Полная версия
Четыре жизни миллионера из Парсы
Виктор вдруг увидел Гаррисона Гринвуда совершенно в другом свете и посчитал его чуть ли не святым. А чем занимался он, Виктор, каждый день? Помогал отжимать земли и недвижимость? Покрывал нечестных предпринимателей и откровенных бандитов? Гнался за высоким чеком?
В груди разрасталось чувство. Непонятное, необъяснимое, странное. Виктор словно ощутил себя сидящим в темнице своих собственных привычных убеждений и не мог понять, как оттуда выбраться. Прогулка вокруг озера с подопечным Гринвуда стала естественным продолжением работы старика. Виктор невидимой тенью последовал за ними. Каждый шаг для офицера становился маленькой победой над болью и утратой. На фоне яркого полуденного солнца теперь уже бывший кадровый военный осваивал новый способ передвижения и жизни, пока Виктор осваивал чувства, незнакомые ему ранее. Фолтон восхищался этим человеком. Восхищался он и Гринвудом. И неожиданно почувствовал к себе презрение.
Обратно домой к Гринвуду они ехали молча. Гаррисон восстанавливался после общения с Фрэнком Уолшем, который потерял ногу по глупому стечению обстоятельств и теперь вынужден довольствоваться жалкой пенсией и записью в медицинской карте: «Не годен для продолжения военной службы». Виктор думал, что он не годен для продолжения привычной жизни. Все воскресенье насмарку. Черт бы побрал тот день, когда в его кабинет вошел этот надутый обувной индюк Эллиот и дал поручение разобраться с Гринвудом.
Глава 12. Царь: Сатья[10]
Царь Парсы, ты должен знать, что я, Уртаки Первый, не тот правитель, который все время сидит на троне и раздает указания. Я рожден воином и буду рад однажды скрестить с тобой клинки в дружеском поединке, чтобы выяснить, кто сильнее – ты, истинный сын Персии, или я, правитель Эламского царства. Однако мое царство хоть и не самое могущественное, но обладает богатой историей и культурой, которые я ценю выше военных побед. Ты же пришел на наши земли, ничего не зная о нас, желая поработить, уничтожить или сделать частью Персии. Ответь мне, царь Персии, почему ты пришел на наши земли именно сейчас?
Ариарамн внимательно слушал эламитского царя. С момента поражения при Сузах прошло уже шесть месяцев, и только сейчас Уртаки впервые пригласил его для приватного разговора. Что это: желание продемонстрировать свою власть и выдержку или эламитский царь настолько занят, что не смог уделить время своему высокородному пленнику?
Перс помолчал, собираясь с мыслями, а затем решил ответить прямо и заговорил:
– В один из дней до меня дошли вести, что на западных рубежах Персии бесчинствуют разбойники. Они нападали и грабили наши поселения. Эти разбойники носили эламитские одежды. Сначала я не поверил, ведь между нашими государствами существует мирный договор, заключенный моим отцом, достопочтенным Теиспом, и твоим отцом, царь Уртаки. Однако тревожные вести продолжали приходить. Я это воспринял как личное оскорбление и оскорбление памяти моего отца, который никогда не нарушал данного им слова и заключенного соглашения. Мне регулярно приносили доспехи, шлемы и мечи эламитских воинов. Никаких сомнений в том, что это были именно твои люди, у меня не было. К тому же нам, царям Персии, Элам давно казался лакомой территорией, которую пора сделать частью великой Персии.
Уртаки серьезно смотрел на Ариарамна, внимательно слушая своего собеседника, но на последних словах его губы все же тронула легкая улыбка:
– Значит, вавилоняне оказались правы, убеждая меня в том, что ты захочешь отомстить за нанесенное оскорбление. Неужели люди так предсказуемы? Пусть даже эти люди очень тесно общаются с богами. Почему же твой бог не дал тебе сигнал, что здесь ты потерпишь неудачу?
