Коханна

Бабка Герасютиха, как только новость достигла ее не по годам чутких ушей, тотчас засобиралась к Колывановым. Ее гнал к ним журналистский долг, вперемешку со святым крестьянским любопытством. Еле дожила она до вечера. Слава Христу, вечерело в январе рано, а не то б она совсем извелась. Явилась бабуська часа за полтора до Коханков. Там уже находился дед Антип. Глафира Евсеевна сама его кликнула, чтоб выступил в роли крестного Маши, заменяя отца. Антип глядел на Параскеву Ивановну с нескрываемым превосходством.

Ощущение превосходства журналиста-конкурента подталкивало Герасютиху к действиям. Она изводила и без того дерганную Глафиру Евсеевну искрометнейшими замечаниями да вопросами, типа “подсобить чем, хозяюшка?” “а может сухой калинки к чаю принесть?” “а хлеб то не сырой внутри, Глашенька, что-то бледноват?” “а водки немало ты приготовила?” “а из закуски то что?” Евсеевна готова была выгнать горе-помощницу взашей, но понимала, что ни по чем Герасютиха не уйдет. И только приговаривала “ой, соседушка, не знаю, я не знаю, еще вы под руку булькаете, сидите ужо!” Антип Балабок, осознавая дальше и глубже важность миссии, возложенной на него, весь раздувался и совсем уж свысока поглядывал на Герасютиху, отчего та еще больше кудахтала, а Глафира Евсеевна еще больше подпрыгивала.

Не об водке да закуске переживала Колыванова старшая, а о загадочной непредсказуемости Колывановой-младшей. Как ее разобрать? Весь последний месяц, как Павло попал в солдаты и Авдотья, как ни бегала по присутствиям, как ни молила, не смогла вернуть “льготника”, Маша была сама не своя. Бледная и словно не живая. Как будто Павло унес в кармане зипуна ее душу. Тело Маши осталось в Лобках и способно было совершать какие-то механические обыденные действия, а душа ушла из этого тела сопровождать горемычного возлюбленного в его армейских мытарствах.

По всему селу трезвонили, что избираемый раз в три года староста пошел на встречу Коханку и подстроил жребий Павло. А как не пойти было старосте? Голоса Коханков на сельском сходе весили гораздо больше, чем голос Павло Снытко (Сельский сход – местное крестьянское самоуправление. Крестьяне по сути вели общинное хозяйство. Например, подати (налоги) собирались старшиной и подавались от всего села. Если зажиточные крестьяне (основные плательщики) не уплатят их в срок, то старшине не миновать неприятностей с земскими властями. Принятие решений на сельском сходе напрямую зависело от самых больших семей, которые обычно были заодно. Таким образом, они могли влиять на старосту и на жизнь всего села, держали народ “в кулаке”. Возможно поэтому зажиточные большие семьи называли в деревнях “кулаками.”). Проголосуют против Коханки – и полдеревни за ними повторят. Не видать тогда старосте своего места. А это шестьсот рублей жалованья, да еще столько же, а то и поболее, на всяких махинациях при распределении общественной собственности.

И вот по непроверенным слухам зачинщик Машиного несчастья – Демьян едет свататься. Слышала ли дочка треп про старосту и Демьяна или не слышала? Что она там себе думает за пустыми невидящими никого глазами? Что у ней за настроения? Как себя дочь поведет? Глафира Евсеевна могла только догадываться. Вот и металась баба по избе как белка в преславутом колесе, занимая себя деятельностью, чтоб успокоить нервы. А тут еще Герасютиха со своим журналистским расследованием!

“Едут! едут” – послышались со двора запыхавшиеся детские голоса и через несколько долгих мгновений в небогатые владения Колывановых въехали сани Коханков. В тот же момент что-то с дребезгом разбилось в бабьем углу (Бабий кут (бабий угол, печной угол, теплюшка, чулан, кухня) находился напротив “рта” печи. Обычно крестьяне отделяли его от основного помещения занавесом или деревянной переборкой, так что получалась маленькая комнатка – исключительно женское пространством в избе).

Глафира Евсеевна с Антипом Ельцовым по традиции не пошли встречать гостей, а ожидали чинно в хате. Первой вошла Таисия Афанасьевна. Ни одной мысли на лице ее прочесть невозможно. Она почему-то напомнила Глафире Евсеевне Богоматерь Семистрельную с иконы, что стояла в красном углу. Обладательница непроницаемых, но острых как алмаз глаз была одета в богатую беличью шубу и красивую расписную шаль. Следом за иконой крестьянского стиля показалась Варвара Макаровна в овчинном добротном тулупе. Женщины поздоровались.

