Дверей Нет

Он смотрел на нее и чувствовал, как что-то внутри него, давно омертвевшее и пустое, начинает слабо, болезненно отзываться на ее присутствие, как трещина в старой кости ноет на холод.

Беспечно, отстраненно и до ужаса одиноко стоящая у окна в чужом, враждебном пентхаусе. И он должен был забрать это обратно. Не для нее.

Ради себя.

9 Транс и Контакт

Фигура у окна. Серебристый отблеск на чернильном полотне ночи.

Нечто в нем, глубинное и безъязыкое, потянуло за сухожилия. Тело, приросшее к колонне влажным оцепенением, отделилось от мрамора с глухим звуком отдираемой от раны марли. Сделало первый шаг.

Не он шел – его влекло.

Весь пентхаус, до этого жужжавший многоголосым ульем, превратился в дрожащее от жара марево. Гости стали мягкими, теплыми препятствиями, колышущимися стеблями плоти, между которыми ему предстояло протиснуться. Их разговоры и смех просачивались будто из-под слоя ваты – глухие, неразборчивые толчки звука, которые не несли смысла, лишь уплотняли пространство. Воздух между ним и ней стал осязаемым, как теплая, стоячая вода в аквариуме, и он двигался в ней, чувствуя ее сопротивление на коже. Единственным отчетливым звуком в этом утробном затишье работал тяжелый, чужой насос в его груди, качая по жилам густую, горячую панику: удар-пауза, удар-пауза.

Траектория его движения выстраивалась сама, ноги безошибочно находили проходы в этом пульсирующем переплетении тел. Окружающие не видели его, но ощущали его проход как внезапный локальный озноб. Они расступались за мгновение до столкновения. Кто-то обернулся, уловив в воздухе запах сырой земли после дождя, которого здесь не могло существовать. Кто-то инстинктивно стиснул в пальцах ножку бокала. Он скользил между ними, человек без воли, притягиваемый невидимым центром, как опилки к полюсу магнита.

Расстояние сокращалось. Десять метров. Семь. Три. Он различал уже не общие очертания, а мельчайшие, болезненно-четкие дефекты совершенства. Видел крошечную золотую пылинку, осевшую на волосок у ее виска. Различал едва заметное биение жилки на шее. Наблюдал, как свет от огней ночного города распадается на спектры в переплетении нитей ее платья. Она не двигалась, продолжая смотреть в панораму окна, и он чувствовал извращенную, больную признательность за то, что она его дожидается.

Два метра.

Он вдыхал ее почти неощутимый аромат, аромат дорогих тканей и чего-то еще – минерального, похожего на запах остывающих камней. Он почти различал ритм ее дыхания, хотя его собственный пульс грохотал в ушах. Он выскользнул из живой массы гостей и остановился в образовавшемся вокруг нее разреженном пространстве.

Один метр.

Он замер.

Внешние звуки свернулись и опали, оставив после себя лишь низкий, вибрирующий гул, как тот, что стоит в ушах после долгого пребывания под водой. Не осталось ничего. Ни мелодии, ни разговоров, ни города за стеклом. Только он и она.

Она, вероятно, ощутила его присутствие как изменение плотности воздуха, потому что медленно, с тягучей, механической грацией развернулась. И он в первый раз посмотрел ей в лицо.

Оно оказалось именно таким. Лицо, собранное из идеальных, выверенных деталей. Совершенные линии, безупречные изгибы. Но он смотрел мимо них. Он смотрел сквозь них. Он заглянул ей в глаза.

И увидел то, о чем знал с самого начала.

Прекрасные, темные глаза, обрамленные густыми ресницами. Он смотрел в них и видел гладкие, темные заглушки. Запечатанную поверхность, от которой отскакивал и гас любой свет. Они ничего не излучали, ничего не отражали. Они просто были, как два аккуратных, темных провала в живой материи, поглощая его собственное отражение – крошечную, искаженную фигурку в двух бездонных точках.

Заговорил не он. Голос пришел извне, глухой и плоский, словно воспроизведенный старым патефоном. Голос констатирующий смерть.

– У вас в глазах дыры.

Илона вздрогнула. По идеально гладкой поверхности ее самообладания прошла почти невидимая судорога. Она моргнула, ее зрачки на долю секунды превратились в точки. Но она являлась продуктом долгой, тщательной отладки. Через мгновение на ее лице отпечаталось выражение светского, почти скучающего любопытства. Она классифицировала его выпад как намеренную, просчитанную грубость. Способ выделиться.

