Темаркан: По законам сильных

Внезапно лошади захрапели и встали. Путь преграждал завал из сломанных бочек и старой, перевёрнутой телеги. Это выглядело не как случайный мусор, а как грубо, но намеренно сколоченный барьер. Карета остановилась.

– Что там ещё? – нетерпеливо спросил лорд Гарэт.

– Завал, милорд. Сейчас расчистим, – донёсся приглушённый голос Гектора.

Гвардейцы выставили мечи, образовав вокруг кареты небольшое кольцо, и напряжённо вглядывались в зияющую черноту подворотен. Дождь почти прекратился, и в воздухе повисло давящее, противоестественное безмолвие, нарушаемое лишь фырканьем лошадей.

И тут тишину разорвал короткий, сухой свист. Вайрэк не успел понять, что это было, но увидел, как капитан Гектор дёрнулся и молча повалился набок. Почти одновременно, без крика, в грязь рухнули и остальные трое гвардейцев, из спин которых торчали короткие чёрные стрелы. Они упали нелепо, как сломанные куклы. Четыре глухих стука тел о мокрую землю.

Карета, ещё мгновение назад бывшая крепостью на колёсах, оказалась беззащитной деревянной коробкой посреди мёртвого переулка.

Лорд Гарэт не стал открывать дверь. Воздух вокруг замка на мгновение исказился, подернулся рябью, как от жара, и в следующую секунду дверца разлетелась в щепки от невидимого удара.

– Элира, на пол! Не высовываться! – прорычал он, и его голос, сорвавшийся с привычного аристократического тона, был полон льда и ярости.

Он выскочил из кареты прямо в грязь. Из теней, словно тараканы из щелей, на него хлынула толпа оборванцев с ржавыми топорами и кривыми ножами. Их было не меньше дюжины.

Всё слилось в кошмарный вихрь. Тёмная фигура отца в центре стаи волков. Гарэт Алари не фехтовал – он убивал. Быстро, экономно, без единого лишнего движения. Его гномий клинок, тускло блеснувший в свете далёкого пожара, описал серебряную дугу, парируя два удара одновременно, и в том же движении вспорол горло третьему нападавшему. Они были неумелыми, слабыми, обычным уличным сбродом. Но пока его клинок находил очередную жертву, в мозгу холодной вспышкой пронеслась мысль: «Стрелы были от профи. Эти – просто мясо. Зачем?.. Кто?..» Он развернулся на пятках, уходя от замаха ржавого топора так близко, что тот с визгом впился в стену кареты в дюйме от лица Вайрэка. А меч лорда уже вошёл под рёбра четвёртому.

Крики боли смешивались с хрипами и бульканьем крови. За несколько ударов сердца переулок был устлан телами. Воздух загустел, наполнившись запахом свежей крови и острой, металлической вонью только что отнятой жизни.

На ногах остался лишь один – главарь со шрамом на лице. Он стоял в оцепенении, глядя на резню, которую в одиночку устроил один человек. Гарэт Алари медленно, шаг за шагом, пошёл к нему по телам его подручных. С его клинка стекали капли, смешиваясь с дождём.

– Ты выбрал не тот Дом для грабежа, падаль, – голос лорда Алари был холоден, как сталь его меча. Он шагнул к главарю, занося клинок для последнего, завершающего удара.

И в этот момент триумфа, момент аристократической гордыни, ловушка захлопнулась.

Это был не воин, а тень. Вайрэк увидел, как из груды тел, которые все считали мёртвыми, метнулась худая фигура. Бандит с узким, хищным лицом, похожим на волчью морду, и близко посаженными глазами, горевшими животной яростью, ворвался в разбитый проём кареты. Его целью был мальчик – единственный свидетель и наследник.

Но на его пути метнулась тень. Леди Элира. Она не встала, а бросилась между ним и сыном, превратившись в живой щит.

