ирвуд испуганно съёжился, вжимая голову в плечи. Он разыграл идеальный спектакль, которому его научили годы выживания. Он огляделся по сторонам, словно ища помощи, а затем, наклонившись к Щуплому, заговорщицки прошептал, так, чтобы слышал только он:

– Не здесь. Смотритель… он отобрал у меня серебряный эссо, когда мыл. Сказал, вернёт после ужина. Он в его каморке, в ящике. Помоги мне его забрать – хлеб твой, и монета пополам.

Глаза Щуплого на мгновение расширились от шока, а затем вспыхнули лихорадочным блеском. Серебряный эссо! Целый эссо! Это была не просто монета, это было целое состояние для ребенка из приюта. Тысяча ммив… На эти деньги можно было сбежать и жить несколько месяцев, не зная голода. Покупать не чёрствый хлеб, а горячие пироги с мясом. Это была не просто монета, это был билет в другую жизнь. Жадность, чистая и всепоглощающая, полностью отключила его инстинкт самосохранения. Он быстро оценил ситуацию. План был рискованным, но награда была немыслимой.

– Шумните, – коротко бросил он своим приспешникам.

Те поняли его с полуслова. Один из них, ухмыльнувшись, с силой пнул ножку длинной скамьи. Та с оглушительным грохотом опрокинулась, сбрасывая на каменный пол с десяток ничего не подозревавших детей. Взвизгнув от неожиданности и боли, они посыпались друг на друга, как кегли. В следующую секунду воздух взорвался. Визги смешались с гневными криками, кто-то, воспользовавшись моментом, влепил затрещину давнему обидчику, и общая свалка вспыхнула мгновенно, как сухой хворост. Глиняные миски с сухим треском разлетались об пол, разбрызгивая во все стороны серую, клейкую кашу. Двое Надзирателей, до этого лениво наблюдавшие за залом, взревели от ярости и, размахивая прутьями, тут же бросились в самую гущу, пытаясь выхватить зачинщиков.

В образовавшейся суматохе Щуплый, пригнувшись, метнулся к каморке смотрителей, дверь в которую была приоткрыта.

И в этот самый момент Ирвуд, который до этого не сводил глаз со своей миски, вместо того чтобы бежать за ним, вскочил на ноги. Его движение было резким, как удар змеи. Указывая пальцем на каморку, он закричал во всю мощь своих лёгких:

– Держи вора! Он в каморку к смотрителю полез!

Суматоха мгновенно стихла. Все взгляды, включая взгляды разъярённых смотрителей, обратились к каморке. Через секунду оттуда выволокли опешившего Щуплого. Никакой монеты у него, разумеется, не нашли, но сам факт проникновения был страшным преступлением.

Приговор был скорым и показательным. Щуплого выволокли на середину столовой и жестоко выпороли ивовыми прутьями на глазах у всех детей. Ирвуд остался сидеть на своём месте, невозмутимо доедая кашу. Вокруг его стола образовалось пустое пространство – другие дети инстинктивно отодвинулись. Когда избитого, хлюпающего носом Щуплого отпустили, он не посмел подойти. Он лишь бросил на Ирвуда один-единственный взгляд через весь зал – взгляд, полный страха и кривого, болезненного уважения. Он понял, что столкнулся с хищником, который был умнее и безжалостнее его. В первый же день Ирвуд не стал легендой. Он стал тем, кого боятся и уважают.

Успокоенный разговором с леди Иларой, Вайрэк почувствовал, как напряжение, сковывавшее его последние дни, немного отпустило. Он решил исследовать особняк, своё новое пристанище. Он вышел в коридор, отделанный тёмным, полированным деревом. Его шаги тонули в толстом ковре с узором из переплетённых медвежьих лап. Он направился к массивной резной двери, за которой находилась библиотека. Запах старых книг и воска манил его, обещая тишину и покой. Но стоило ему протянуть руку к тяжёлой бронзовой ручке, как из тени ближайшей ниши бесшумно выступил дворецкий. Его лицо было маской безупречной вежливости, но глаза оставались холодными и наблюдающими.

– Прошу прощения, юный лорд, – произнёс он с безупречной, но холодной вежливостью.

– Его сиятельство лорд Крэйн распорядился, чтобы в библиотеке навели порядок. Боюсь, сегодня она закрыта для посещений. Вайрэк отступил, чувствуя, как вспыхивают щеки. Он кивнул и пошёл дальше, к застеклённым дверям, ведущим в сад. Но и там его ждала преграда. Другой слуга, стоявший у выхода, как каменное изваяние, поклонился и сообщил, что после ночного ливня дорожки размыло и выходить в сад небезопасно. Куда бы он ни пошёл, его путь вежливо, но настойчиво преграждали. Ему не грубили, ему не приказывали. Ему лишь создавали непреодолимые препятствия, облекая их в форму заботы. Вернувшись в свою комнату, Вайрэк снова ощутил, как наваливается тяжёлое, удушливое чувство беспомощности. Поднялась злость: на Крэйнов, на убийц, на собственное бессилие. Шагая из угла в угол по мягкому ковру, он чувствовал, как эта горячая ярость постепенно остывает, превращаясь в лёд. Именно тогда и пришло холодное, тошнотворное понимание. Это была не забота. Это была тюрьма