Ариарамн вспомнил приход старца и понял, что Уртаки более мудр, чем мог показаться на первый взгляд. Он задавал вопросы, а не бросался пустыми речами. Эламу в кои-то веки повезло с правителем. Однако…
– Мне были знаки и видения. Я видел падение Элама, – выдал свои желания за пророческие видения Ариарамн. – И все это происходило на моих глазах. К тому же я не собирался терпеть унижение с каждой уничтоженной персидской деревней и поселением. Даже если бы предсказание оказалось неблагоприятным, рано или поздно я пришел бы в Элам. И если бы не предательство моего трусливого брата Кира, сейчас я сидел бы на этом троне, а ты, мудрый Уртаки, проводил бы дни в той самой башне, которую мне так благородно выделил.
Уртаки улыбнулся. Он видел вспыльчивость более молодого перса и понимал, что так бы и было, как он говорит. Но вавилонское золото и мощь трех объединенных армий перевернули расклад сил в битве при Сузах с ног на голову, не позволив воплотиться мечтам персидского царя.
– Благодарю тебя за откровенность, царь царей. Тогда вот и тебе моя ответная откровенность. Я давно вынашивал план захватить часть персидской территории и для этого готовил армию. Это по моему приказу эламитские воины приходили к западным персидским территориям. Меня поддержали Вавилон и Мидия, и мы создали военный и политический союз против Персии. Я понимал, что в будущем Персидская империя будет только разрастаться и усиливаться, поэтому не мог ждать, когда ты сам придешь ко мне. Лучше было играть по своим правилам, чем ждать, когда грозный Ариарамн нагрянет, чтобы установить свои порядки. Но неужели твои люди, которые, я уверен, в бесчисленном множестве обитают на эламитских территориях, не сообщали тебе о приготовлениях и планах Элама?
– Сообщали, – снова покривил душой Ариарамн. – Но сколько бы ты ни готовился к войне с Персией, ты был не в силах противостоять всей мощи персидской армии. У тебя был бы шанс одержать локальные победы, если бы ты объединился с соединенными аравийскими племенами и скифами, но эти народы слишком непредсказуемы и дики, чтобы с ними о чем-либо договариваться.
– В твоих словах я слышу высокомерие, царь Персии.
– Возможно, – начал распаляться Ариарамн. – Однако я чтил традиции и договоренности наших отцов. В этом также была твоя сила. Во всяком случае, на время твоего и моего правления. Но ты решил сыграть на упреждение и, признаю, не без доли везения победил. Цена вопроса для тебя оказалась слишком велика, на мой взгляд. Возможно, я совершил ошибку и Элам стоило бы завоевать в первую очередь. Я оказался слишком занят восточным направлением и войной с Бактрией, Гератом и народом дравидов. Но ты сам обратил на себя мой взор набегами на западные территории.
– Как я и сказал, ты оказался предсказуемым, царь Персии.
– Предсказуемым? – повысил голос Ариарамн. – Это долг любого сильного и достойного правителя. Знакомо ли это эламитским правителям, я не знаю. Но…
Ариарамн вдруг понял, что ступил на опасную территорию, оскорбляя Уртаки в его же тронном зале перед взором стражи и слуг, поэтому решил смирить свой пыл и не говорить всего, что думает про Элам и эламитского царя.
– …но ты, царь Уртаки, выглядишь мудрым человеком, поэтому, я уверен, понимаешь, о чем я говорю.
Уртаки кивнул.
– Я благодарю, что ты привел ко мне так много рабов, Ариарамн. Теперь твои бессмертные умирают на рудниках и при строительстве храмов во славу наших богов. Завтра мы отправимся к главному храму Элама. Мне понравилась наша беседа и твоя открытость. Мне не хватает в моем окружении таких людей, как ты.
Ариарамн понял, что это была не просьба и не предложение, а прямой приказ, который он сам мог бы отдать человеку более низкого положения. И он также видел, что Уртаки делает это намеренно и осознает, что Ариарамн понимает происходящее.
«Достойный собеседник. Достойный соперник», – думал персидский царь, возвращаясь в свою темницу в башне.
Ариарамн полюбил одиночество, и в тот самый момент, когда его постигло это чувство, эламитский царь начал с ним общение и решил показать строящийся храм. Совпадение? Или это высшие силы проверяют перса на прочность, принятие, доверие? Но что он должен осознать? Для чего все эти совпадения и знаки?