– Нам за матицу перейти надо, – по-театральному громко и певуче молвила Варвара.

– Что ж, хорошее дело, – залопотала в ответ Глафира, чувствуя, что дело и впрямь для нее хорошее.

Дальше дежурное: “у вас товар, у нас купец”, “мы не шутим”, “и мы не шутим, мы с отцом согласны.”

После этих слов в горницу вошли оставшиеся концессионеры. Степан Демьянович поглаживал ладную длинную бороду, как будто он не был уверен, что пришел по адресу. Глаза Демьяна напротив жгли пространство исступленностью и было ясно, что он или уйдет отсюда с “товаром” или …не может быть никакого “или”. Акулька с Ильей хранили нейтральные лица.

– Сейчас дочку спрошу,– метнулась Глафира за пеструю ситцевую занавеску в бабий угол.

Демьяну показалось, что их нет добрых полчаса. На деле прошло минуты две. Наконец гордо появилась Евсеевна-старшая. Будущая свашенька ступнула пару шагов от занавески, явно рассчитывая, что позади нее неслышной девичьей походкой грациозно семенит дочь. Глафира посторонилась, обеими руками медленно и театрально зачерпнула немного воздуха и перенесла этот воздух справа от себя, чуть за спину, словно показывая “вот оно – мое сокровище сияет перед вами”. Шасть глазами, а сокровище-то за ней не вышло!

Глафира выпучила глаза на полное отсутствие Маши, как будто могла ее материализовать силой мысли. Она выставила две ладони вперед от себя, жестом давая понять: “Дорогие мои зрители, минуточку, технические неполадки, сей же час все будет исправлено” и скрылась за занавеской.

Демьян побледнел, еще жестче стал его взгляд. Отец закатил глаза, глубоко-глубоко вздохнул и перестал гладить бороду. Таисия хранила то же лицо, с которым вошла. Макаровна заметалась, похоже, она в совершенстве владела техникой “метаться, не сходя с места”. В том ей помогал украденный по традиции веник – нещадно колол под юбкой, куда она его мастерски спрятала. (По преданию украденный свахой веник сулил согласие невесты. Домыслы автора: когда-то давно одну из предприимчивых свах уличили в краже хозяйственного инвентаря и ей ничего не оставалось, как придумать эту традицию. Типа “на кой ляд мне ваш веник вшивый, традиция такая, а вы, дураки темные, и не знаете, тьфу на вас!”. Так и пошло) В голове у ней закипело: “Ужель веник не сработал?! Батюшки светы, что деется!”

Но сила веника пересилила волю Маши и каким-то чудом она вышла за матерью. Та вела ее теперь за руку, как маленькую непослушную девочку, что не хочет рассказать гостям стишок.

“Как же хороша!” – мысль Демьяна.

“Фух! Сработал веник! – мысль Макаровны. Покалывания веника стали ей теперь родны и приятственны.

– Как вы, батюшка и матушка, желаете – глядя на всех и ни на кого конкретно еле слышно, холодно и обреченно произнесла Маша.

Таисия и Варвара подошли к девушке. Обычно свахи на этом этапе осматривают “товар-невесту”, как какую-нибудь скотинку перед покупкой. Могут даже попросить пройтись или показать зубы, высказывая свои оценочные суждения. Возможно, Макаровна так бы и поступила. Но начать осмотр должна была мать жениха, а та что-то медлила и отходила от принятого протокола.

Вместо того, чтобы задать ряд унизительных вопросов, Таисия Афанасьевна глянула в глаза будущей невестки. Смотрела она долго и пристально. “Наша Маша”. Сказано было с участием, ласково и по-матерински. Мария словно очнулась и взгляд ее потеплел. Видно было, что она не ожидала такой обволакивающей добротой фразы. Чувствовалось, что давно не слышала она подобных фраз и сердце истосковалось по человеческому обращению.

Таисия словно напустила на нее гипноз, гипноз принятия. Когда ты чувствуешь, что кто-то принимает тебя всего без остатка, со всем твоим прошлым, всеми ошибками и горестями, принимает не потому что одобряет, понимает или сочувствует, а просто разрешает тебе быть самим собой и ни за что не осуждает.

– Что ж, можно и винца выпить! – с облегчением выдохнула Глафира, вернув своим голосом Машу в привычный опостылевший мир попреков и сравнений.