– Не трогай его! – её крик был похож на рычание волчицы. Она не пыталась ударить – она вцепилась нападавшему в лицо ногтями, пытаясь выцарапать глаза. «Волк» взревел от боли и неожиданности. Он отшвырнул её и, не целясь, ударил коротким, зазубренным мечом.

Для лорда Алари мир остановился. Он услышал предсмертный крик жены – не громкий, а короткий, захлебнувшийся, но он пронзил его сердце, как раскалённый клинок. Его взгляд метнулся к карете. Он увидел, как тело Элиры обмякло и сползло на сиденье. Огонь в его глазах, горевший секунду назад яростью, погас. Клинок в руке на мгновение дрогнул, опустившись на дюйм. Плечи, до этого прямые и несгибаемые, едва заметно ссутулились. На его лице отразилось нечто страшнее боли – пустота.

Этого хватило. «Шрам», который уже готовился принять смерть, увидел эту трещину в броне врага. Он бросился вперёд. Его кривой нож, похожий на коготь, вонзился лорду Алари под рёбра, в щель между кирасой и набедренником.

Лорд рухнул на колени. Он посмотрел на Вайрэка, и в его глазах больше не было ярости. Только огонь. Отчаянный, всепожирающий огонь. Он из последних сил поднял свой меч обеими руками.

– За Алари… – прохрипел он.

Он выдохнул. И вместе с этим выдохом из него вырвалось всё: остатки жизни, вся его скорбь, вся магия его древней крови. Вайрэк ничего не увидел и не услышал. По карете прошла странная, глухая вибрация, а в ушах зазвенело от давящей тишины. Но было и ещё что-то – ледяное, смутно знакомое чувство, словно внутри него самого натянулась и лопнула невидимая струна, отзываясь на предсмертный крик отцовской крови. «Шрама» просто не стало – его разнесло на кровавые ошмётки, забрызгавшие камни. Волна невидимой силы ударила в стену склада, и каменная кладка взорвалась наружу, оставив в доме рваную дыру. Гномий клинок в руках лорда Гарэта с тихим звоном разлетелся на сотни осколков.

Лорд Гарэт Алари, с пустыми, невидящими глазами и тонкой струйкой крови из носа, рухнул лицом в грязь. Мёртвый.

«Волк», убийца матери, с ужасом смотрел на это проявление чудовищной, самоубийственной силы, прижавшись к стене кареты. Вдалеке, прорезая шум ветра, затрубил тревожный рог Городской стражи. Звук был ещё далёким, но он приближался.

Он метнулся к телу мёртвого лорда. Бросив быстрый, испуганный взгляд на оцепеневшего в карете мальчика, он сорвал с пояса аристократа тяжёлый кошель с серебром и бросился в самый тёмный боковой проход, похожий на чёрную пасть.

В этот момент в начале переулка появились пляшущие огни факелов и послышался топот десятков сапог.

– Там ещё один! В переулок! – крикнул кто-то. Один из стражников вскинул арбалет. Болт со свистом ушёл в темноту. Из глубины прохода раздался приглушённый вскрик боли, который тут же стих.

Шум и крики стражников казались Вайрэку далёкими и нереальными, будто доносились из-за толстого стекла. Мир сузился до пространства кареты, до запаха крови и озона, оставшегося после магии. Он сполз с сиденья. Его ноги утонули в липкой, тёплой луже на полу. Он дотронулся до щеки матери. Она была ещё тёплой. Он попытался её разбудить, тряс за плечо, шептал: «Мама… мама, вставай…». Но она не вставала, и её голова безвольно моталась в такт его движениям.

Когда капитан Городской стражи, усталый мужчина с седеющими усами и шрамом, рассекающим бровь, освещая переулок факелом, заглянул в разбитую карету, он нашёл мальчика, который сидел в луже крови и тихо разговаривал со своей мёртвой матерью. Вокруг кричали люди, но для него мир погрузился в абсолютную, звенящую тишину.