Вернувшись в башню, Ариарамн впервые за все время начал делать свою практику днем, а не по утрам, чтобы согреться и привести голову и тело в бодрое состояние. С того дня, как царь сделал упражнения и растяжку впервые, он начал уделять им время каждый день, чтобы держать тело в тонусе, а голову ясной.
Через слуг и книги царь изучал культуру Элама, а также добывал любые знания, до которых мог дотянуться. А что ему еще оставалось делать в заточении? Только учиться или предаваться размышлениям. Этим он также регулярно занимался, но пытливый ум требовал все новых знаний.
Нога перестала болеть, а тело от утренних занятий окрепло, и царь был уверен, что сейчас сможет выстоять и даже победить в поединках с лучшими воинами Персии. Поэтому дружеской схватки с Уртаки он не боялся. Но было нечто такое, что, казалось, Ариарамн упускал из виду. Физические нагрузки стали ему надоедать, и он просто делал их, потому что хотел согреть тело по утрам и оставаться в тонусе. А что дальше?
Вопросы в голове стали возникать все чаще. Последние дни Ариарамн провел в раздражении, которое перемешивалось со страданиями из-за положения невольника. Эти дни были полны отчаяния и борьбы. Царь чувствовал, как одиночество пытается поглотить его. Но больше одиночества его угнетало бездействие, которое, словно темная бездна, засасывало без возможности увидеть свет.
«Может, было бы лучше, если бы меня казнили? Для чего я живу? Куда ведут меня боги?» – на последнем вопросе Ариарамн остановился и понял, что боги действительно ведут его. Он не знал, куда и зачем, но если бы царь Персии был больше не нужен этому миру и богам, он пал бы в бою под Сузами от стрелы или ловкого удара мечом или не выжил бы после ранения в ногу, лежа в холодной и промозглой эламитской темнице. «Значит, у богов есть на меня свои планы» – эта мысль придала сил, и у Ариарамна появилось осознание, что ему есть для чего жить, даже если сейчас он совершенно не понимал, для чего именно.
После первого разговора с Уртаки Ариарамн снова оказался в своей башне, как и многие дни до этого. Раньше в основном он читал, продумывал план побега или просто предавался бессмысленному созерцанию того, что происходило в Сузах. Но сегодня он почувствовал тягу к дневным практикам.
Утреннее солнце уже вовсю хозяйничало в башне, и Ариарамн сразу же начал тренировки с отжиманий и приседаний, чтобы затем перейти к простой растяжке, которая удивительным образом бодрила и наполняла его. Странно, но только когда он читал, познавая что-то новое, или работал с телом, он чувствовал себя более живым и его восприятие плена менялось на благодарность за возможность уделить время познанию мира и укреплению тела.
Сегодня по своему обыкновению после физических упражнений Ариарамн сел у окна и начал наблюдать за жизнью города, но то и дело мысли отвлекались на поднимающееся внутреннее раздражение от бездействия. Удовлетворение от практик прошло, словно его смыло морской волной. Снова наступило недовольство положением, в котором оказался царь, утренней беседой с Уртаки и необходимостью выслушивать хвастовство эламитского правителя о самом великом храме.
Ариарамн по обыкновению старался отогнать непрошеные мысли и эмоции, но сегодня у него никак не получалось это сделать. Его нутро взбудоражил разговор с правителем Элама. В мыслях появились ожидания от предстоящих бесед, переживания о том, что он увидит своих подданных, трудящихся на строительстве храма в статусе рабов, а также накатывающее недовольство собственным положением. Он чувствовал стыд? Вину за то, что не справился, пусть даже с тремя армиями? Возможно. Но было и нечто более глубокое, вязкое, противное.
Царя Персии неожиданно снова охватила злость на предателя Кира, позарившегося на вавилонское золото, испугавшегося пасть в достойном сражении и теперь восседавшего на персидском троне. Если только каким-то чудом Ариарамн доберется до брата, он снесет его трусливую голову с плеч и бросит ее на съедение шакалам.
Сердце учащенно билось, внимание металось от одной мысли к другой, и Ариарамн понял, что близок к тому, чтобы в этом бесконтрольном безумии выпрыгнуть из башни навстречу каменной кладке эламитских улиц или крышам домов. Либо просто кричать, орать, крушить голыми кулаками камень башни, только бы выплеснуть всю ненависть, которая неожиданно проявилась в нем.