– Весьма… прямолинейно, – ее голос прозвучал низко, с идеально выверенной долей бархатной хрипотцы. Она чуть изогнула губы. – Вы так со всеми женщинами знакомитесь?

Она отступила на полшага, выверенным движением восстанавливая дистанцию и контроль. Она переводила эту иррациональность в знакомую ей плоскость – игру во власть.

Но Кирилл в этой игре не участвовал. Он не заметил ни ее отступления, ни ее попытки обесценить его слова. Он продолжал смотреть в эти темные провалы, и его собственный взгляд горел сухим, нездоровым жаром. Он видел только пустоты. И отчаянно нуждался в подтверждении, что за ними что-то есть.

– Там стена, – произнес он с той же монотонной, глухой настойчивостью, игнорируя ее риторический выпад. – Гладкая, темная. Но это ведь не так, правда?

Его голос стал ниже, в нем прорезались почти детские, просящие ноты, что сделало его еще более чужеродным и пугающим.

– Скажите, что это не так.

Зависла плотная, давящая пауза. Улыбка на ее лице не исчезла, она свернулась, как кровь, оставив после себя жесткую, мертвую линию. Мышцы, державшие выстроенную ею видимость спокойствия, ослабли, и на долю секунды он увидел то, что билось под ними – не провал, а голый, оголенный инстинкт загнанного существа. Этот вопрос пробил ее защиту. Он не играл. Он требовал от нее озвучить протокол ночного допроса, который она сама устраивала своему отражению в зеркале.

Состояние, которое вело его, испарилось. Он ощутил вес собственных конечностей, липкость рубашки на спине, неуклюжесть ботинок на паркете. Шумы зала хлынули обратно, наполнив его черепную коробку гудящим прибоем. К нему медленно, болезненными толчками, возвращалось осознание. Он, чужой, в мятой одежде, только что подошел к самой совершенной женщине в этом зале и ткнул пальцем в ее главную, тщательно скрываемую рану.

Уверенность истаяла, оставив после себя тошнотворный, вязкий озноб подсудимого, выслушивающего свой приговор. Он стоял перед ней, выпотрошенный и обнаженный под безразличным светом люстр.

И ждал.

10 Убийственная фраза

Смех и звон бокалов за их спинами утратили свои очертания, сливаясь в неровный, бормочущий поток, в котором тонули отдельные слова. Он ждал. И она, чувствуя, как кровь в ней становится медленней и тяжелей, словно смешиваясь с речным илом, осознала, что тоже ждет. Ждет отчаянно и беспомощно – какой-то реакции от того гладкого существа, что обитало в ее теле и отзывалось на ее имя. По ее предплечьям прошла мелкая дрожь, будто под кожей, внезапно сделавшейся тонкой, как старая бумага, заворочалась горсть сухого мака. Это длилось мгновение – пока ее взгляд, бегущий по залу в поисках якоря, не впился в фигуру у бара.

Андрей Торский. Он просто стоял там, неподвижная точка, в которую ввинчивалось все окружающее пространство. Один-единственный взгляд на него сработал как выключатель. Ее фигура утратила малейшую расслабленность, вытянулась, будто невидимая рука потянула ее вверх за волосы. Она снова повернулась к Кириллу. Прерывистый пульс в висках стих, вернувшись в размеренный, почти неживой ритм. Черты ее лица застыли, выстроились в единственно правильный, непроницаемый рисунок. Все теплое, податливое, человеческое втянулось внутрь, оставив на поверхности безупречную, отполированную гладь. В ее глазах погасли последние отсветы, уступив место ровной, бездонной тьме.

Илона чуть откинула голову и издала короткий, низкий, точно выверенный смешок. Каждая его нота несла на себе след долгой работы, превратившей звук в отточенное приспособление для управления беседой.

– Художник, вы всегда так врываетесь в чужое пространство? – она смерила его взглядом, который ощупал его пиджак, отметил каждую складку и тут же вычеркнул его из поля зрения, как помарку на полях. – Или это такая причудливая прелюдия? Если так, то способ весьма настойчивый. Вы почти завладели моим любопытством.