В эту же самую ночь, в другой тишине, рождённой не шоком, а бедностью, Ирвуда разбудила назойливая капель. Привычный шум дождя, барабанившего по соломенной крыше, стих, и в образовавшейся тишине стала слышна мерная капель. Одна капля, потом вторая, третья. Холодные, мокрые, они падали ему прямо на лицо с прогнившей балки.

Он сел на своём соломенном тюфяке, отползая в сухой угол, где солома была хотя бы влажной, а не мокрой насквозь. В тусклом, колеблющемся свете догорающих углей в очаге комната казалась пещерой, полной дёргающихся, уродливых теней. Воздух был спёртым и пах сырой землёй, кислым, пролитым пивом и застарелой, въевшейся в стены безнадёжностью.

Его окончательно разбудил не холод, а скрип.

Дверь, сколоченная из старых, рассохшихся досок, со стоном отворилась, впуская в лачугу порыв ледяного, пахнущего мокрой грязью ветра. В проёме возник силуэт отца. Он ввалился внутрь, как мешок гнилого зерна, и тут же прислонился к стене, тяжело, хрипло дыша. С его мокрых лохмотьев на земляной пол стекала вода, смешиваясь с грязью и образуя тёмную лужу у его ног.

Ирвуд замер, вжавшись в стену. Ночные возвращения отца редко сулили что-то хорошее, но сегодня от него исходило другое. Не пьяный гнев, а липкая, животная паника. Отец не мог стоять на месте – он переступал с ноги на ногу, его глаза метались по тёмным углам, словно он ждал, что оттуда кто-то выскочит. Он то и дело облизывал губы, а его дыхание было неровным и шумным. Ирвуд знал этот загнанный вид – так выглядит крыса, когда понимает, что ей отрезали путь к норе. От этого зрелища в животе становилось холоднее, чем от сквозняка. Пьяная злоба отца была хотя бы честной, а этот липкий страх вызывал тошноту.

В слабом свете очага Ирвуд разглядел его получше. Его одежда была не просто мокрой, она была порвана в нескольких местах, а на плече темнело большое пятно, которое могло быть и грязью, и кровью. Но хуже всего было его лицо. Глаза лихорадочно бегали, зрачки были расширены от ужаса, а на щеке, от глаза до самого подбородка, алела свежая, глубокая царапина, из которой тонкими струйками сочилась кровь, смешиваясь с дождевой водой.

– Что… – начал было Ирвуд, но тут же осёкся, увидев дикий блеск в глазах отца.

– Молчать, – оборвал тот. Он оттолкнулся от стены и, шатаясь, подошёл к грубо сколоченному столу. Он бросил на него что-то тяжёлое. Раздался глухой, но благородный звон, какого в этой лачуге никогда не слышали. Это был не дребезг медных ммив. Это был весомый, солидный звук серебряных Эссо.

Отец огляделся, его взгляд пронёсся по тёмным углам, словно он боялся, что здесь кто-то прячется.

– Мать где?

– Ушла ещё вечером, – пробормотал Ирвуд, не сводя глаз с туго набитого кожаного кошеля на столе.

– Хорошо. Так даже лучше. – Отец резко обернулся и, преодолев расстояние в два шага, присел на корточки перед Ирвудом, схватив его за худые плечи. Его пальцы были ледяными и сжимали с силой тисков, так что мальчик едва не вскрикнул от боли.

– Слушай меня внимательно, отродье. Сегодня была работа. Очень хорошая работа. Но теперь нужно залечь на дно. Никуда из дома не выходишь, понял? Ни на какой рынок, ни к сточной канаве. Будешь сидеть здесь, тихо как мышь. Если кто спросит – а они спросят, – я всю ночь был здесь, с тобой. Пьяный в стельку, спал без задних ног. Ты понял меня?

Ирвуд быстро кивнул, стараясь не дышать перегаром и острым запахом крови. Ложь была такой же частью выживания, как и воровство. Но ложь из страха, ложь, чтобы прикрыть свою трусость… она обожгла горло, оставляя привкус гнили.