Царь отошел от окна, походил как загнанный зверь по своей высокой темнице, а затем, поддавшись какому-то наитию, устроился на пледе напротив стены, закрыв глаза и скрестив ноги в комфортной позе. Образы продолжали приходить, мысли путались, сердце стучало громко и сильно, словно стремилось разорвать грудь и вырваться на свет этого мира.
Ничего не помогало, и тогда царь просто начал смотреть на стену, упорно вглядываясь в нее, словно желая прожечь, пробить дыру одним лишь взглядом. На мгновение негативные мысли отступили, но стоило Ариарамну потерять концентрацию, как они вернулись с удвоенной силой. Он начал прыгать взглядом с одного камня стены на другой, не зацикливаясь долго на одном и не давая возможности самому себе снова сконцентрироваться на приходящих мыслях. А затем он увидел нечто, что зацепило его внимание и вызвало эмоцию, которая сильно отличалась от раздражения. Это был интерес.
Ариарамн встал, подошел к стене и увидел, что на одном из камней было бережно выцарапано –
– Кто жил в этой башне до меня? – спросил Ариарамн у слуг, через пару часов принесших ему снедь для удовлетворения голода.
– Старец, – коротко ответил молодой эламит.
– Как звали его?
– Манас.
Ариарамн задумался, произнося имя старца про себя: «Манас». Веяло от него какой-то силой, мудростью и одновременно простотой. Когда слуги уже собирались уходить, царь вышел из оцепенения и окликнул их снова:
– Знаете ли вы, что написано здесь, на стене?
Эламиты стояли и переминались с ноги на ногу, когда один из них, молодой человек, заговорил:
– Я не знаю, господин, но я слышал, как старик часто повторял одно слово.
– Что? Что это было за слово? – в нетерпении спросил Ариарамн.
– Сатья, – ответил эламит.
– И что оно означает? Ты спрашивал? Знаешь? Или, может, старик говорил? – в еще большем нетерпении спросил персидский царь.
– Да, я как-то спросил у него, что означает слово, которое он постоянно повторяет. И он ответил, что сатья – это реальность.
Глава 13. Хирург: Еще скальпель
Почему он здесь? Что его занесло в эти края? Романтика? Или желание вырваться за пределы страны, которая все еще оставалась закрытой для новых взглядов, убеждений, идей? Он был новатором, творцом, изобретателем, художником в мире хирургии. Ему было душно под всевидящим коммунистическим оком. Поэтому с первой же возможностью для большой родины его не стало, потому что он уехал в Восточную Германию.
Андреас Гауэр, а для своих – Андрей, был простым парнем, который родился аккурат перед большой войной в маленьком сибирском городке. Сюда война не докатилась, однако город жил нуждами армии. Отец сгинул на Восточном фронте, и мать тащила четырех детей сама. Андрей оказался самым младшим и самым ненужным, брошенным, забытым. Мальчик был предоставлен самому себе. Тем удивительнее, что в школе он стал круглым отличником, а затем с отличием окончил и Новосибирский ордена Трудового Красного Знамени медицинский институт.
Андрей оказался очень заметным, даже выдающимся студентом, а затем стал таким же специалистом. Талантливого кардиохирурга быстро заметили в коммунистической Первопрестольной. Итог: в тридцать лет он жил в центре Москвы, ездил на личном автомобиле и лечил первых лиц страны и города.
К 35 годам он про себя думал, что в профессиональном плане жизнь удалась, даже несмотря на зависть и нелюбовь коллег и в целом его крайне сложный характер как человека. А вот о счастье в личной жизни он даже не мечтал: сын от первого брака, недавний развод и осуждение окружающих. Хотя и на работе его прямота и несдержанность порой могли сыграть с ним злую шутку, но пока все более или менее обходилось. Однако неудивительно, что в определенный момент неосторожно сказанное им слово встало костью в горле одного высокопоставленного чиновника, который стал создавать трудности в жизни Андрея.