По нервам его текла медленная, темная волна. Весь этот зал, эти пьющие, смеющиеся люди, эта фоновая музыка – все это превратилось в картонную декорацию, обрамляющую единственную реальность. Ее отточенные, пустые слова прозвучали для него кощунством. Он только что прикоснулся к гниющей сердцевине ее личной беды, а она пыталась заштопать эту прореху блестящими нитками светской болтовни. Это пробудило в нем не робость, а глухую, тяжелую ярость. Почти молитвенную в своей упрямой простоте.

Он смотрел на безупречный изгиб ее брови, на то, как свет умирал, не отражаясь, на ее коже. И нанес второй удар, гораздо более тихий, но оттого более увесистый. Его голос потерял всякий тембр, сделался плоским и безразличным, как у человека, зачитывающего вслух надпись на могильном камне.

– Я хотел вас нарисовать. Но теперь сомневаюсь, что там осталось, с чего писать, – он выдержал паузу, и его взгляд стал тяжелым, как взгляд реставратора на безнадежно утраченный фрагмент фрески. – Такое чувство, что здесь когда-то кто-то был. Кто-то живой. Но его… вытравили. Очень тщательно. Так, что остался лишь тонкий силуэт из пепла.

Улыбка с ее лица не сползла – ее словно разобрали на части, и лицо ее стало набором отдельных, не связанных между собой черт. Маслянистый отблеск иронии в ее глазах сменился полным, матовым отсутствием.

Первая его фраза была ударом. Но эта… эта была перечислением всех этапов того темного ремесла, что ее выковало. Он с пугающей точностью описал весь процесс вычитания.

Ее самообладание не рухнуло, оно просто сделалось прозрачным, как дымчатое стекло, сквозь которое проступили контуры пустых, вычищенных комнат. И сквозь это стекло он увидел не кровоточащую рану, а нечто гораздо более жуткое. Идеально гладкое, стерильное место с ровными краями, оставшееся там, где раньше был человек. В ее взгляде не отразилось и тени страха. Там проступило тихое, жуткое согласие. Так смотрят не на мучителя, а на того, кто вдруг заговорил на тайном, внутреннем языке твоего персонального ада.

Что-то сместилось. Натянутая между ними невидимая нить ослабла и провисла, и прежнее напряжение сменилось новой, тяжелой немотой. И оба они, стоя посреди бормочущего зала, поняли, что правила их игры только что переписали без их ведома.

11 Трещина в Броне

Его слова просочились сквозь все заслоны, которые она годами возводила вокруг того, что когда-то называла собой. Этот человек не торговался. Не прощупывал ее, не обхаживал. Он смотрел сквозь нее и говорил о том, что увидел, с бесстрастием часовщика, констатирующего, что механизм безнадежно испорчен.

Привычные рефлексы сработали с опозданием, вяло, как у отравленного животного. Он – чужой. Он – сбой в системе. Мысли, обычно острые и послушные, стали тяжелыми, неповоротливыми, будто плывя в мазуте. Взгляд метнулся к массивному плечу охранника у входа, но ноги словно вросли в толстый ворс ковра. Затем в памяти вспыхнуло лицо Глеба – самодовольное, гладкое, как надгробие, – наложилось на лицо этого художника и тут же рассыпалось в пыль. Провокация? Чей-то сложный ход? Но во взгляде напротив не мерцало холодного азарта игрока. Там была лишь тихая, жуткая уверенность человека, смотрящего на очевидное. Уверенность, которая не убеждала, а просто существовала, как стена.

А затем рациональные оценки иссякли, и ее захлестнуло.

Она смотрела в его воспаленные, лихорадочно-серьезные глаза, и сам зал потек. Бормотание сотен голосов отдалилось, превратилось в гудение пустой раковины, прижатой к уху. Огни люстр сделались тусклыми и жидкими, поплыли по стенам желтыми, маслянистыми разводами. Какая-то внутренняя подпорка, державшая груз ее прошлого, треснула и осыпалась трухой, и ее утянуло назад, в темноту, со скрежетом рвущейся пленки.

Роскошный пентхаус исчез. На секунду перед внутренним взором проступила другая картина: голая лампочка под грязным потолком, кислый запах дешевых сигарет и горечь остывшего кофе в треснувшей чашке. Обшарпанный стол. И на нем – раскрытая тетрадь в синюю клетку, исписанная неровным, торопливым почерком. Она увидела собственную руку, выводящую слова, которые казались тогда жизненно важными. Слова о том, что единственный способ навсегда проиграть – это отречься от того негромкого знания о себе, которое дается лишь однажды.

