Коханна

– Благодарствуем, – процедила сквозь зубы Глафира.

Рыба была редчайшим в Лобках угощением. Варенец – широкая, но мелководная речка. Доброй рыбы в Погарской волости почти не водилось, так, мелюзга всякая. Гостинец был знатным. Удивить таким образом “Машку с Глашкой, чтоб зенки у них повыпали” посоветовал вездесущий дед Антип.

– Так Маши нету? – пытаясь не показывать глубину расстройства, еще раз спросил Демьян.

– Нету, соколик, – как-то недобро глянула хозяйка, принимая сверток.

– Где же она?

– Где ж ей быть? – вроде как сама у себя спросила Глафира. И покумекав, через мгновение обрушила на Демьяна слова – Мабуть, с Павлом? Как на заре ушла к Сныткам, так домой еще не верталась. Передать что?

Глаза мужчины вспыхнули как два уголька. Вспыхнули и погасли. Он умел себя сдерживать, когда нужно было. Потолковав с Глафирой о ничего не значащих для обоих вещах, Демьян откланялся.

Новость, что Маша зарюет со Снытком, пришлась Демьяну не по нраву. Поначалу он даже хотел пойти по уже разыгранному десять лет назад сценарию – наступить своей страсти на горло. Но в этот раз “коханковская” порода взяла верх над доводами разума. К тому же он смекнул, что дело не в распутстве девки, а в ее своеволии и упрямстве. Была бы блудливой, так Павло был бы не единственным и ворота всенепременно ребята давно дегтем вымазали, да и держала бы она себя по-другому. Он предпринял на всякий случай несколько попыток найти в ней распутство, но ее реакции говорили в защиту ее чистоты и неопытности в амурных делах.

Демьян собрал небольшое досье, используя соцсеть Односельчане. ОтметЯ то, что селяне могли рассказать про Машу и Павло из зависти, ревности или злобы, выходило вот как. Павло и Маша дружат с детства, повзрослев, решили разделить жизнь друг с другом. Но Авдотья, мать Павло, переживала, что еще один рот при двух малолетних сестрах Павло будет в семье лишний. А Глафира рассчитывала на жениха побогаче, чем безродный Павло. Маша проявила своеволие – стала, не дожидаясь свадьбы, любить своего Павлика. Нехитрый ход искренней любви разбивал вдребезги хрустальную мечту матери о славном и зажиточном будущем за счет удачного замужества дочери. К такому повороту часто прибегали девушки, чтобы их не выдали замуж за нелюбого.

Когда ты прикипел к кому-то, все в этом человеке вызывает восхищение. Какая Маша смелая да гордая, – размышлял лежа в пуне на мякине Демьян, – не побоялась молвы и осуждения. Мария виделась ему гордым красивым существом, которое хотелось приручить и любить, покорить, а потом холить да лелеять.

– Эх, девка, не за тем парнем ты побежала супротив материной воли,– вспоминал о Павло Демьян – но по зову сердца, – клал он копеечку в копилочку Машиных достоинств.

Менее влюбленный человек, может, усмотрел бы, что то был зов другой части Машиного тела и не было здесь особенной гордости да дерзости, а одна лишь глупость женская да неуважение традиций. Степан Демьянович был как раз из таких людей. Родитель знал, что переубедить Демьяна, коли что задумал, сама Царица Небесная не сможет, прости, Господи, что скажешь.

Степап отпускал колкие шуточки по поводу Маши, Павло и Демьяна, чтоб хоть чуток остудить сына, но только разогревал того еще жарче. Вылетал молча Демьян из хаты, играя желваками, не желая продолжать разговор, чтоб не перечить отцу да ходил опосля с лицом каменным.

– Молчи уж лучше, Степан, не поминай при сыне Колыванову – говаривала мудрая Таисия, по привычке практически не используя мимику, с таким же каменным лицом, как у Демьяна. Не для того, чтоб морщин меньше было, об этом ей переживать было поздно и в то время морщины не считались чем-то позорным, а чтоб никто не мог по лицу считать мысли.

– Аль думаешь хорошая партия Машка для Демьяна нашего, может сватов зашлем? Эт я мигом. Ой, погоди, хромой то кобылы у нас в хозяйстве нету, на чем же поедем к нашей паночке? – прятал тревогу за остротами Степан Демьянович

– Нехороша партия. То, что бедные, это пусть. Это иной раз только на руку, больше в жене уважения. То, что погуленная девка – беды не вижу, коли девка хочет позор скрыть и признательна после, – размышляла вслух повидавшая жизнь Таисия, стоя посреди горницы и придерживая рукой голову, как будто мысли в ней были тяжелы или напирали на лоб.