Тот удовлетворённо хмыкнул, но тут же поморщился от боли, когда движение отдалось в раненом плече. Он дотронулся до царапины на щеке.

– Бешеная сука… – пробормотал он себе под нос, и в его глазах на мгновение мелькнул отблеск пережитого ужаса. Он отпустил Ирвуда так же внезапно, как и схватил, и поднялся. Подошёл к столу, развязал кошель и высыпал на грязную ладонь целую пригоршню блестящих монет. Он жадно пересчитал их, его губы беззвучно шевелились. Затем сунул их в карман.

– Я в «Кулак». Залить горе. И отпраздновать, – бросил он, уже не глядя на сына. – И помни, что я сказал. Одно слово – и я тебе язык вырву.

Он снова вывалился за дверь, и его силуэт растворился в дождливой ночи.

Ирвуд остался один в гнетущей тишине, нарушаемой лишь мерной капелью с потолка. Он подошёл к столу и осторожно, почти благоговейно дотронулся до тяжёлого кожаного кошеля. Он никогда в жизни не держал в руках ничего подобного. Гладкая, добротная кожа, солидный вес… Это был не просто кошель с деньгами. Это был слиток другой жизни, обещание тепла и сытости. Он не знал, что это была за «работа», и инстинкт подсказывал ему, что лучше и не знать.

Внезапно тишину прорезал далёкий крик, а за ним – яростный лай собак. Ирвуд замер. Звуки приближались. К лаю добавился короткий, торжествующий сигнал охотничьего рожка.

Этот звук он знал с пелёнок. Так стража не искала. Так она заканчивала погоню.

Сердце провалилось в ледяную пустоту. Отец. Они его поймали. Прямо здесь, на их улице. Животный инстинкт заставил его броситься к кошелю на столе, чтобы спрятать, засунуть под тюфяк, закопать… но было уже поздно.

Хлипкая дверь их лачуги разлетелась в щепки от одного мощного удара сапогом.

В дверном проёме, очерченные тусклым светом уличного фонаря, стояли три фигуры в мокрых плащах Городской стражи. Их шлемы блестели от дождя. Один из них, капитан, чей плащ на плече скрепляла тяжёлая бронзовая фибула в форме сторожевой башни, шагнул внутрь. Его взгляд пронёсся по убогой комнате, презрительно скривив губы, а затем остановился на Ирвуде и кошеле с серебром, который мальчик всё ещё сжимал в руках.

Капитан не смотрел на Ирвуда. Его взгляд был прикован к кошелю. Он шагнул вперед, молча поднял его со стола, повертел в руках, отмечая тисненый герб. Только тогда он перевел взгляд на мальчика. Взгляд, в котором не было ни злости, ни торжества – только деловитая брезгливость, как к насекомому.

– Отцовский? – спросил он тихо, почти буднично.

Ирвуд молчал, парализованный страхом. Стражник кивнул своим мыслям и сунул кошель за пояс.

– Теперь это улика в деле об убийстве лорда и леди Алари. А ты пойдёшь с нами.

Глава 3. Каменное эхо

Мир сжался до размеров кареты, а потом и вовсе исчез. Остались только три вещи: холодное, липкое ощущение шёлка материнского платья под пальцами, железный запах крови, заполнивший всё пространство, и тишина. Тишина была самой страшной. Она была плотной, тяжёлой, как мокрое одеяло, и давила на уши, отменяя все звуки снаружи – и хлещущий дождь, и тревожные крики стражников, и даже стук собственного сердца.

Вайрэк не помнил, как его вынесли из кареты. В его памяти была лишь чёрная, вязкая пустота. Он не чувствовал ни холодных капель на лице, ни грубой ткани плаща, которым его накрыли с головой. Он просто переместился в пространстве. Когда мир снова обрёл очертания, он сидел на жёсткой деревянной лавке в комнате, где не было ничего знакомого.