Дальше были разговоры при “поклажу” от жениха и “дары” от невесты и совместные возлияния сватов. В общем, “пропили невесту”, как ритуально называется сие действие.

Как во сне прошли для Маши “смотренки” (Смотренки, смотрины – еще один ритуальный совместный пир в доме невесты с богатыми гостинцами от жениха и родни невесты), благословение матери и свекров и “покатушки” (Жених после смотренок катает невесту и ее подруг по селу), девичник и сама свадьба. Она не была весела, но была спокойна и даже иногда улыбалась. Безропотно выполняла невеста все необходимые предсвадебные и свадебные действия: подставляла голову, когда повязывала будущая свекровь платок на голову, шила жениху рубашки, парилась с девушками в баньке, где распускали ее девичью косу, держалась с Демьяном за руки, стояла красивой точеной статуэткой в церкви на венчании.

Проснулась она, когда обнаружила себя на брачном ложе – обычной завалинке в избе у Коханков. Демьян истово целовал ее губы, осыпал поцелуями лицо, шею и плечи, просунул горячие умелые руки под исподнюю рубашку, легко нашел ее тверденькие девичьи груди, приятно сжал пальцами соски, отчего у Маши внизу живота потеплело и повлажнело. Он словно ждал этого и его рука легко и точно определила, откуда исходит жар Машиного тела и хозяйничала в срамном месте. Тело жены выгнулось и она часто, удивленно и испуганно задышала. Муж проник в нее, властно, уверенно, страстно и со знанием дела. Она вытерпела приятное вторжение, но несмотря на благоприятные факторы особого удовольствия от близости не испытала. Демьян оставался по-прежнему чужой.

Если бы Маша смогла хоть на минутку отключить голову и расслабиться, то наверняка не раз была бы потом инициатором брачных игр с мужем. Но она не догадалась так сделать. Не читала она в Космополитене, что оргазм – в голове и что ей непременно его нужно испытывать при каждой близости. Маша испытывала угрызения совести за свое естественное удовольствие и страдала по утраченному Павло с удвоенной силой. Такое впечатление, что если бы кто-то сделал томографию Машиного мозга, то вместо обычного снимка орехового вида полушарий получилась бы фотокарточка Павлика. А то и две.

Маша не помнила, чтобы от робких прикосновений Павло с ней происходило нечто подобное, чтоб тело ее так бесчинно реагировало, выгибалось, сочилось. Не иначе рыжий Демьян – колдун и знает что-то запретное и срамное, что милый и добрый Павлик не обязан и не мог знать. Так думала новобрачная, не желая признавать, что природа взяла свое, а Павлик просто не одарен был по естественной части. Ведь секс – музыка тела, у кого-то есть слух, а у кому-то медведь на ухо наступил. А у некоторых белобрысых Лелей кое-что не больше свистульки и руки не из нужного места для энтого дела произрастают.

Глава 9 Иван

Время шло. Мария старалась всячески избегать колдовского влияния законного мужа. Ее холодность не оттолкивала Демьяна, а только больше распаляла. Заводило, что молодая жена, уступая натиску, словно совсем не хочет близости, но через несколько сладких минут ничего не может с собой поделать: извивается и стонет под ним. Ее явный и забавный страх перед его желаниями пробуждал в нем животное начало. Каждый раз Демьян покорял и укрощал супругу, как в первый. Ответными ласками рыжего колдуна Маша не одаривала. Другой бы плюнул и вернулся к более опытным в постельных делах бобылкам, но по первой Демьян наслаждался ежедневными завоеваниями и было как-то не до соседок.

К неудовольствию Акулины не особенно озадаченная работой по дому Маша находила массу времени для страданий по Павло. Мария казалась себе эдакой царевной, которую украл кащей бессмертный (Забегая вперед: Демьян Степанович (1871-1972) прожил 101 год) и непременно должен спасти Принц. Здоровые мечты шестнадцатилетней девушки. Все ждала от любимого весточки, готовая убежать с ним, куда глаза глядят. Романтичная ее натура представляла их встречу через пять лет. Как он придет за ней после армии, возмужавший, златокудрый и в кожаных сапогах, и она упорхнет из дома Коханков, только ее и видели.

Через год после свадьбы фантазии Маши о Павло приняли несколько навязчивые формы. Почти в каждом человеке, что шел по селу ей виделся возлюбленный. Положение усугубляло, что дом Коханков высился над всем селом на довольно высоком пригорке. Маша, по-прежнему не особенно занятая по хозяйству, могла украдкой изучать местность и чуть завидит кого, так вытянется стрункой и трепетно вглядывается в пространство. Ни дать ни взять Ассоль и алые паруса.