Благодаря своему авторитету и знакомствам в широких кругах, Гауэру удавалось сдерживать негатив обнаглевшего чинуши, который так и норовил вставить палки в колеса деятельности Андрея. От того, вероятно, у других светил науки и медицины уже были «свои» клиники и кафедры, а вот Андрей пока все еще ходил в статусе подающего надежды. Ему было плевать. Он любил свою работу и не собирался мириться с самодурством отдельно взятого человека. А ведь Андрей просто высказал свою профессиональную точку зрения, которая сильно не понравилась ушам чиновника. Гауэр раньше даже и не знал о его существовании, и слова сказаны были не лично про него, а про всю систему здравоохранения в целом. Но все сложилось так, как сложилось, – не лучшим образом. Во всяком случае, Андрею так сначала показалось.
Он вспомнил ту речь, которая разделила его жизнь на «до» и «после»: «Я кардиохирург с именем, которое известно на весь Советский Союз, но что это меняет? Ничего! Да и почему вообще хоть что-то должно зависеть от статуса моего имени? Речь идет о жизнях людей! Почему жизнь старика на высокой должности ценнее жизни маленькой девочки? Я не только хирург, но еще и Человек. Этот чиновник дождался своей очереди, не сдох. Да я и не дал бы ему».
Андрей оглядел стены небольшого свердловского госпиталя. В город его доставили спецбортом для экстренной операции у двух пациентов: ребенка и одного местного чиновника. При этом девочка случайно попала в список планируемых операций, так как ради нее вряд ли хирурга повезли бы из Москвы – так бы и умерла от своей сердечной проблемы, или какой-то местный хирург все-таки проявил бы смелость или глупость, чтобы сделать операцию без должной квалификации и уверенности. Как бы там ни было, оба пациента – и девочка, и чиновник – оказались нетранспортабельны, а Гауэр оказался единственным, кто решился на срочный перелет и взял на себя ответственность сразу за два тяжелых случаях. Местные кардиохирурги были не в состоянии справиться с проблемой, а другие светила медицины были крайне заняты своими текущими слишком важными пациентами. Лишь Гауэр оказался под рукой. К тому же многие знали, что он всегда включался в разные авантюры, которые словно проверяли его мастерство и умения.
Андрей сделал так, что операцию чиновника сдвинули на несколько дней. Возмущений было много, ведь он оказался чьим-то родственником из Москвы. Тем же спецрейсом доставили все необходимое оборудование, которого не было в Свердловске. Но вот у ребенка, который лежал в соседнем госпитале в кардиохирургическом отделении, родственников в Москве не оказалось.
Девочке необходимо было делать операцию в первую очередь, поэтому, наплевав на все бюрократические препоны, Гауэр просто взял и перевез в экстренном порядке девочку в свердловский госпиталь. Крику было со всех сторон, из всех щелей. Но Андрей привык прогибать этот мир под себя, когда что-то шло не по его плану. Конечно, ему приходилось действовать в рамках системы определенного ценностного кода, который, откровенно говоря, он не всегда разделял. Скорее чаще не разделял. Но приходилось все-таки его учитывать, иначе было не выжить. Он успешно провел операцию на сердце маленькой девочке, а вот операция местного чиновника прошла с осложнениями. Естественно, появилось множество «докторов медицинских наук», которые точно знали, почему появились осложнения.
Местные «доктора» из администрации области проявились во всей красе. К ним присоединились и «настоящие» кардиохирурги, которые не смогли сделать операцию без привлечения врача из столицы. Медицинским светилам Андрей закрыл рты быстро, жестко и одной фразой: «Если вы такие умные, какого хрена сами операцию не сделали?»
«Доктора» еще покричали тихо, шепотом, за спиной, мол, оборудования нет и слишком велик риск, но за пару дней выдохлись и не решились продолжать наседать на Андрея, так как крыть им было в общем-то нечем. С «докторами» из администрации было сложнее. Особенно рьяно проявлялся некий Михаил Аркадьевич Разгадов, сотрудник центрального КГБ.
Андрею было плевать и на него, и на других рвачей разной масти, и, в общем-то, другие довольно быстро отстали от хирурга, понимая, что за ним наблюдают пристально из самой столицы. А вот Разгадов останавливаться не собирался. Достал он Гауэра по самые гланды, да так, что Андрей периодически снимал стресс бутылочкой чего-то крепкого. При этом он не был большим ценителем чего-то конкретного – главное, чтобы выжигало внутренности и вместе с ними мозги.