Что-то сухое и горькое коснулось ее языка. Привкус жженой бумаги.

Тот день. Ржавая бочка, изъеденная оспой коррозии. Она бросает в нее тетрадь, завороженно смотрит, как пламя вгрызается в листы, как чернила сворачиваются и исчезают. Как огонь выедает из нее все слабое, лишнее, мешающее, очищая место для новой, безупречной, твердой жизни. Она помнила жар пламени на своем лице и чувство странного, чистого освобождения, будто ампутировала больную, ноющую конечность.

И вот теперь он, этот художник в помятом пиджаке, стоял перед ней, и из-за его плеча выглядывал тот самый, похороненный ею стыд. Он смотрел на нее глазами той самой девушки, чей прах она развеяла много лет назад у тех гаражей.

Он не видел ее прошлого. Он просто отражал. Как отражает стоячая, темная вода, в которой вместо твоего привычного лица проступает то, что ты прячешь глубже всего. И, к своему нарастающему ужасу, она увидела в его иррациональной одержимости отражение не его помешательства, а своего – тщательно выстроенного, узаконенного, ставшего нормой.

Ужас. Нечто медленное, ползучее, заполняющее все пустоты внутри. Ужас быть увиденной. Названной. Этот художник, пробормотав несколько фраз, сделал то, на что не был способен никто – ни враги, ни аналитики, ни даже Торский, который ее, по сути, вылепил. Он проигнорировал ее отполированную поверхность и ткнул пальцем прямо в ту маленькую, ссохшуюся вещь, которая осталась от нее настоящей.

Мышцы на ее шее и плечах окаменели. Улыбка, застывшая на губах, ощущалась теперь чужеродной, как погребальная маска. Она мельком увидела свое отражение в потемневшем стекле бокала в руке. На долю секунды ей показалось, что оттуда глядит другая – испуганная, растерянная, с лицом, еще не научившимся лгать.

Что-то внутри нее надломилось. Контроль – привычка дышать, привычка держать спину, привычка быть кем-то другим – вдруг ослаб, как перетянутый жгут. И она осталась одна. Голая. В центре гудящего зала, наедине с безумцем, который каким-то чудовищным чутьем узнал, что ее оригинал – это всего лишь горстка пепла на дне ржавой бочки.

12 Две Бездны

Он замолчал, и его слова осели внутри нее чем-то физическим, вроде проглоченной горсти песка. Она ждала привычной реакции: гнева, желания унизить, позвать на помощь. Ничего. Ее отточенные, послушные рефлексы не сработали. Она стояла в центре гудящего зала, и собственное тело стало для нее незнакомой, непослушной, тяжелой вещью.

Ее взгляд скользнул по залу, зацепился за бессмысленные детали: масляный блик на чьем-то бокале, неестественно красный, смеющийся женский рот, темная, пыльная складка портьеры. Все эти вещи утратили свою обыденность, сделались зловещими иероглифами в непонятном сообщении. А он, этот художник, просто стоял напротив и ждал. В его ожидании застыла глухая, тупая уверенность, которая высасывала из нее силы.

Взгляд нашел Кирилла. И сквозь его помятый пиджак и лихорадочно блестящие глаза проступило то, что он нес в себе. Проступила сырость и запах прелой земли. Проступил вкус бедности, который она так старалась забыть, – металлический, как привкус ржавчины от старой водопроводной воды. Проступила непристойная, почти неприличная честность, от которой ее давно и надежно избавили. Он не звал ее назад. Он и был этим «назад». Живое напоминание, что можно существовать без глянцевой поверхности, и такая жизнь сочится настоящей, незащищенной болью. Пойти за ним означало позволить этой боли затопить ее. Согласиться на медленное, мучительное гниение, в конце которого, возможно, мелькнет что-то еще. Или просто не будет ничего.

Она не повернула головы, но внутренний фокус сместился. Там, за пределами ее зрения, в самом центре праздника, стоял Андрей Торский. И одна мысль о нем заставила все мышцы собраться в знакомое, напряженное состояние. От него веяло идеально отлаженным отсутствием. Отсутствием сомнений, отсутствием случайности, отсутствием тепла. Его мир не обещал исцеления – он предлагал амнезию. Его прикосновения были не лаской, а точной настройкой. Его забота – техническим обслуживанием. Он разобрал ее на составные части, отшлифовал каждую, заменил то, что счел дефектным, и собрал заново. Безупречное изделие, движущееся по выверенным линиям среди декораций, которые он для нее построил.