Комната была серой. Серые каменные стены, сложенные из грубо отёсанных, не подогнанных друг к другу блоков, сочились влагой. Серый каменный пол, вытертый до блеска тысячами ног, казался ледяным даже на вид. Серый, безрадостный свет сочился из высокого, забранного ржавой решёткой окна, за которым лилась бесконечная серая вода. Воздух пах сыростью, мокрой шерстью и чем-то кислым, незнакомым – запахом дешёвого мыла, прокисшей капусты и казённой жизни. За толстыми стенами доносились обрывки чужой жизни: грубый смех, лязг металла о камень, короткая, лающая команда. Звуки, которых никогда не было в бархатной тишине его дома.

Единственным цветным пятном на спинке потёртого кресла было грубое изображение сторожевой башни. Вайрэк сразу узнал этот простой символ – точно такая же бронзовая фибула в форме сторожевой башни скрепляла плащ капитана стражи. Но если на капитане она выглядела знаком власти, то здесь, на дереве, была лишь её жалким подобием. Время стерло контуры, превратив символ неусыпного дозора в слепое, безликое пятно. Казармы. Он понял это не умом, а каким-то внутренним чутьём.

Перед ним на стол поставили кружку. Из неё шёл пар. Кто-то – размытая фигура в плаще – что-то сказал. Голос был глухим, как будто доносился из-под воды. Вайрэк смотрел на кружку. Она была сделана из грубой, потрескавшейся глины. Молоко. Тёплое. Но оно пахло чужим домом, чужой коровой, чужой заботой. Он не притронулся.

Колокол на главной башне ударил один раз. Глухо, протяжно. Закончился ещё один виток. Время шло, но не для него. Он сидел неподвижно, глядя в одну точку на стене, где тёмное мокрое пятно было похоже на ухмыляющуюся рожу. Он пытался думать, но мысли рассыпались, как песок. Пытался вспомнить лицо отца, но видел лишь огонь и удивление в его глазах. Пытался вспомнить голос матери, но слышал лишь её последний, захлебнувшийся крик.

Тишина. Снова та самая, липкая тишина.

Дверь скрипнула. Вошёл молодой стражник, почти мальчишка, с редкими усиками над губой. Он с грохотом поставил на стол деревянную тарелку с куском чёрствого хлеба и ломтем бледного, пористого сыра. Посмотрел на нетронутую кружку, пожал плечами и вышел, не сказав ни слова. Еда пахла мышами и сырым подвалом. Вайрэк даже не повернул головы. Он не чувствовал голода. Он вообще ничего не чувствовал.

Прошёл ещё один виток. Свет за окном стал чуть ярче, превратившись из ночного мрака в безрадостную, водянистую серость рассвета. Дождь стих, оставив после себя лишь мерную, сводящую с ума капель с карниза. Кап… кап… кап… Каждая капля отбивала секунду его новой, пустой жизни.

Дверь отворилась в третий раз. Вошёл старик в серой, поношенной мантии, от которого пахло сушёными травами и старостью. Городской целитель. Его лицо было изрезано сеткой добрых морщин, а глаза смотрели с глубокой, профессиональной печалью, свойственной человеку, видевшему много горя. – Юный лорд, – сказал он, и его голос был мягким, как старый мох. – Позвольте мне осмотреть вас. Вайрэк не ответил. Целитель присел рядом на лавку, стараясь не делать резких движений. – Я знаю, что случилось, – продолжил он тихо. – Это ужасная трагедия. Вам нужно выпить успокаивающего. Это отвар из Слёз Элары, он притупит боль.

Он достал из сумки маленький пузырёк с тёмной жидкостью. Вайрэк смотрел на него пустыми глазами. Боль? Он не чувствовал боли. Он не чувствовал ничего.

Целитель попытался взять Вайрэка за запястье, чтобы проверить пульс. И в этот момент что-то случилось. Чужое, тёплое прикосновение к его ледяной коже пробило скорлупу оцепенения. Вайрэк резко отдёрнул руку, словно обжёгся.