– Отчего ж нехороша тогда партия, матушка моя? Что худое про нее знаешь? – спрашивал Степан серьезно, привставая со скамьи в нетерпении.

– Худого не вижу. Неплохая девка-то. Душа у нее чистая, прямая, гордая. Уступила бы Демьяну, он бы и охладел вскоре, а Павло простил бы опосля и все бы разрешилось. Да не уступит она, не люб ей Демьянушка. Как бы сын какой беды не наделал.

Степан Демьянович нутром чувствовал, что жена видит больше, чем говорит. Знал он и то, что проговаривать вслух беду – лишний раз горе кликать и потому не расспрашивал, уповая, на Господа. Пусть отведет, что бы ни узрела Таисия. Бог любит Коханков. Чай, беды не допустит. Но беда была тут как тут, даром, что не звали.

Глава 7 Павло

За весной явилось лето в сарафане заливных лугов, с подолом налитых зерном хлебов, с рукавами цветущего табака да хмеля. Урожай выдался богатым, работы на селе было через край. И стар, и млад были заняты делом от зари до зари. Не было времени для страданий, обид, любви, свадеб. В добрых хозяйствах все, кроме крестьянского труда, откладывалось на осень.

Степан Демьянович нагружал Демьяна Степановича больше обычного. Иногда пускался на хитрости, притворяясь более немощным, чем на самом деле. Старик в прямом смысле слова не давал сыну ни минуты продыху.

Павло нанялся на уборку табака в соседней волости. Обещали платить по пятьдесят копеек в день. Мать Авдотья разрешила сыграть свадьбу с Машей по осени, но денег парнишка должен был заработать сам.

Колыванова младшая пошла сезонной кухаркой на усадьбу к Наврозовым. Она готовила нехитрую еду для нанятых на лето людей и помогала делать запасы на зиму в виде солений, варений, колбас, пастилы, сушеных овощей, ягод и фруктов. За труд от зари до заката девушке платили по двадцать копеек в день. Совсем не густо. В разы меньше платили женскому полу по сравнению с работниками-мужчинами. Знай, Маша, что это никуда не годится и что существует равноправие и что платить должны одинаково, без всякого шовинизма и сексизма, так наверное осталась бы без работы. Но она не знала ни о суфражистках, ни о феминистках, и была рада тому, что получает (Суфражистки и феминистки боролись за права женщин. Для начала им невтерпеж как хотелось голосовать наравне с мужчинами, получать плату за труд не меньше, чем мужчины, иметь доступ к образованию и все такое. Впоследствии все это привело к тому, что женщины получили не только права, но и ворох обязанностей, типа платить налоги наравне с мужчинами, содержать детей. По мнению автора, именно их движение способствовало тому, что мужчины по всему миру перестали законно нести ответственность за женщин. Потому что всякая идея, доведенная до абсурда, становится абсурдом). Еда и кров предоставлялись, к питию вина Маша была равнодушна, так что все денежки ей удавалось копить. Она знала, что мать будет кочевряжиться, как придут сваты от Павло, и хотела ее умаслить хорошим подарком. Лучший подарок для Глафиры Евсеевны – денежки. Оченно она их уважала.

Герасютиха подалась с несколькими девками да бабами на богомолье. Пойти на богомолье – звучит благопристойно и, наверное, представляются крестящиеся старушки в белых платочках, что расточают поклоны поясные да заемные Творцу. На деле на богомолье уходили женщины разного возраста. В основном не отягощенные большим хозяйством или если есть кого на хозяйстве оставить. Детей малых зачастую брали с собой. Возможно, чтоб было проще христарадничать, то есть, попрошайничать.

Официально миссия была не в бомжевании и отлынивании от тяжелой крестьянской работы, а – в паломничестве ко святым местам. Наверное, так крестьяне реализовывали свою тягу к путешествиям, чтоб из привычного попасть в непривычное, мир посмотреть да в конце пути святым мощам да знаменитым иконам поклониться. Телевизора и Интернета не было, не было даже цветных открыток. Единственный способ увидеть диковинное – снарядиться, добраться и посмотреть. Вместо селфи – живые эмоции и память на всю жизнь. А потом, в своем краю ты становишься ведущим “Орел и решка”, рассказывая по многу раз, что в далеких краях повидал. По дороге на дворах постоялых и ночлегах могло происходить всякое. Так что, придя к месту назначения, всем было о чем помолиться и за что у Господа попросить прощения. А когда и у кого нет такого повода?