Гауэр был двинутым по части кардиохирургии и медицины и так же сильно, до зубовного скрежета и изжоги, терпеть не мог гэбистов и прочих персонажей полумифических отделов. Разгадов же был самым настоящим собирательным образом оперативника неопределенного звания, выискивающего заговоры на каждом шагу.
– Андрей Вольфович, вы хирург. Я ценю вашу профессиональную деятельность и авторитет в медицинских кругах, хоть вас и считают несносным и высокомерным человеком. Но стоит признать, что у вас выдающиеся навыки в хирургии. Что уж говорить, если к вам обращаются первые лица нашей родины. Однако ваш доступ к людям определенного круга – это слишком опасная черта, которую мы не можем игнорировать. Ваша роль в мире хирургии дает вам доступ к чрезвычайно-чрезвычайно чувствительной информации. Вы знаете о состоянии здоровья важных личностей, о проблемах, которые скрыты от остального мира под тенью врачебной тайны. Вы обладаете доверием людей, которые даже не задумываются о том, что ваши руки могут стать оружием наших западных врагов. Я как человек, верный коммунистическому курсу нашей страны, просто не могу, нет, не имею права упустить вас из виду. Да что я! КГБ не может проигнорировать возможность использования вашего медицинского знания в целях шпионажа. Здесь не стоит вопрос о личных предпочтениях или этических нормах. Пристальное наблюдение за вами касается безопасности нашей отчизны. Мы все служим Советам. Каждый по-своему. Я – наблюдая за вами. Вы – наблюдая за здоровьем важных для страны людей. Очень вас прошу, не давайте мне повода для беспокойства, но знайте, что я стану первым, кого вы увидите, если вдруг ваша рука со скальпелем дрогнет в ответственный момент или вы скажете нечто… необдуманное в разговоре не с теми людьми.
При виде Разгадова обычно спокойный, хоть и жесткий Андрей становился совсем ершистым, и Разгадов, кажется, видел эту реакцию, на чем все время играл, словно искусный массажист, надавливая на самую больную точку – эго хирурга.
Видимо, Разгадову не составило труда выбить себе командировку в Свердловск вместе с Гауэром, и затем утром именно он принес Андрею кофе марки «Алтай» в номер и своим самым благостным голосом пожелал бодрого трудового дня. Кофе в глотку не полез, но Андрей заставил себя выпить. И ведь знает прекрасно Разгадов, что его подопечный хирург предпочитает кофе марки «Московский», но наверняка из вредности притащил именно слишком горький на вкус «Алтай». Если быть откровенным, то он вообще больше любил именно настоящий молотый кофе, но за неимением большого выбора Андрей умудрялся наслаждаться и растворимой дрянью, которую все именовали кофе.
И вот постепенно и как-то незаметно наступило то утро, когда Андрей позволил себе вслух слова, которые закрыли для него многие двери. Потому что их услышал не только Разгадов, но и тот самый московский родственник прооперированного свердловского чиновника.
– Андрей Вольфович, а мы как раз к вам. Кто-то не верит в судьбу, но вы, как я понимаю, не из таких. У стен есть уши – так, кажется, говорят.
Андрей был слишком умным, чтобы понять, к чему его слова, сказанные во всеуслышание, могут привести, поэтому, уже не прячась, сказал:
– Я смотрю, Михаил Аркадьевич, вы знаток древнегреческой истории, раз цитируете тирана Сиракуз – Дионисия Старшего.
Но Разгадова таким было не пронять.
– Мне, Андрей Вольфович, по долгу службы положено такое знать, чтобы легко определить, кто на чьей стороне и какими категориями мыслит. А вот вы, позвольте-ка узнать, откуда про Дионисия знаете?
– Пациент один рассказал. Но уж простите, медицинская тайна, поэтому давайте обойдемся без имен, – выкрутился Гауэр.
– Если надо будет, то у нас и на такую тайну отмычка найдется, – мягко улыбаясь, ответил Разгадов. – Можете благодарить себя лишь за то, что ваша последняя фраза оказалась чистой правдой и ваш пациент остался жив.
В этот момент в кабинет ворвалась медсестра со словами:
– Андрей Вольфович, там это… наш Петр Петрович… Не так с ним что-то!