Он посмотрел на свою руку. На рукав своего дублета. Тёмно-зелёное сукно, цвет его Дома, в нескольких местах потемнело, стало почти чёрным и жёстким от засохшей крови. Он осторожно, будто боясь разбудить спящего зверя, дотронулся до одного из этих пятен кончиком пальца. Ткань была холодной, твёрдой и липкой.

И в этот миг плотина рухнула. Запах. Он ударил в нос не снаружи, а изнутри, из самой глубины памяти. Железный, сладковатый, тошнотворный. Запах маминой крови.

Мир, который он держал на расстоянии, обрушился на него всей своей тяжестью. Он вспомнил всё: её удивлённый, испуганный крик, тепло её тела, когда она заслонила его собой, пустоту в её глазах. Тело затрясло в беззвучных рыданиях. Слёзы текли по щекам, смешиваясь с грязью, но он не издал ни звука, лишь до боли сжал челюсти. В ушах зазвенел холодный отцовский голос, который он слышал после падения с лошади: «Сталь не плачет, Вайрэк. И наследники Дома Алари – тоже».

Целитель, видя это, понимающе кивнул. Он не стал настаивать. Молча поставил пузырёк с отваром на стол и так же тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

Вайрэк остался один. Он сидел, сотрясаясь от рыданий, которые не находили выхода, и смотрел на свои руки, на пальцы, испачканные кровью его матери. Пустота внутри никуда не делась, но к ней примешалось что-то новое. Холодное. Острое. Когда первая волна горя отхлынула, оставив после себя лишь выжженную пустыню, он снова посмотрел на серые стены, на грубое кресло, на нетронутую еду.

Этот мир не сочувствовал. Этому миру было всё равно. Камни были холодны, стражники – равнодушны, целитель – бессилен. Его горе, его потеря были лишь досадным происшествием, которое нарушило порядок.

Внезапно судорожные рыдания, сотрясавшие его тело, прекратились. Он замер. Дыхание, до этого сбитое и рваное, выровнялось. Он медленно поднял голову и обвёл комнату взглядом. Серые стены, грубое кресло, нетронутая еда. Раньше он видел в них лишь равнодушие, теперь – факты. Детали общей картины. Мысль, твёрдая, как осколок отцовского клинка, выкристаллизовалась из хаоса: «Это неправильно».

Не просто ужасно. Не просто трагично. А именно неправильно. Так не должно было быть. Порядок, которому его учили, законы, о которых говорил отец, – всё это оказалось ложью. Мир, который должен был его защищать, предал его.

Эта мысль не принесла облегчения. Его сведённые судорогой пальцы вцепились в жёсткое сукно дублета. Холод, вытеснивший горе, был похож на лезвие, вошедшее под рёбра. Он не согревал, а замораживал, превращая слёзы в льдинки, а боль – в чистое, острое намерение. И вместе с этим холодом пришло пугающе правильное чувство: «Мир – это охота. И его только что превратили из охотника в добычу».

В это же самое время, этажом ниже, в подвале тех же казарм, время для Ирвуда тянулось, как густая смола. Его мир тоже сжался, но не до тишины, а до абсолютной, давящей темноты. Его швырнули в крошечный чулан. Лязг тяжёлого железного засова снаружи прозвучал окончательным приговором.

Воздух здесь был другим – не просто сырым, а мёртвым, спёртым. Пахло крысами, гнилой соломой и застарелым человеческим страхом, который, казалось, въелся в сами камни. Холодный, влажный пол вытягивал последнее тепло из его тела. Ирвуд не стал сидеть. Он вскочил на ноги, прижался спиной к шершавой, мокрой стене и заставил себя дышать. Медленно. Ровно. Как учил его отец в один из редких моментов просветления: «Если попался – не реви. Рёв – для овец. Думай».

Он думал.