Выбор уже не стоял. Происходящее внутри нее – лишь запоздалое, затухающее эхо того решения, принятого давно, в тот день у ржавой бочки. Тогда она решила. Теперь требовалось лишь подтвердить верность. Верность своему отсутствию.

Его правда смердела гниющей органикой, влажной землей из разрытой могилы.

Его порядок сверкал гладкой, стерильной поверхностью стола, где все живое сначала усыпляют, а потом режут.

В руке, сжимавшей бокал, зародилась мелкая, частая дрожь. Она почувствовала ее не как свою, а как чужую. Как будто это трепетало нечто, запертое глубоко внутри, – та самая девушка из прошлого, бьющаяся в агонии о ребра своей темницы. Беззвучный протест давно похороненной.

Илона медленно, с огромным усилием сжала пальцы. Дрожь, встретив сопротивление, захлебнулась и затихла.

Вот и все. Она не выбрала путь. Она выбрала вид небытия. Безупречный, дорогой, защищенный со всех сторон мавзолей вместо сырой, общей ямы.

Решение проросло в ней не мыслью, а плотной, чужеродной тканью, вытесняя все остальное. Это уплотнение внутри перекрыло доступ воздуха к последним остаткам сомнений. И когда выбор окончательно затвердел, мир изменился. Кирилл потерял объем. Он перестал быть посланником или отражением. Он съежился до размеров неприятной помехи. Царапины на стекле. Чего-то, что нужно стереть.

Она мысленно завалила вход в ту часть памяти, где еще слышался тихий плач, и утрамбовала землю. Теперь враг находился снаружи.

Тихий, почти неслышный вдох. И с выдохом в ее глаза вернулась знакомая гладь.

Гладь отполированного камня на входе в пустой, идеально прибранный дом.

13 Транзакция

Она смотрела на него, и реальность, еще секунду назад шипевшая фоновым шумом, вдруг обрела мертвенную, фотографическую четкость. Низкая вибрация, зародившаяся где-то в ее диафрагме – гудение, что грозило расколоть ее изнутри, – стихла. Она с усилием провернула невидимый вентиль и запечатала проход в ту глубинную часть себя, где в запахе горячего масла и пара бился в клетке запертый ужас. Последний скрежет внутреннего засова оставил ее в полной, гулкой пустоте. Теперь перед ней стоял не пророк и не посланник из прошлого, а просто помеха. Царапина на безупречной поверхности ее мира. То, что нужно стереть.

Она видела его растерянность, проступавшую сквозь тусклую поверхность глаз, затянутых мутной дымкой одержимости. Видела, как мышца на его скуле подрагивала, словно под кожей насмерть бился застрявший там слепень. Кончики его пальцев выстукивали по колену рваный, прерывистый ритм – сигнал бедствия, который никто не собирался принимать. Он вывалил перед ней свою единственную, выстраданную истину, как нищий вытряхивает из тряпицы все свое достояние. И замер. Ждал, что гладкая поверхность ее самообладания пойдет рябью, что на лице ее проступит уродливая испарина покаяния, и она сложится пополам, как мокрая бумажная кукла, вымаливая прощение, которое он так жаждал ей даровать. Он ждал своего маленького, карманного чуда, которое оправдало бы его собственную, давно загноившуюся боль.

Бедный, бедный мальчик. В этой мысли не было и тени тепла, лишь отстраненное любопытство коллекционера, изучающего странный, незнакомый экземпляр. Она смотрела не на него, а на размытый отпечаток всей его жизни. Дешевый пиджак с чужого плеча, какой покупают раз – на похороны или на свадьбу, – а потом носят, пока он не истлеет. Желтоватая кайма времени на воротнике рубашки. И руки – руки художника, с въевшейся под ногти темной краской, но голые, без блеска часов или кольца. Он принес с собой запах своей вселенной – едва уловимый аромат сырой земли, прелой листвы и застарелой надежды. Он явился из мира, где страдание – единственная настоящая валюта. А здесь, в ее реальности, расплачивались только бумагой с портретами мертвых.

Он думал, что пришел с откровением, с острым ножом, чтобы вскрыть ее притворство. А на деле – просто распахнул рубашку на своей впалой груди, показав тонкую, беззащитную шею, на которой билась жилка странного, нездешнего, почти фиолетового цвета. И она вдруг поняла, что в руках у нее уже есть нить, сплетенная из его же слов. Достаточно прочная для элегантной, выверенной петли.