В отсутствии Герасютихи функции главного местного канала новостей были творчески разделены между дедом Антипом, Агафьей Ельцовой и Анчуткой Цыганковой. Справлялась эта троица так себе. Сплетни разносились ими хаотично и без особого прицела, бездумно передавали они услышанное и увиденное. Разве что Агафья могла добротно прибрехать да хорошенько приукрасить, но до Герасютихи ей было далеко.

В конце августа через село проходил табор цыган. Они разбили свой стан, не доходя до Погара версты три. Их цветные шатры и палатки раскрасили убранное желтое поле всего на пару дней. По ночам молодежь ездила на зов их костров и песен. Крестьяне близлежащих сел и деревень зорко стерегли своих коней, не одобряя цветастого соседства. На третий день пожаловали казаки из уезда и табор без особенных возражений снялся с необжитого места.

В Лобках все кони были на месте. Не досчитались средней внучки Герасютихи – Меланьи Балабковой. Говаривали, что этот же табор проходил здесь год назад, когда Меланье было пятнадцать (Брачный возраст в России наступал для мужчин с 18 лет, для девушек – с 16. Требовалось согласие родителей или опекунов). Черноглазый и чернобровый сын цыганского народа еще тогда пришелся Меланье по вкусу. В этом году они сговорились и в условленный час тот увез девушку в табор. “Коней уберегли, а козочку одну подрезали”, – комментировал произошедшее дед Антип на своем новостном канале.

Добровольный отъезд Меланьи с “нехристем” стал самым большим инфоповодом лета. Сельчане качали головами и радовались за родителей новоиспеченной цыганки, дескать, те не дожили до такого позора. Одноногий дед Балабок, как бы извиняясь, долдонил “я ж без ноги, не уследил”. Как будто наличие у него второй конечности могло как-то изменить ситуацию и затушить страсть Меланьи к черноглазому цыганчонку. Признаться, пропажа лишнего рта, не сказать, что обрадовала старика, но точно не сильно расстроила. Иначе он мог бы пожаловаться десятскому или волостному старшине и шанс вернуть Меланью был очень высок. Шанс то был, но Балабок им не воспользовался.

Тем временем летний сарафан Брянщины сменился пестрым осенним платьем. На богатом цветастом одеянии: пуговицы черники и поздней смородины, орнамент душистых яблок и сладких слив, россыпь червленой облепихи, подол – из убранных колосьев ржи, овса да пшеницы. Кружилась природа Черниговской губернии (Село Лобки в начале двадцатого века принадлежало к Погарской волости Стародубского уезда (читай – района) Черниговской губернии (области)) в таком одеянии под оркестр багряной, желтой, красной, бордовой, рыжей и золотой листвы, наполняя душу осенним неспешным вальсом.

Работы немного поубавилось. Группа паломниц с Герасютихой вернулись до дождей по домам. По дороге им встречались сезонные рабочие. Те понесли пожитки в холщовых заплечных мешках, надеясь поймать трудовую удачу в городах. На селе их услуги в этот год были более без надобности. Осядут горемычные в шинках, прогуляют большую часть летнего заработка и с чистой совестью и пустым или полупустым карманом будут сетовать на свою судьбу. Не зря революции обычно зимой или поздней осенью свершают. Подходящее у людей, кто себе дела не нашел, настроение.

В середине сентября Маша Колыванова вернулась из усадьбы Наврозовых на дальний хутор. Как только рассчитали сезонных работяг, местная немолодая кухарка всеми правдами неправдами выжила Машу со своей кухни. Обоснованно переживала старуха, что Маша миловидней и расторопней, чем она. А на симпатичную прислугу, известно, глаз панский больше радуется. Такая конкуренция кухонной работнице была не по нутру и она потратила немало хозяйской наливочки и других весомых аргументов управляющему усадьбой против присутствия на усадьбе Маши.

Возлюбленный Маши Павло пришел из Погара на дальний хутор пешком. Потный, в дорожной пыли, со сбитыми ногами, даже в таком неприглядном виде не смог он миновать подворье Колывановых.