Акульке не раз хотелось врезать снохе по корпусу, чтоб выбить дурную привычку. Всем домочадцам было понятно, кого высматривает Мария Евсеевна СИ-ПЕЙ-КО. Свекр давно отходил бы невесточку вожжами и ей наверняка бы полегчало, но Таисия Афанасьевна словно взяла сторону Маши и с ее незримого разрешения та предавалась своим причудам. Не смущало гордую Таисию даже то, что невестка делилась с посторонними, что не любит Демьяна и жить с ним не будет. Ей хватило ума поделиться такими соображениями “по секрету” с Герасютихой.

Гриф “по секрету” при передаче какой-либо информации каналу инфо-Герасютиха по незримому правилу обозначал ускорение передачи данных и расширение сетки оповещенных. Чтобы прознали все и скорейшим образом требовалось добавить “Только ты уж, Параскева Ивановна, не предай меня, между нами пусть останется”. “Ни в жисть, ни в жисть, будь, матушка моя, покойна. Я никому, никому!” Если бы у Герасютихи был смартфон, она бы в ту секунду как это говорит, набирала бы под столом сообщение и делала массовую рассылку в группу “Лобки”, “Борщово”, “Погар”. Но у Герасютихи – только ноги и длинный язык.

Пару раз в первый год замужества Маша собирала свои нехитрые пожитки и уходила через село на дальний хутор. Оба раза ее, как нашкодившую собачку, приводила в дом свекров Глафира Евсеевна. С поклонами, заискиваниями, кривыми улыбками и сетованиями на дурь дочери, матерью повыбитую. На третий раз Глафира Евсеевна предприняла новую тактику, когда узнала, что дочь с мешочком отправляется до матушки. Она попросту закрыла дом и ушла ночевать к Герасютихе. То, что Машу из уважения к Коханкам никто на ночлег не возьмет, было ею тонко просчитано. К слову сказать, взять могла из любопытства Герасютиха. Именно поэтому Евсеевна окопалась у нее, а не у кого-то другого. На улице было морозно, и Маше после не очень долгих раздумий ничего не оставалось делать, как вернуться в дом Кащея. Не ночевать же царевне в сараюшке.

Через года полтора “дурь” чудесным образом исчезла. Кое-что произошло на дворе Коханков, что-то, в чем участвовало двое. С Машиных глаз вдруг упала пелена. Увидела она себя взрослой замужней молодой женщиной, которую взяли в богатый да любый дом, где долго терпят ее глупые девчачьи выходки. В доме этом она живет с одним из самых завидных мужиков села. Конечно, Маша не воспылала какой-то дикой страстью к Демьяну. Она просто приняла то, что не в силах изменить. Приняла с радостью и осознанием, что Господь лучше знает, что нужно и все, что ни делается, то к лучшему.

На третий год супружеской жизни в семье Демьяна Коханка родился первенец – сыночек Ванечка. Мать в нем, как удивительно говорят на селе, “души не чаяла”. Почему в народе закрепилось, что если ты кого-то любишь, то не слышишь, не чувствуешь его душу? Психологи, наверное, вывели бы интересную теорию по данному поводу. А физиологи – еще интересней. Простыми словами, шибут тебе в голову гормоны и ты себе отчета не отдаешь.

Мария конечно ничего не ведала ни про какие гормоны. Она беззаветно носилась со своим первенцем Ванечкой. Что было в деревне, мягко говоря, диковато. Это в конце двадцатого века стало нормой, что мать “сдувает пылинки” со своего долгожданного ребеночка, иногда забывая о муже и вообще обо всем на свете. В начале века в крестьянских семьях все обстояло совершенно по-другому. По сути, дети были чем-то вроде миниатюрных взрослых. И даже некоей обузой пока они не смогут быть полезными по хозяйству.

Если бы современные матери увидели прообраз ходунков – дуплянку, то их глаза расширились бы в неприятном удивлении. Деревянная конструкция типа стула с дыркой для совсем маленького ребенка. Дырявый стул прибит к плоскому днищу. В него вставляли мальца и он не мог никуда из него деться. В таком положении пупсик мог безопасно стоять и не мешать маме суетиться по хозяйству. Все, чем он мог ответить на данный антипедагогический прием – это обгадиться. Что было не очень целесообразно, так как зачастую количество тех, кто бросал все свои дела и кидался его подмывать, было равно нулю. Его даже могли в таком пахучем виде поставить подальше в угол. Такая вот проза детской крестьянской жизни.