Сначала он исследовал свою клетку. Наощупь, вытянув руки, он обошёл её по периметру. Три шага в одну сторону, четыре в другую. Каменные стены, скользкие от плесени. В одном углу – куча прелой соломы, в другом – что-то мягкое и осклизлое, к чему он не стал прикасаться второй раз. Дверь была из толстых, грубых досок, без единой щели. Он прижался к ней ухом. Снаружи доносились звуки: тяжёлые шаги в коридоре, приглушённый смех, далёкий звон оружия о камень. Жизнь шла своим чередом. Он был просто вещью, брошенной в чулан.

Он не плакал. Слёзы – это вода, они замерзают на морозе и делают тебя слабее. Он прокручивал в голове последние минуты в лачуге. Слова отца. Его страх. И кошель. Проклятый кошель с серебром. Всё из-за него. И из-за отца, который был достаточно глуп, чтобы притащить его домой. И из-за стражи, которая была достаточно сильной, чтобы всё это отнять. Он ненавидел их всех. Каждого. Эта ненависть была не горячей, что сжигает изнутри, а другой – холодной, твёрдой и привычной, как камень, который он всегда носил в кармане. Она согревала лучше любого огня.

Дверь распахнулась так внезапно, что яркий свет факела ударил по глазам, как хлыст, заставив его зажмуриться. – А ну, на выход, отродье!

Два стражника выволокли его в коридор и потащили вверх по скользким каменным ступеням. Он упирался, но его ноги просто волочились по полу. Его привели наверх и втолкнули в кабинет капитана. Эта комната была завалена картами и донесениями, а в воздухе стоял запах дешёвого табака. За столом, заваленным бумагами, сидел тот самый капитан с бронзовой фибулой. Его лицо за ночь стало ещё более уставшим, но глаза – острыми и холодными, как осколки льда.

На полированном дереве стола, рядом с чернильницей, лежал отцовский кошель. А рядом с ним – кривой, окровавленный нож.

Капитан устало откинулся в кресле и потёр воспалённые глаза. Он не смотрел на Ирвуда, его взгляд был прикован к кошелю и ножу на столе. Он нервно побарабанил пальцами по полированному дереву, затем резко схватил кошель, будто боясь, что тот исчезнет.

– Твой отец оказался разговорчивым, – сказал капитан, но в его голосе не было уверенности, только плохо скрываемая спешка. Он бросил на Ирвуда быстрый, оценивающий взгляд, какой мясник бросает на кусок мяса. Он смотрел на Ирвуда так, как смотрят на гвоздь, который нужно забить.

Ирвуд внутренне усмехнулся. Ложь. Отец, может, и был пьяницей и трусом, но одного у него было не отнять – он умел молчать. Этому его научила первая же отсидка в яме. Ирвуд помнил, как Корбина однажды до полусмерти избили «Костяные Кулаки» за проигранный в кости нож, но он не выдал, кто был с ним. Уважать отца было не за что. Но предавать того, с кем делил грязь и холод, было нельзя. Это был первый и единственный закон их мира. Капитан не смотрел на Ирвуда, а лениво рассматривал свои ногти. – Он сказал, что ты был с ним. Помогал ему. Помоги следствию, мальчик, и, может, тебя не повесят рядом с ним. Просто расскажи, где он был.

Ирвуд смотрел на нож. На запекшуюся кровь на лезвии. Он молчал. Его уличные инстинкты, вбитые годами побоев и предательств, кричали громче любого страха: «Молчи! Любое слово – это петля, которую ты сам накинешь себе на шею».

– Молчишь? – капитан наконец поднял на него взгляд. В его глазах не было ни злости, ни сочувствия. Только скука. Он видел сотни таких же упрямых, запуганных волчат. – Ну что ж. Дело твоё.

Он потерял к нему всякий интерес. Это было хуже, чем угрозы. Это было полное, абсолютное безразличие. Капитан поднялся, подошёл к Ирвуду и отвесил ему пощёчину. Не сильную, но оглушительную, унизительную. Удар был не столько болезненным, сколько презрительным, как будто он прихлопнул назойливую муху.