Маша прижалась к нему всем телом, ощущая запах его путешествия и дробный стук сердца. Не таясь, долго долго стояли они посреди улицы, словно прорастая друг в друга, превращаясь в одно целое. Павло был невысокого роста, всего на пару вершков выше Маши (1 вершок – примерно 4,45 см). Глаза их были почти на одном уровне. Маша верила и не верила, что вот он, ее Павлуша, стоит перед ней и она видит себя в его глазах, на которые то и дело падают его белесые длинные кудри. Они бы еще долго простояли, не в силах наглядеться друг на друга. Но соседская детвора загалдела: “жених и невеста, тили-тили тесто”. На их крики выскочила как ошпаренная из сарая Глафира Евсеевна, стрекоча по сторонам беличьим своим взглядом.

– Здравствуйте, Глафира Евсеевна, – устало произнес Павло.

– И вам не хворать. На чем же записать такое счастье, Палываныч? Какими судьбами? Нешто сразу к нам? А как же маменьку проведать? Не хорошо, Палываныч, не хорошо. Поклон Авдотьюшке.

Глаша не дала молодым перемолвиться даже парой фраз, выпроводив возлюбленного дочери со своей территории на нейтральную по добру, по здорову – до дому, до хаты.

– На закате, на нашем месте, – уже вдогонку услышал Павло любимый голос-колокольчик своей Машеньки.

– На нашем месте, на нашем месте, – кривляла Машу мамаша, – ух! Всыпать бы тебе по одному месту! – не выдержала Глафира, глядя на филейные части дочкиного тела. Так и шла она за ней, сжимая маленькие кулачки и как будто ища по двору хворостину. От бессилия ее беличье хитренькое и востроносенькое лицо покрыла испарина.

В версте от двора Колывановых на Павло повисла другая женщина. Авдотья. Мамочка. Так же смотрела она на Павло и не могла налюбоваться на его необычного цвета лилово-голубые глазоньки, на золотистые кудри, ниспадающие на красивое его лицо. Высыпали на улицу сестренки, прильнули к мамке и брату.

– Совсем невесточки, – улыбался Павло, осаждаемый бабьим войском. У него было чувство, что он пришел не с работ из соседнего уезда, а с войны. Так тепло они его встречали.

На сходе велели всем хлопцам двадцати лет явиться в уездное Присутствие в первый день грудня (Грудень – ноябрь), – уже в хате, меча на стол все, что есть в печи, вспомнила заполошная Авдотья. Присутствие – царская канцелярия, выполнявшая, в том числе, функции военкомата.

– Жребий что ль тянуть? – спокойно спросил Павло, откидывая кудрявые волосы назад, чтоб в тарелку не лезли, окаянные (С 1874 года все годные на службу парни тянули жребий и в соответствии с вытянутым номером шли на действительную службу или в запас, а по истечению 15 лет – в ополчение. От жребия освобождался ряд льготников. Льготы были разных разрядов и видов).

– Нииии, – протянула Авдотья, – у тебя льгота самого первого разряда (Первый разряд льготы по семейному положению: а) для единственного способного к труду сына, при отце, к труду неспособном, или при матери-вдове; б) для единственного способного к труду брата, при одном или нескольких круглых сиротах, братьях или сестрах; в) для единственного способного к труду внука, при деде или бабке, не имевших способного к труду сына; г) для единственного сына в семье, хотя бы при отце, способном к труду и д) для внебрачного ребенка в семье, на попечении которого находились: мать, не имевшая других способных к труду сыновей, или сестра, или неспособный к труду брат). Один ты добытчик при мне и малолетних сестрах. Я узнавала. Писарь в Присутствии сказывал, пожизненная льгота энта.

– Бумагу надобно наверное справить, чтоб льготу зачли? – предположил Павло, не догадываясь как тяжело будет получать такую бумагу для военкомата в двадцать первом веке и как сильно за сто лет изменится состав льгот.

– Известное дело. Волостной староста сказывал, что бумагу о семье выправил и куда следует передал. Я спрашивала про свидетельство из волостного правления, он кажит, не потребуется.

Авдотья помнила, как забрали в солдаты ее муженечка Ивана. Долго после этого в страшных опустошающих снах ей являлось военное присутствие и последний виноватый и жалкий взгляд Ванечки. Она просыпалась, разметавшаяся по кровати, в слезах и поту и с ужасом понимала, что это не сон, а тяжелое муторное воспоминание.

– От Глафиры Евсеевны поклон, – жадно сербая “варево”, сквозь рот, полный еды, передал Павло (Варево – щи или подобие супа. В Орловской губернии в скоромные дни варево приправлялись салом, в постные – конопляным маслом).