Детство Ивана Сипейко по сравнению с бытом большинства крестьянских детей того времени было не прозой, а самыми что ни на есть стихами. Уж он то не стоял обкаканый и позабытый позаброшенный в уголочке. Мария не спускала его с рук, не оставляла в колыбельке “проплакаться”, нянчилась с ним как будто он был какой-то барчук, а не обыкновенный крестьянский сын.

Таисия Афанасьевна смотрела на Машу с первенцем и не выдерживала.

– Что ты с ним носишься как с писаной торбой! Ничего ему на траве не будет. Тепло давно. Пусть ползает, божий мир узнает.

– Что вы, матушка, а ну как съест что не то да захворает? В прошлый раз он у курей из поилки испил, да всю ночь колики были.

– Ну в дуплянку посади. Спусти с рук то мальца, дай ему продохнуть.

Но как только Мария давала мальцу продохнуть, тот начинал орать во все свое казачье горло, объявляя всему божьему миру, что он не согласен с политикой бабки Таисии. И сколько бы раз властная Таисия, знахарка и повитуха, уважаемая всеми в Лобках и по всему Погару, не пыталась отучить внучка ездить на матери в прямом и переносном смысле, столько раз она терпела неудачу.

В конце концов Таисия сдалась, понимая, что семья сына – это семья сына и со своим каноном в этот монастырь незачем хаживать. Она уже один раз вмешалась в их жизнь по-крупному. И Господь внял тогда ее мольбам. Так зачем его теперь гневить по пустякам? Пусть сами со своими детьми, что хотят, то и делают. А у нее и своих дел покуда хватает. Ох и мудрая да рассудительная была Таисия. Дай Бог такую свекровку.

В деревнях не принято “кусочничать”. Вся семья от мала до велика садится за стол скопом. Примерно в одно и то же время. Опаздывать к столу – верный способ остаться голодным. Пропустил обед – жди теперь, когда сядут вечерять. Накормить вне расписания могут путника или тех, кто задержался допоздна на работах. Если кому-то из семьи делают поблажки – точнехонько он – мамкин любимчик. И не говорите, что для матери все детки равны. Все равны, да, как водится, младшенькому яблочко покрасивее, да кусочек сахарку побольше. Так было и будет.

Но в семье у Марии с Демьяном сложилось иначе. Бессменным маминым любимчиком был Иван – старший сын. Чем он снискал мамину сумасшедшую любовь никто из остальных троих детей не смог бы сказать. Признаться, они об этом как-то не задумывались. Ведь и Егор, и Коленька и Анюта родились в мир, где изначально был Иван. И Иван был номер один. Ему – яблочко послаще, ему – сахарку, ему – чуть больше скупой крестьянской нежности.

И может такое положение семейных дел правильно и ладно. И могло бы приниматься всеми домочадцами полностью и с миром. Ведь с него как со старшего при всей любви спросу должно быть больше. Но что-то в этой схеме давало сбой.

Мальчик рос рассудительным, смелым и уверенным. А еще категоричным, то есть человеком у которого в палитре два цвета: черное и белое. Никаких полутонов. Формула отца “как сказал – так и будет” была им очень рано скопирована. Отчего между ним и отцом, чуть только младший подрос, возникло некое напряжение. Какое бывает между молодым и старым львом в прайде. Только у львов такое случается когда лев стал совсем стар. А Демьян был крепок и открытого противостояния не допустил бы.

Вот и в тот день на завтраке, когда вся семья была за столом, а десятилетний Ваня не занял свое привычное место, Демьян миролюбиво окликнул:

– Сядь, сынок, поешь с нами, успеешь в школу свою

– Я, батюшка, с собой котомочку возьму и в перерыве съем, неохота сейчас.

Оно конечно неохота, коли перед сном мамка пирогами с вишней накормила. Да так, что всю ночь сны цветные снились.

– Не гребуй нами, малограмотными, – подзуживает Демьян, хотя у самого церковно-приходская школа за плечами да армейские занятия и малограмотным на фоне того, что три четверти жителей России не разумеют азбуку, он не был.

– Я не гребую, батя, я просто не хочу есть и я пошел!