Движение в ее глубинах прекратилось. Паника улеглась, оставив после себя лишь холодную, неподвижную пустоту. Теперь можно было начинать.

И она улыбнулась.

Это была ее особая улыбка – та, что собиралась из сотен бессонных ночей и шлифовалась тысячами безразличных рукопожатий. Безупречное приспособление из усталости, насмешки и такой глубинной печали, о которой никто никогда не должен был узнать. Улыбка, создававшая вокруг нее зону разреженного, почти нежилого пространства, которая затягивала собеседника, заставляя его чувствовать себя особенным, но никогда не подпускала близко.

– Значит, вы считаете, что я… пуста? – ее голос стал мягким, почти ворсистым, без тени обиды. Она не оспаривала диагноз. Она взяла его двумя пальцами, как странное, неизвестное насекомое, и поднесла к свету. – Любопытная, хотя и не новая теория. Многие пытались заглянуть внутрь. Люди с дипломами, журналисты с диктофонами, мужчины с обещаниями. Ни у кого не вышло. А вы утверждаете, что справились за пять минут, глядя на меня через весь зал. Вы либо гений, либо…

Она позволила паузе растянуться, напитаться его сбитым с толку состоянием. Она видела, как он сжался, как его лицо свело судорогой, словно внутри него столкнулись два взаимоисключающих потока, вызвав короткое замыкание. Он притащил в оперный театр работающую бензопилу, а она, вместо того чтобы в ужасе закричать, поинтересовалась маркой стали на цепи. Он пришел проводить обряд изгнания, а она превратила его священный бред в нелепый светский выпад.

Он приоткрыл рот, собираясь выдавить что-то предсказуемое, вроде «Вы не понимаете» или «Дело не в этом». Но она уже вела этот танец. Задавала ритм.

– И вы хотите это… нарисовать? – она сделала вид, что всерьез обдумывает предложение. Ее взгляд изменился: так владелец галереи оценивает сомнительную работу новичка. Мятая рубашка, дешевый пиджак, фанатичные, нищие глаза. – Мои «прорехи в бытии», как вы выразились. Запечатлеть мое отсутствие. Превратить мою предполагаемую болезнь в ваш личный экспонат. Амбициозно. Это потребует моего времени. Моей энергии. Моего соучастия. Я верно уловила суть вашего делового предложения?

Кирилл молча кивнул. Его лицо стало неподвижным, словно гипсовый слепок с человека, который заглянул в замочную скважину и увидел там самого себя, смотрящего в ответ. Она не кричала. Не звала охрану. Она обсуждала вскрытие его одержимости так, будто он предложил ей инвестировать в стартап. Она перехватила его иррациональность – его единственное достояние – отполировала ее до блеска и приставила к его же горлу.

И тогда она изменила гравитацию в пространстве между ними. Сделала крошечный, почти интимный шаг к нему, чуть склонила голову набок и заглянула в его глаза с убийственной, обезоруживающей иронией.

– Мою душу? – переспросила она, и в ее тихом голосе прозвенел скучающий, едва уловимый металл, как у хозяйки казино, наблюдающей за глупцом, который поставил все свое состояние на зеро. – Это будет стоить дорого, художник. Эта цена выкупит вас целиком – вместе с вашим талантом и вашими пророчествами.

Щелчок.

Она увидела, как его лицо рассыпается, крошится изнутри. Как астроном, всю жизнь искавший в глубинах космоса следы божественного замысла, вдруг обнаруживает, что из центра галактики на него смотрит исполинский, безразличный кошачий глаз и лениво моргает. Произошел коллапс всей его системы верований. Его трагический поход за истиной, его мистическое прозрение – всё это она только что взвесила на невидимых аптекарских весах, завернула в глянцевый цинизм и приклеила ценник.

Она не стала с ним спорить. Она с ним согласилась. И выставила счет.

Она видела, как свет в его глазах выцветает, уходит, превращая их в два смытых, блеклых отпечатка на старой фотобумаге. Его сознание, настроенное на метафизику, не могло обработать эту транзакцию. Она затащила их поединок на единственную территорию, которую он презирал всем своим существом и где она правила безраздельно. На территорию коммерции. Он построил свою вселенную из тумана вины и откровений. Ее – на стали контрактов и прайс-листов.