– Благодарствую. Когда ж успел до них? – чуть заметно поджались губы Авдотьи.

– Так мимоходом, мам, по дороге ж мне, – загружая остатки щей из миски в запрокинутый рот, оправдывался сын. Он словно хотел спрятать лицо за миской.

“Прям как пеликан едой нагрузился”, – могла бы подумать Авдотья, но она никогда не видела пеликанов и поэтому не подумала.

Павло хотел было обсудить с матерью предстоящую свадьбу с Колывановой, но его остановили поджатые материны губы при упоминании о Глафире Евсеевне. Ну как толковать о сговоре с будущей свашенькой, когда одно имя свашеньки вызывает оскомину. (Сговор (обручение, помолвка, запой, заручины, просватанье, своды, рукобитье) – важная часть русского свадебного обряда, в ходе которой родители жениха и невесты договаривались по поводу свадьбы детей. Устанавливался окончательный размер приданого и поклажи, оговаривались всякие материально-технические свадебные приготовления. Сваты знакомились семьями и зачастую напивались пьяны в доме у невесты. В том числе, чтоб увидеть всю подноготную будущих родственников)

Да и что обсуждать, обещала мать добро дать. Он все лето спины не разгибал на табачной фабрике. Целых пятьдесят целковых скопил на предстоящую свадьбу. Не возьмет матушка слов обратно. Осенний мясоед продлится до начала Рождественского поста (Осенний мясоед (между Успенским и Рождественским постами) начинается на следующий день после праздника Успение Божией Матери – 29 августа и продолжается до 27 ноября – дня святого Апостола Филиппа. В народном календаре древних славян 14 (27) ноября назывался Куделицей. Он завершал сезон свадеб. Таким вот чудесным образом накладывались христианские праздники поверх уже существующих народных обрядов). На дворе – хмурень (сентябрь). Есть еще времечко, чтоб сговориться да сделать все честь по чести. Хорошо бы в свадебник (октябрь). Только удастся ль сговориться с Колывановой старшей? Не запросит ли ее беличья душа непомерную поклажу? Кого позвать поязыкатей в свахи, чтоб разрешила спор? Одному такие сказки не рассказать, а мать неожиданно стала не в духе. После потолкуем, – прокрастинировал Павло.

В середине октября-свадебника Маша и Павло нежились на теплом зипуне в риге.

– Паш, мне в материном доме тошно. Мать совсем голову потеряла. Прочит меня замуж за нелюбого, за рыжего Коханка. Он ей мягко стелет, она тает. Я ей говорю, сами за него и идите, матушка, коли он вам так нравится

– ахаха! хорошо ты придумала

– я то хорошо придумала. Ты что делать думаешь?

– Поговорю с матушкой да зазовем сватов к вам

– Когда ж поговоришь?

– Поговорю, горлица моя, поговорю. В духе добром будет и поговорю.

Мать Авдотья так и не пришла в нужный дух до самого грудня, в первый день которого нужно было зачем-то явиться в уезд. Со слов старосты, Павло требовался “для мебли”. Тянуть жребий ему без надобности. Дескать, в этом году всем годным, включая льготников, надлежало явиться вместе с призывниками в Стародуб. Путь не близкий, почитай тридцать пять верст.

Все годные к службе парни отгуляли свое в ночь перед первым ноября (Годные – в ночь перед тем, как отправиться тянуть жребий, кто из них пойдет на действительную службу, а кто в запас, все годные к службе двадцатилетние парни по традиции шумно и весело гуляли). Лобки каким-то ежегодным чудом выдержали буйное веселье призывников. Павло не упустил возможность погулять с друзьям. Возможно, с кем-то из них они больше не увидятся. Один из них угощал и угощал его, сверх всякой меры. Почти до зари вся ватага годных шкалик за шкаликом опустошала запасы местного потайного, но известного всем шинка.

Ехали в Стародуб гуртом. Было холодно и ветер разгулялся, мать его так. Павло где-то оставил шапку и наборной пояс зипуна, сидел нахохлившись, весь мятый и не протрезвевший. В дороге так замерз, что ничего не понимал и двигался на чистом автопилоте, как сказали бы его правнуки.

Приехали. Казенный двор нагонял серую тоску. Где он? Зачем он здесь? Долго ему еще тут стоять с призывниками? И когда их, льготников, повезут домой? И где дОлжно стоять льготникам? И куда делся староста? Вопросы медленно шевелились в заспанной тяжелой голове. Вспухая, как волдыри жижи на болоте.