– Иди иди , сыночек, – запела, запорхала над своим орленком Мария, – ну что ты, Демьян, будет. Пусть идет учится. Ты же сам велел учиться хорошо. Учителя им довольны. Он у нас – родительская отрада.

Пятитилетний Егор почувствал обиду. Даже галушку бросил и смотрел на недоеденную половинку с недетской грустью. Ванька вроде как отрада, а он вроде как нет. Потому что ему бы батя уже два раза ложкой по лбу треснул. Но малец быстрехонько сам себя успокоил. Будет же и ему когда-нибудь десять – можно будет батю не слушать и тоже быть отрадой. Двухлетний Коля ерзал на лавке и тоже безмолвно мотал на ус, как нужно себя вести, чтоб мамка больше всех любила – не слушать батю и ластиться к маме. Угу. Ясненько.

Ох! Много раз потом вспоминал Демьян и корил себя, что не добился своего, не усадил сына за общий стол и позволил ему ослушаться. Вроде бы мелочь, но иной раз мелочь имеет такой вес, что потом ничем не перевесить.

Иван рос вспыльчивым. Однажды он из-за пустяка повздорил с соседским мальчишкой. Слово за слово, то да се, Ваньке – десять, тому все тринадцать и он на голову выше. Кто-то первым кого-то толкнул. Лицо Ивана налилось кровью и он стремглав помчался в сенцы, а через секунду выскочил на обидчика с топором. Добро дед Антип, рискуя остатками здоровья, Ваньку остановил, а не то, не миновать беды.

Братья Егор и Николай были гораздо спокойней. Обычные мальчуганы, готовые делать то, что им скажут старшие, делать хорошо по мере своих сил, не рассуждая и не удивляясь. А вот Иван – своенравный, упертый. Как будто взял он от отца не только внешность, но и характер. Взял, да в себе преувеличил. И Иван, и Демьян – статные, мускулистые, справные. С живым цепким взглядом, с невидимой, но ощущаемой любым, кто был рядом, мощью.

Единственное чем они внешне отличались – это цвет волос – Иван был русым, а не рыжим как отец. Сходство отца и сына в фигуре, стати, походке отмечали все, кроме мамы Маши.

Когда Ваня был совсем ползунком, она то и дело спрашивала:

– И в кого ты у меня такой красавчик уродился, Ванечка?

– Поди в батюшку, – не выдерживала Таисия принижения роли отца в детопроизводстве

– И совсем не в батюшку, а сам в себя. Сам в себя, мой сладенький. Ты у нас один такой – ворковала Машенька и зацеловывала Ванюшку как куколку

– Господь с тобой, что удумала. Виданное дело, чтоб дитятко сам в себя был. Нешто он мох козий, что без корней растет? Без роду, без племени? В Коханков он, к бабке не ходить.

Из ее уст последнюю фразу было забавно слышать, потому что бабкой, к которой ходило все село за советом да за снадобьем, была как раз Таисия Афанасьевна. Маша улыбнулась, чуть-чуть, самыми уголочками рта, но это не укрылось от свекрови. Что в ответ подумала Таисия Афанасьевна, не смог бы прочитать даже доктор Лайтман из сериала “Обмани меня, если сможешь”. До самой старости смогла сохранить ведунья и чуткий слух и тонкое понимание человеческой натуры.

В один памятный для Маши вечер наварила Таисия Афанасьевна брусничного киселя из сухой, оставшейся после зимы брусники, наварила прямо перед тем как пора уж было укладываться. Знатный кисель, сладко-кисленький да пахучий. Маша, большая охотница до всего сахарного, лупила стакан за стаканом, широко и довольно улыбаясь. Хоть и родила к тому времени первенца, временами она чувствовала себя и вела совсем девчонкой, той что ждет принца в кожаных сапогах и с белыми кудрями.

Поблагодарив Господа за прожитый день, Маша примостилась к Демьяну под бочок. На свежепостеленнной мягкой соломе было тепло и уютно. Вдобавок не разбудила благоверного и не пришлось нести сладостные тяготы супружеской жизни. Хорошо то как! Да вот на тебе – кисель, войдя через верхнее отверстие Машиного тела, пройдя свой нехитрый путь сквозь, запросился наружу. Через некоторое время женщине пришлось встать по его требованию и юркнуть на двор по естественной надобности.

Тусклая луна с трудом несла службу ночного освещения Лобков. Прямо скажем, совсем не справлялась. Маша почти на ощупь выбралась на воздух, сделала несколько быстрых шагов за пуню с посапывающими домашними животными и замерла.