Призывники тянули жребий. Их вызывали поименно. Неожиданно Павло услышал свою фамилию вкупе со своим именем. Надо же какое совпадение, шевельнулось в его замерзшем мозгу. Опять. “Снытко Павел!” “Снытко Павел?!”

– Иди! Тебя! – кто-то толкнул его и он поковылял через плац. Вытянул продолговатую бумажку. Номер он ее не видел, писарь забрал листочек и огласил его сам. Аккурат номер для действенной службы. “У меня льгота. Первого разряда. Семейная. У меня льгота. Бумага ж есть”, – твердил он всем вокруг, но никто не слушал. Была бы льгота, чтоб ты тут делал? Льготники дома на печах лежат.

То ли обманул их с матерью староста, то ли что-то напутал. А только попал Павло на действительную службу, как кур во щи. Было это в ноябре 1901 года. Призывались ребята на долгих шесть лет. Помятуя об антивезении старшего Снытко, не сложно угадать, что белесые кудри Павло никто больше в Лобках не увидит.

“И ведь не одной они с Ванькой Снытко крови, а невезучесть Ванькина передалась. Авдотья, значится, корень невезения, через нее вся беда”, – зло вещал потом по селу беспощадный канал бабки Герасютихи.

Как только дошел до Маши слух, что Павло ее теперича в армии, себя не помня, полетела-побежала девка к несостоявшейся свекрови на двор.

– Через тебяяяя всяяяя беда! Гадинааа! Павло говаривал, глаза-василькиии у ней, у Машеньки моеееей. А сама змея проклятая! – голосила в слезах и отчаянии Авдотья.

– Авдотья Филипповна, Господь с вами. В чем я то пред вами виновна? Я Павлика люблю и ждать буду.

– Чего ждать ты будешь? Через твою любовь окаянную пропал сыночек мой, кровиночка, – источала свою боль, раня всех вокруг Авдотья. Малуша и Людмилка жались друг к дружке на передней лавке, ничего не понимая, но веря, что вот она, змея, Машка, через нее брата забрали в армию. Армия рисовалась им чем-то вроде Ада, откуда живыми не возвращаются.

– Зачем вы так говорите? – бесцветно проскрипел Машин голос – я к вам, к одной пришла, не к кому больше.

– Уйди с глаз моих, уйди, проклятая, и не попадайся мне, мОчи нет на тебя смотреть.

Маша беспомощно подняла руки к опухшему от слез лицу, на секунду задержала их обручем, словно придерживая, чтоб голова ее не раскололась на части, тяжело вздохнула, покачала головой в знак неверия тому, что случилось, и пошла прочь, держась за голову, не отнимая рук ото лба. Павло, ее златокудрый Лель, не приедет к ней и свадьбы в зимний мясоед не будет ((Зимний мясоед длится с Рождества (7 января) по последний день Масленицы. Свадьбы играют обычно после Иванова дня (20 января) и до Масленицы (начало масленичной недели – дата плавающая, примерно конец февраля – начало марта)).

Глава 8 Варвара Макаровна

Ошибалась Машенька. Случилась свадьба. И не за двадцать рублей, а за двести! Давно в Лобках так не гуляли.

В первые дни святок (Святки – несколько дней после Рождества Христова) снарядились Коханки на смотрины невесты. Демьян запряг в сани серого рысака в яблоках и гнедого донской породы коня, помог усесться Таисии Афанасьевне и свахе Варваре Макаровне. Степан Демьянович взгромоздился самостоятельно, всем своим видом показывая, что хоть он и участвует в затее, но затея гроша ломанного не стоит. Демьян, благодарно заглядывая в глаза матери, заботливо укутал ноги родителей овчиною, сам сел рядом с Макаровной, раскрасневшейся от мороза и выпитой “для хорошего сговора” водочки. Та стреляла по сторонам глазами, придерживая на коленях подарки и угощенье. Правил Илья, Акулина примостилась рядом с ним на кОзлах и концессия тронулась в неспешный путь.

В это время принаряженная Глафира Евсеевна скакала белкой по избе. Макаровна загодя обговорила с ней общие моменты, а этим утром Коханки отправили Колывановым голосовое сообщение. Дескать, кланяемся, принимайте в вечеру гостей. Голосовушка была платной и в валенках. За труды сын батрачки Кирюшка получил одну копеечку. На обратном пути малец раззвонил новость по всему селу. Очевидно, функция “рассказать всем, кого встречу по дороге ” входила в стоимость оплаченного тарифа.